Глава 12
Следующие две недели я каждый вечер сообщаю маме, что иду кормить бездомных в Кантонской Пресвитерианской церкви, где у нас, к счастью, нет ни одного знакомого. Мама, разумеется, предпочла бы, чтобы я работала в Первой Пресвитерианской, но она не из тех, кто будет возражать против богоугодных дел, поэтому просто одобрительно кивает. Не забывая, впрочем, напомнить, чтобы после я тщательно вымыла руки с мылом.
Час за часом мы проводим в кухне Эйбилин — она читает, я печатаю, — и детали становятся объемными, лица детей приобретают конкретные черты. Сначала я была несколько разочарована тем, что Эйбилин все записывает сама, а мне остается лишь редакторская правка. Но если миссис Штайн понравится, я смогу написать истории других женщин, и работы будет более чем достаточно. Если ей понравится… Я все чаще и чаще мысленно повторяю эти слова, горячо надеясь, что так оно и будет.
Эйбилин пишет все ясно и честно. Я говорю ей об этом.
— Ну а для кого я пишу-то, — усмехается она. — Господу не соврешь.
Еще до моего рождения она около недели работала на уборке хлопка в Лонглифе, ферме моего отца. Однажды Эйбилин заговорила о Константайн, без всяких просьб с моей стороны.
— Боже, как же Константайн пела. Прямо чистый ангел посреди церкви. У всех прямо мороз по коже, как услышат ее волшебный голос, а когда она не могла больше петь, после того, как пришлось отдать ребенка…
Эйбилин умолкает. Смотрит на меня. И потом отмахивается:
— Да ладно, неважно.
Я решила не давить на нее. Конечно, хочется узнать о Константайн побольше, но я подожду, пока наши интервью не закончатся. Не нужно, чтобы сейчас между нами возникли сложности.
— Ничего не слышно о Минни? — интересуюсь я. — Если миссис Штайн понравится, хорошо бы, чтобы я готова была к следующему интервью.
Эйбилин качает головой:
— Я трижды спрашивала Минни, но она твердит, что не станет в этом участвовать. Пожалуй, я ее понимаю.
Стараюсь не выдать беспокойства.
— Может, вы могли бы спросить других? Подумайте, кому это было бы интересно?
У Эйбилин наверняка лучше получится убедить прислугу, чем у меня.
— Есть несколько, с кем я могла бы поговорить, — кивает Эйбилин. — Как вы думаете, сколько времени нужно этой леди, чтобы понять, нравится ей или нет?
— Не знаю, — пожимаю плечами я. — Если отправим письмо на следующей неделе, возможно, к середине февраля получим ответ. Но наверняка не скажешь.
Эйбилин, поджав губы, рассматривает свои записи. И тут я замечаю нечто, на что прежде не обращала внимания. Предвкушение, проблеск волнения. Я была настолько поглощена собственными переживаниями, что мне такое и в голову не приходило. Оказывается, Эйбилин не меньше, чем я, нервничает при мысли о том, как редактор в Нью-Йорке будет читать ее историю.
На пятой встрече Эйбилин читает о том дне, когда погиб ее сын Трилор. Как белый бригадир зашвырнул его переломанное тело в кузов грузовика. «А потом они просто сбросили его у больницы для цветных. Там была медсестра, она мне рассказала. Белые просто выкатили его из кузова и уехали». Эйбилин не плачет, просто долго молчит, а я не отвожу взгляда от пишущей машинки.
На шестой встрече Эйбилин говорит:
— К мисс Лифолт я пришла работать в 1960-м. Когда Мэй Мобли было две недели от роду.
И передо мной словно распахиваются тяжелые врата доверия. Она описывает постройку туалета в гараже, признается, что теперь рада тому, что он есть. Это гораздо лучше, чем выслушивать жалобы Хилли на то, что приходится пользоваться одним туалетом с прислугой. Эйбилин рассказывает, как однажды я заметила, что черные слишком часто ходят в церковь. Она это запомнила. Я поеживаюсь при мысли о том, что еще могла наговорить, не подозревая, что прислуга меня слышит.
Как-то вечером она пробормотала:
— Я тут подумала…
Терпеливо жду продолжения. После того как Эйбилин стошнило, я усвоила, что нужно просто дать ей время.
— Я подумала, что мне, наверное, нужно почитать кое-что. Это могло бы помочь с моими собственными записками.
— Вы можете сходить в национальную библиотеку. У них целый зал посвящен писателям Юга. Фолкнер, Эудора Уэлти…
Сдержанное покашливание в ответ.
— Вы же знаете, черных не пускают в эту библиотеку.
Какая же я дура.
— Простите, я забыла.
Библиотека для цветных никуда не годится. Несколько лет назад около белой библиотеки проходила сидячая забастовка, об этом писали в газетах. Когда толпа чернокожих явилась на эту демонстрацию, полицейские просто спустили на них немецких овчарок. Глядя на Эйбилин, я вновь вспоминаю, как она рискует, ведя беседы со мной.
— Я с радостью возьму для вас любые книги, — говорю я.
Эйбилин спешит в спальню и возвращается оттуда со списком.
— Я, наверное, отмечу те, которые хочу в первую очередь. В библиотеке Карвер я уже три месяца в листе ожидания на «Убить пересмешника». Давайте посмотрим…
Она отмечает следующие книги: «Души черного народа» Дю Буа, стихи Эмили Дикинсон (любые), «Приключения Гекльберри Финна».
— Некоторые я читала в школе, но не до конца. — Она продолжает отмечать, периодически задумываясь над следующей книжкой.
— Вы хотите почитать… Зигмунда Фрейда?
— О, он потрясающий, — кивает Эйбилин. — Мне интересно узнавать, как работает голова. Вам когда-нибудь снилось, что падаете в озеро? Он пишет, что это вы вспоминаете собственное рождение. У мисс Франсес, у которой я работала в 1957-м, у нее были все его книги.
На двенадцатом заглавии я решаюсь спросить:
— Эйбилин, а давно вы собирались попросить меня об этом? Чтобы я взяла для вас книги?
— Какое-то время, — пожимает она плечами. — Наверное, боялась.
— Вы думали… я откажусь?
— У белых свои правила. Я же не знаю, каких вы придерживаетесь, а каких — нет.
Мы пристально смотрим друг на друга.
— Я устала от правил, — наконец произношу я.
Эйбилин усмехается и выглядывает в окно. И я понимаю, насколько неубедительно для нее звучит это признание.
Битых четыре дня я торчу за машинкой в своей комнате. Двадцать отпечатанных страниц, испещренных красными пометками и исправлениями, превращаются в тридцать одну аккуратную страницу на белой стрэнтморской бумаге. Я пишу краткую биографию Сары Росс. Эйбилин выбрала себе такой псевдоним в память своей учительницы, которая скончалась много лет назад. Указываю возраст героини, чем родители зарабатывали на жизнь, а следом идут рассказы Эйбилин в том виде, в каком она сама их написала, — простые и откровенные.
На третий день мама кричит снизу, чем это я там занимаюсь дни напролет. А я кричу в ответ, что печатаю заметки по поводу изучения Библии — пытаюсь объяснить, почему я люблю Иисуса.
Слышу, как мама говорит отцу после ужина: «Она занялась делом». Приходится теперь таскать с собой повсюду Библию, чтобы выглядело правдоподобно.
Читаю, правлю, вечерами отвожу текст Эйбилин, и она тоже перечитывает. Над теми местами, где все идет гладко, она улыбается и покачивает головой, но когда дело доходит до мрачных эпизодов, она снимает очки и замечает:
— Понимаю, я сама это написала, но неужели вы действительно хотите рассказать о…
И я твердо отвечаю:
— Да, хочу.
Признаться, я и сама удивляюсь, что же такого в рассказах об отдельных холодильниках для черных в доме губернатора, о белых женщинах, закатывающих истерику из-за складок на салфетках, о том, как белые детишки называли Эйбилин мамой.
В три часа ночи, сделав лишь два небольших исправления в тексте, который ужался до двадцати семи страниц, я укладываю рукопись в желтый конверт. Вчера я позвонила в офис миссис Штайн. Ее секретарша Рут сказала, что та на совещании, но записала мое сообщение о том, что интервью готово к отправке. Сегодня миссис Штайн не перезвонила.
Прижав конверт к груди, я готова разрыдаться от изнеможения. На следующее утро отправляю его по почте. Возвращаюсь домой, падаю на свою старую железную кровать и начинаю думать, что произойдет… если ей понравится. Что, если Элизабет или Хилли разоблачат нас? Что, если Эйбилин выгонят с работы, посадят в тюрьму? Я словно несусь вниз по длинному тоннелю. Боже, а вдруг ее искалечат, как того темнокожего юношу, что зашел в туалет для белых? Что я творю? Зачем подвергаю ее такому риску?
Проваливаюсь в сон. И все следующие пятнадцать часов меня мучают кошмары.
На часах четверть второго. Я, Хилли и Элизабет сидим в столовой Элизабет в ожидании Лy-Анн. Я сегодня ничего не ела, если не считать маминого «гормонально-корректирующего» чая, меня подташнивает, и вдобавок я нервничаю. Ноги ерзают под столом. И вот так уже десять дней — с тех пор, как отправила Элейн Штайн записки Эйбилин. Я звонила в Нью-Йорк еще раз, и Рут сказала, что передала все еще четыре дня назад, но до сих пор никакого ответа.
— Ну разве это не чудовищная грубость? — Хилли бросает мрачный взгляд на часы.
Лy-Анн опаздывает уже во второй раз. Эдак она ненадолго задержится в нашей группе.
В столовую входит Эйбилин, я изо всех сил стараюсь не смотреть на нее. Боюсь, Хилли или Элизабет могут догадаться о чем-нибудь по моему взгляду.
— Прекрати болтать ногой, Скитер. Ты весь стол шатаешь, — ворчит Хилли.
Эйбилин в своей белоснежной униформе двигается по комнате почти неслышно, ничем не выдавая наше с ней знакомство. Полагаю, она научилась мастерски скрывать свои чувства.
Хилли тасует колоду, сдает «джин рамми». Пытаюсь сосредоточиться на игре, но стоит глянуть на Элизабет, как всякие мелочи всплывают в памяти. Как Мэй Мобли ходила в туалет в гараже, как Эйбилин запрещают хранить ее ланч в холодильнике Лифолтов. Маленькие тайны, в которые я теперь посвящена.
Эйбилин подносит мне печенье на серебряном подносе. Наливает чай с таким видом, будто мы совершенно незнакомы. С тех пор как отправила письмо в Нью-Йорк, я заходила к ней дважды, оба раза приносила книги из библиотеки. Она все так же встречает меня в зеленом платье с черными узорами. Иногда она украдкой снимает под столом туфли. А в прошлый раз достала пачку «Монклэр» и закурила, прямо при мне, и это было так непринужденно и так здорово. Я тоже взяла сигаретку. А сейчас она смахивает со стола крошки в серебряный совочек, который я подарила Элизабет и Рэйли на свадьбу.
— Что ж, пока мы ждем, у меня есть новость, — говорит Элизабет, и я узнаю это выражение лица, этот заговорщический кивок, рука прижата к животу… — Я беременна, — улыбается она, но губы чуть подрагивают.
— Чудесно! — восклицаю я. Откладываю карты, касаюсь ее плеча. Она и вправду готова расплакаться. — Когда срок?
— В октябре.
— Очень хорошо, как раз пора, — обнимает подругу Хилли. — Мэй Мобли уже подросла.
Элизабет со вздохом закуривает. Смотрит на свои карты.
— Да, мы все рады.
Мы играем несколько партий для разминки, Хилли и Элизабет обсуждают детские имена. Я стараюсь внести свою лепту:
— Если будет мальчик, то, конечно, Рэйли.
Хилли рассказывает об избирательной кампании Уильяма. В следующем году он намерен баллотироваться в сенат штата, хотя и не имеет политического опыта. Я рада, когда Элизабет велит Эйбилин подавать закуски.
Эйбилин приносит заливное, и Хилли обращается к ней:
— Эйбилин, я привезла вам старое пальто и узел всякой одежды из дома миссис Уолтер. После ланча сходите к моей машине и заберите, хорошо?
— Да, мэм.
— Не забудьте. Я не собираюсь возить это еще раз.
— Как это мило со стороны мисс Хилли, правда, Эйбилин? — вступает Элизабет. — Заберите одежду сразу же, как мы закончим.
— Да, мэм.
Разговаривая с чернокожими, Хилли повышает голос на добрых три октавы. Элизабет улыбается, будто обращается к ребенку, не собственному, разумеется. А я, похоже, начинаю замечать подобные детали.
К тому моменту, как является Лy-Анн, мы покончили с креветками в панировке и переходим к десерту. Хилли на удивление снисходительна. В конце концов, Лу-Анн опоздала из-за поручений Лиги.
Еще раз поздравив Элизабет, иду к своей машине. Эйбилин на улице собирает тряпье: поношенное пальто 1942 года и старую одежду, которую Хилли по каким-то причинам не захотела отдать своей служанке, Юл Мэй. Подходит Хилли, протягивает мне конверт:
— Для следующего бюллетеня. Ты ведь поместишь это для меня?
Я киваю, Хилли направляется к машине. Эйбилин, открывая дверь черного хода, бросает на меня вопросительный взгляд. Отрицательно мотаю головой, одними губами произношу «Нет». Она чуть заметно прикрывает веки и возвращается в дом.
Вечером работаю над информационным выпуском, хотя с большим удовольствием занималась бы историями прислуги. Просматриваю заметки с последнего совещания Лиги, затем перехожу к конверту от Хилли. Внутри только один листок, исписанный витиеватым почерком.
Хилли Холбрук представляет «Инициативу по обеспечению домашней прислуги отдельным санузлом». Как меру по предотвращению заболеваний. Малобюджетная установка в вашем гараже или сарае — для домов, лишенных такой важной детали.
Дамы, знаете ли вы, что:
- 99 % болезней цветных переносятся уриной
- Почти все заболевания чернокожих смертельно опасны для белых, потому что у нас нет иммунитета, который содержится в их темном пигменте
- Некоторые бактерии белых тоже могут быть опасны для цветных
Защитите себя. Защитите своих детей. Защитите свою прислугу.
От имени семьи Холбрук мы призываем вас — присоединяйтесь!
В кухне звонит телефон, и я, спотыкаясь, лечу вниз. Но Паскагула уже взяла трубку.
— Резиденция мисс Шарлотты.
Я готова испепелить взглядом бедную маленькую Паскагулу, но тут она произносит:
— Да, мэм, она здесь, — и протягивает мне трубку.
— Евгения слушает, — торопливо отвечаю я. Папа в поле, мама в городе на приеме у врача, так что я могу устроиться за кухонным столом.
— Это Элейн Штайн.
— Да, мэм. Вы получили мое письмо?
— Да, — отвечает она, и несколько секунд в трубке слышно только ее дыхание.
— Эта Сара Росс… Мне понравились ее рассказы. Она, конечно, любит кветч, но не бьет на жалость.
Я молча киваю. Понятия не имею, что такое «кветч», но, должно быть, что-то хорошее.
— Но я по-прежнему считаю, что книга, состоящая из интервью… обычно не идет. И не беллетристика, и не документальный роман. Возможно, это называется антропологией, но уж слишком жуткая категория.
— Но вам… понравилось?
— Евгения, вы видели обложку журнала «Лайф» на этой неделе? — Слышно, как она выдыхает сигаретный дым прямо в трубку.
Я не видела обложек «Лайф» уже больше месяца, слишком занята была.
— Мартин Лютер Кинг, дорогуша. Он объявил марш на Вашингтон и призвал всех негров Америки присоединиться к нему. И всех белых, коли на то пошло. Негры и белые не объединялись для общего дела со времен «Унесенных ветром».
— Да, я слышала об этом… событии, — соврала я. Ну почему я не читала газет на этой неделе! Теперь кажусь полной идиоткой.
— Мой вам совет — пишите, и пишите быстро. Марш состоится в августе. Вы должны закончить работу к новому году.
У меня перехватывает дыхание. Она предлагает мне писать! Она говорит, что…
— Вы хотите сказать, что опубликуете это? Если я смогу написать к…
— Ничего подобного я не говорила, — резко бросает она. — Я прочту. Каждый месяц я просматриваю сотню рукописей и почти все отклоняю.
— Простите, я… я напишу. И все закончу к январю.
— Да, четырех или пяти интервью недостаточно для книги. Нужно не меньше дюжины, а то и больше. Полагаю, у вас есть возможность это устроить?
С досадой кусаю губы.
— Да… вполне.
— Ну и отлично. Принимайтесь за дело. Пока тема гражданских прав еще актуальна.
Вечером спешу к Эйбилин. С собой у меня еще три книги из ее перечня. Спина болит от сидения за пишущей машинкой. Я составила список всех, у кого есть прислуга (а это вообще все мои знакомые), с именами их служанок. Но некоторых имен я не помню.
— Господи, спасибо! Только взгляните, — улыбается Эйбилин, открывая первую страницу «Уолдена», как будто ей не терпится начать читать прямо сейчас.
— Сегодня днем я разговаривала с миссис Штайн, — сообщаю я.
Руки Эйбилин замирают.
— Я так и знала, что-то случилось. У вас по лицу видно.
Набираю побольше воздуха и решительно произношу:
— Она сказала, что ей очень понравились ваши рассказы. Но… она не может обещать, что напечатает, пока мы не напишем книгу целиком. — Стараюсь, чтобы мои слова прозвучали оптимистично. — Мы должны закончить к новому году.
— Но это ведь хорошая новость, верно?
Я киваю, изо всех сил стараясь улыбаться.
— Январь, — шепчет Эйбилин, потом поднимается и выходит из кухни. Возвращается с настенным календарем, кладет его на стол, перелистывает. — Сейчас-то кажется, что январь еще не скоро… две… четыре… шесть… всего десять страниц. Не успеешь оглянуться, — улыбается она.
— Она сказала, что для того, чтобы она приняла работу, нужно не меньше двенадцати интервью. — Напряжение в голосе невозможно скрыть.
— Но… у вас больше никого нет, чтобы поговорить, мисс Скитер.
Нервно стискиваю руки, закрываю глаза.
— Мне некого больше попросить, Эйбилин. — Голос мой звучит пронзительней обычного. Последние четыре часа я только об этом и думала. — Ну кто, скажите? Паскагула? Стоит мне заговорить с ней, и мама тут же все узнает. Я-то с другими служанками незнакома.
Эйбилин так резко отводит глаза, что я готова расплакаться. Черт тебя побери, Скитер. За несколько секунд я вновь воздвигла стену, которая постепенно разрушалась в течение последних месяцев.
— Простите, — спешу извиниться я. — Простите, что повысила голос.
— Нет, нет, все в порядке. Это мое дело — найти остальных.
— А может… прислуга Лy-Анн? — нерешительно предлагаю я, вытаскивая свой список. — Как ее зовут… Ловиния? Вы с ней знакомы?
Эйбилин кивает, по-прежнему не поднимая глаз.
— Я спрашивала Ловинию. Это ее внук ослеп. Она сказала, что, конечно, жаль, но она должна думать прежде всего о нем.
— А служанка Хилли, Юл Мэй? С ней вы не говорили?
— Ей нужно отправлять своих мальчиков в колледж на следующий год.
— А другие, с кем вы ходите в церковь?
— У всех свои причины. Но на самом деле они очень боятся.
— Но скольких вы спрашивали?
Эйбилин открывает блокнот, листает. Губы шевелятся, она считает про себя. И произносит:
— Тридцать одну.
Разрешаю себе выдохнуть. Даже не заметила, что до сих пор не дышала.
— Довольно… много.
Эйбилин наконец решается посмотреть мне в глаза.
— Я не хотела говорить вам… пока не будет ответа от леди… — Снимает очки. Свою глубокую обеспокоенность она пытается скрыть за неуверенной улыбкой. — Я спрошу еще раз.
— Хорошо, — вздыхаю я.
Эйбилин, сглотнув, часто-часто кивает, придавая убедительности своим словам:
— Прошу вас, поверьте мне. Позвольте остаться в этом деле вместе с вами.
Я вынуждена прикрыть глаза, не в силах видеть ее встревоженное лицо. Как я посмела повысить на нее голос?
— Эйбилин, все в порядке. Мы… вместе.
Проходит несколько дней. Я сижу в жаркой кухне, скучаю, непрерывно курю — в последнее время не могу остановиться. Наверное, у меня «зависимость». Любимое словечко мистера Голдена. «Все зависимые — идиоты». Он время от времени вызывает меня в свой кабинет, просматривает статьи с красным карандашом в руках, зачеркивает, помечает и ворчит. Под конец удовлетворенно буркает:
— Нормально. У вас нормально?
— Нормально.
— Ну и нормально.
На выходе толстая секретарша протягивает чек на десять долларов, и за мою работу в качестве Мисс Мирны этого вполне достаточно.
В кухне жарко, но мне нужно выбраться из своей комнаты, где я только и делаю, что переживаю по поводу отсутствия других желающих сотрудничать с нами. Ну и курить я могу только здесь, потому что это единственное помещение в доме без вентилятора под потолком, раздувающего пепел. Когда мне было десять лет, папа попытался установить здесь вентилятор, не спросив Константайн. Она изумленно ткнула пальцем, как будто увидела грузовик на потолке.
— Это для тебя, Константайн, чтобы не мучилась от жары, ты же все время в кухне.
— Я не смогу работать, если здесь будет вентилятор, мистер Карлтон.
— Запросто сможешь. Сейчас только подключу его.
Папа спустился со стремянки. Константайн тем временем налила воды в кувшин.
— Валяйте, — вздохнула она. — Включайте эту штуку.
Папа повернул выключатель. В ту же секунду, подхваченное порывом воздуха, облако муки взметнулось вверх и закружилось по кухне, записи рецептов взлетели со стола и угодили прямиком на горящую плиту. Константайн живо схватила полыхающий бумажный ком и сунула его в кувшин с водой. Вентилятор провисел на потолке ровно десять минут, а дырка от него осталась по сей день.
В газете сенатор Уитворт указывает на пустующие земли, где планируется построить новый городской Колизей. Переворачиваю страницу. Не желаю, чтобы мне напоминали о свидании со Стюартом Уитвортом.
Появляется Паскагула. Наблюдаю, как она вырезает рюмкой кружочки теста для печенья — только для этого рюмка и используется. Окно позади меня распахнуто, створку придерживает каталог «Сирс, Ребак и К°». Ветерок шевелит картинки с двухдолларовыми миксерами и пластиковыми игрушками, уже сморщенные и пожелтевшие после нескольких дождливых дней.
«Может, все-таки попросить Паскагулу? Может, мама и не узнает». Кого я пытаюсь обмануть? Мама следит за каждым ее шагом, да и сама Паскагула, кажется, до смерти боится меня, как будто я в любой момент готова ее отругать. Годы пройдут, пока она справится со своим страхом. Интуиция подсказывает — не связывайся с ней.
Телефонный звонок звучит как сигнал тревоги. Паскагула роняет ложку, а я стремительно хватаю трубку. Шепот Эйбилин:
— Минни готова нам помочь.
Проскальзываю в кладовую, устраиваюсь на своей банке с мукой. Несколько секунд не могу перевести дыхание.
— Когда? Когда она может начать?
— В следующий четверг. Но у нее есть некоторые… требования.
— Какие?
Эйбилин нерешительно молчит.
— Она не хочет, чтобы ваш «кадиллак» появлялся по эту сторону моста Вудро Вильсона.
— Хорошо, — тут же соглашаюсь я. — Думаю, я могу… приехать на грузовике.
— И еще она говорит… говорит, чтобы вы не сидели рядом с ней. Она хочет все время видеть ваше лицо.
— Я… сяду, где она захочет.
Голос Эйбилин смягчается:
— Она просто с вами незнакома, вот и все. Да вдобавок у нее не слишком радостный опыт с белыми дамами.
— Я сделаю все, что потребуется.
Из кладовой я выхожу, сияя, торжествующе вешаю телефон на стену. Паскагула внимательно смотрит на меня — в одной руке рюмка, в другой — кусочек теста. Но тут же поспешно опускает взгляд и возвращается к своей работе.
Два дня спустя сообщаю маме, что отправляюсь за новым экземпляром Библии, поскольку прежний истрепался до дыр. Заодно добавляю, что терзаюсь чувством вины, разъезжая в «кадиллаке», в то время как бедные детишки в Африке голодают, поэтому решила сегодня взять старый грузовик. Мама недоверчиво щурится, не вставая с кресла:
— А где это ты намерена купить новую Библию?
— Я… — растерянно моргаю. — Мне ее заказали. В Кантонской церкви.
Она кивает, но провожает меня очень внимательным взглядом.
Еду в сторону Фэриш-стрит в грузовике с проржавевшим дном и с газонокосилкой в кузове. Через дырки в днище даже асфальт видно. Но хоть без трактора на прицепе.
Эйбилин впускает меня в дом. В дальнем углу гостиной — Минни, стоит, скрестив руки на пышной груди. Я видела ее несколько раз, когда Хилли позволяла миссис Уолтер принимать у себя бридж-клуб. И Минни, и Эйбилин в своей белой униформе.
— Привет, — здороваюсь с другого конца комнаты. — Рада видеть вас снова.
— Мисс Скитер, — сдержанно кивает Минни.
Она устраивается в деревянном кресле, которое Эйбилин принесла из кухни, и ножки кресла угрожающе потрескивают. Я присаживаюсь на дальний конец дивана. Эйбилин занимает место с другой стороны, между нами.
Откашливаюсь, нервно улыбаюсь. Лицо Минни невозмутимо. Она полная, маленькая и крепкая. Кожа у нее гораздо темнее, чем у Эйбилин, блестящая и упругая, точно резина новых галош.
— Я уже рассказала Минни, как мы работаем над историями, — обращается ко мне Эйбилин. — Вы помогаете мне писать мои. Она будет наговаривать вам свои, а вы их запишете.
— Минни, все, что вы расскажете здесь, строго конфиденциально, заверяю. Вы потом прочтете все, что мы…
— Почему вы решили, что цветным нужна ваша помощь? — Минни неожиданно встает. — Какое вам вообще до этого дело? Вы же белая.
Растерянно смотрю на Эйбилин. Никогда в жизни цветные не разговаривали со мной в таком тоне.
— Мы здесь работаем на одно дело, Минни, — пытается успокоить ее Эйбилин. — Мы просто разговариваем.
— И что же это за дело? — Минни обращается только ко мне: — Может, вы хотите, чтобы я вам все рассказала, чтобы потом втравить меня в неприятности? — И указывает на окно: — Медгар Эверс, чиновник НААСП, что живет в пяти минутах отсюда, его гараж взорвали вчера вечером. Только за разговоры.
Я, с пылающим лицом, медленно произношу:
— Мы хотим показать вашу точку зрения… чтобы люди могли представить, как это выглядит для вас. Мы… мы надеемся, что это поможет изменить ситуацию.
— А что вы собираетесь изменить? Какой именно закон хотите переделать, чтобы он пошел на пользу вашей прислуге?
— Послушайте, я не пытаюсь изменить законы. Я говорю об отношении к…
— Знаете, что будет, если нас поймают? Я однажды в универмаге «Мак-Рэй» случайно зашла не в ту примерочную, так в мой дом целились из винтовки.
В комнате повисает напряженная тишина, слышно лишь тиканье старых стенных часов.
— Ты не обязана, Минни, — тихо произносит Эйбилин. — Ничего страшного, если ты передумала.
Минни медленно, устало опускается в кресло.
— Да я согласна. Просто хочу, чтобы она поняла — мы тут не в игрушки играем.
Снова оглядываюсь на Эйбилин. Она кивает. С трудом перевожу дыхание, руки у меня дрожат.
Я начинаю с вопросов о происхождении, и постепенно мы переходим к разговору о работе Минни. Рассказывая, она смотрит только на Эйбилин, как будто старается забыть о моем присутствии. Карандаш стремительно летает по страницам. Мы решили, что так будет менее формально, чем с пишущей машинкой.
— Потом появилась работа, где приходилось пахать допоздна каждый день. И знаете, что произошло?
— Что же?.. — спрашиваю я, хотя она по-прежнему обращается только к Эйбилин.
— «Ой, Минни, — противным голоском пищит она, — вы лучшая на свете хозяйка, у нас никогда не было такой прислуги. Дорогая Минни, вы останетесь у нас навсегда». Как-то она говорит, что предоставит мне оплачиваемый отпуск на целую неделю. У меня в жизни не бывало отпуска, ни оплачиваемого, никакого. А когда я через неделю вернулась на работу, их уже не было. Переехали в Мобайл. Она всем сказала, что боится, что я найду новое место до их отъезда. Мисс Ленивые Пальчики и дня не могла прожить без прислуги, видите ли.
Внезапно Минни резко встает, вскидывает сумку на плечо:
— Мне пора идти. Из-за этих ваших разговоров у меня сердцебиение. — И удаляется, хлопнув дверью.
Я смахиваю пот со лба.
— И это она еще в хорошем настроении, — вздыхает Эйбилин.
