Глава 8
Медленно еду по Гессум-авеню в мамином «кадиллаке». Маленький черный мальчик в брезентовом комбинезончике, сжимая в руках красный мяч, провожает меня глазами. Смотрю в зеркало заднего вида. Эйбилин в своей белой униформе по-прежнему сидит на крыльце. Она даже не отвела взгляда от желтой проплешины на газоне, произнося свое «Нет, мэм».
Я-то думала, это будет похоже на визит к Константайн, когда чернокожие дружелюбно махали руками и улыбались, радуясь маленькой белой девочке, чей папа владеет большой фермой. Но здесь я встречаю лишь настороженные недобрые взгляды. Мальчик разворачивается и спешит спрятаться за домом, перед которым собралось человек шесть чернокожих с сумками и подносами в руках. Нужно придумать что-нибудь, что поможет убедить Эйбилин.
Неделю назад ко мне постучалась Паскагула:
— Мисс Скитер, междугородный звонок, вас спрашивают. Мисс… Штерн, кажется?
— Штерн? — удивилась я. И тут же подскочила: — Может быть… Штайн?
— Я не знаю, может, и Штайн. Слышно не очень хорошо.
Я пулей пронеслась вниз по лестнице, зачем-то на ходу приглаживая растрепанные волосы, будто готовилась к личной встрече. Схватила трубку телефона, висящего на стене в кухне.
Тремя неделями раньше я напечатала письмо на белой мелованной бумаге. Три страницы, с подробным изложением идеи и небольшой ложью. Каковая заключалась в том, что одна трудолюбивая и уважаемая чернокожая служанка согласилась дать мне интервью и в подробностях рассказать, что значит работать у белых женщин нашего города. Взвесив «за» и «против», я решила, что информация о том, что она уже согласилась, выглядит гораздо более привлекательно, чем тот факт, что я планирую попросить помощи у прислуги.
Пробираюсь в кладовку, волоча за собой телефонный провод. От пола до потолка тут полки, уставленные банками с маринадами, супами, патокой, сушеными овощами и консервами. Еще со школьных времен я пряталась здесь, когда нужно было поговорить без свидетелей.
— Алло? Евгения слушает.
— Не кладите трубку, соединяю.
Серия щелчков, а потом откуда-то издалека низкий, почти мужской голос произносит:
— Элейн Штайн.
— Алло! Это Скит… Евгения Фелан из Миссисипи.
— Да, мисс Фелан, я вам и звоню. — Слышу, как чиркает спичка, потом собеседница коротко затягивается. — Я получила на прошлой неделе ваше письмо. И у меня есть несколько замечаний.
— Да, мэм. — Присаживаюсь на большую жестянку, сердце бешено колотится. В трубке все время помехи, что неудивительно — до Нью-Йорка тысяча миль.
— Кто подал вам эту мысль? Насчет опроса домашней прислуги. Любопытно.
Никаких предварительных любезностей или приветствий, никаких реверансов. Понятно, что лучше всего отвечать прямо на поставленный вопрос.
— Я… понимаете, меня вырастила чернокожая женщина. Я знаю, какими простыми и… какими сложными могут быть отношения между домашними и прислугой. — Говорю неловко и скованно, словно урок отвечаю.
— Продолжайте.
— Вот я и хотела бы написать об этом с точки зрения прислуги. Цветных женщин, которые здесь работают. — Мысленно пытаюсь представить лицо Константайн, Эйбилин. — Они воспитывают белых детей, а двадцать лет спустя эти дети становятся их работодателями. Ирония заключается в том, что и мы любим их, и они любят нас, но… Мы даже не позволяем им пользоваться нашим туалетом.
В ответ только молчание.
— И всем известно, как к этому относятся белые, — взять хотя бы знаменитую Мамушку, которая всю жизнь посвятила белому семейству. Маргарет Митчелл это прекрасно описала. Но никто никогда не спрашивал саму Мамушку, а что именно она чувствует. — Капли пота уже сползают по груди, оставляя пятна на хлопковой блузке.
— То есть вы хотите продемонстрировать точку зрения, не исследованную прежде, — уточняет миссис Штайн.
— Да. Потому что никто никогда об этом не говорил. Здесь вообще это не обсуждают.
Элейн Штайн раскатисто хохочет.
— Мисс Фелан, я жила в Атланте. Шесть лет, со своим первым мужем. — У нее выраженный акцент янки.
Эта слабая связь меня несколько вдохновляет.
— Значит… вы понимаете, что я имею в виду.
— Вполне достаточно, чтобы убраться оттуда, — говорит она, и я слышу, как она шумно выпускает дым. — Знаете, я прочла ваши наброски. Это действительно… оригинально, но не пойдет. Какая же прислуга, находясь в здравом уме, расскажет вам правду?
В щелке под дверью торчат розовые мамины шлепанцы. Стараюсь не обращать на них внимания.
— Первая из интервьюируемых… жаждет рассказать свою историю.
Не может быть, чтобы миссис Штайн вот так сразу разоблачила мой блеф.
— Мисс Фелан, эта негритянка действительно согласилась откровенно поговорить с вами? — По тону Элейн Штайн понятно, что вопрос не требует ответа. — О своей работе в белой семье? В таком месте, как Джексон, штат Миссисипи, это чертовски рискованная затея.
Тут-то я и почувствовала первый укол тревоги, подумав, что, возможно, Эйбилин будет не так легко убедить. Но даже не подозревала, что она может ответить так, как ответила на ступенях своего дома неделю спустя.
— Я видела в новостях, что творится у вас на автобусных остановках, — продолжает миссис Штайн. — И как в тюремную камеру, рассчитанную на четверых, заталкивают пятьдесят пять негров.
— Она согласилась, совершенно точно.
— Что ж, впечатляет. И вы полагаете, остальные тоже станут беседовать с вами? А что, если их хозяева узнают?
— Интервью будут проходить в тайне. У нас здесь и вправду несколько небезопасно.
В действительности я и не представляла, насколько это опасно. Я четыре года провела в изоляции, в отрезанной от мира комнате общежития, читая Китса, Эудору Уэлти и беспокоясь исключительно о курсовых работах.
— Несколько небезопасно? — В трубке раздается смех. — Марши в Бирмингеме, Мартин Лютер Кинг. Чернокожие детишки, которых травят собаками. Дорогая моя, это самая острая национальная проблема. Но, простите, эта тема не пройдет. Ни в виде статьи, поскольку ни одна южная газета не станет ее публиковать. И уж точно не в виде книги. Сборник интервью не будет продаваться.
— Ох… — Прикрыв глаза, чувствую, как возбуждение спадает. — Ох.
— Но я позвонила, чтобы сказать, что это отличная идея. Однако опубликовать такой материал невозможно.
— А что, если…
— Евгения, с кем ты там разговариваешь? — раздается мамин голос.
Она пытается приоткрыть дверь, но я резко захлопываю ее и, прикрыв трубку, успеваю прошипеть:
— Я говорю с Хилли, мама…
— В кладовке? Ты ведешь себя как подросток…
— А впрочем… Полагаю, я могла бы почитать ваши материалы. Издательскому бизнесу не помешает встряска.
— Правда? Ой, миссис Штайн…
— Я не сказала, что согласна. Делайте свои интервью, а там посмотрим, будет ли результат стоить судебных преследований.
Я издаю целый ряд невнятных звуков, прежде чем в состоянии произнести:
— Благодарю вас, миссис Штайн. Не могу выразить, насколько ценна для меня ваша помощь.
— Пока благодарить не за что. Если нужно будет со мной связаться, звоните Рут, моему секретарю.
И связь прерывается.
В среду в бридж-клуб Элизабет я прихватываю старую сумку. Красную. Уродливую. Но сегодня она необходима.
Это единственная сумка, в которую помещаются письма Мисс Мирны. Кожа потрескалась и потерлась, толстая лямка оставляет коричневый след на белой блузке. Это садовая сумка бабушки Клэр. Она носила в ней садовые инструменты, и дно все еще усыпано семечками подсолнуха. Сумка мне совершенно не идет, но это неважно.
— Две недели, — встречает меня Хилли, поднимая два пальца вверх, — и он приедет.
Она улыбается, мне остается только улыбнуться в ответ.
— Сейчас вернусь, — бросаю я и проскальзываю в кухню со своим баулом.
Эйбилин, как обычно, стоит около раковины. Прошла неделя с тех пор, как я приезжала к ней.
— Добрый день, — тихо произносит она.
Даже по ее позе заметно, как ей неловко и страшно, что я вновь примусь просить о помощи в работе над книгой. Вытаскиваю из сумки несколько писем, и Эйбилин немного успокаивается, настороженно приподнятые плечи опускаются. Я читаю вопрос о пятнах плесени, она тем временем готовит чай, наливает в стакан, пробует. Добавляет сахару в кувшин.
— Да, пока не позабыла, у меня есть ответ на вопрос о пятнах пота. Минни говорит, пусть намажет их майонезом. — Эйбилин выжимает в чай половинку лимона. — А после вышвырнет непутевого мужа за дверь. — Помешивает, пробует. — Минни не слишком ласкова с мужиками.
— Спасибо, я обязательно это запишу, — отвечаю я, а потом как можно более непринужденно вынимаю из сумки конверт. — Да, вот еще. Я должна отдать вам это.
Эйбилин вновь вся сжимается.
— Что там? — спрашивает она, не протягивая руки.
— За вашу помощь. Я откладывала по пять долларов за каждую статью. Здесь тридцать пять долларов.
Эйбилин поспешно отводит глаза:
— Нет, спасибо, мэм.
— Пожалуйста, возьмите, вы их заработали.
Из столовой доносится звук отодвигаемых стульев, голос Элизабет.
— Прошу вас, мисс Скитер. Мисс Лифолт будет сердиться, если узнает, что вы даете мне деньги, — шепчет Эйбилин.
— Ей незачем об этом знать.
Эйбилин внимательно смотрит на меня. Глаза усталые. Я знаю, о чем она сейчас думает.
— Я ведь уже говорила. Простите, но я не могу помочь вам с этой книжкой, мисс Скитер.
Кладу конверт на стол, понимая, что совершила чудовищную ошибку.
— Пожалуйста. Найдите другую цветную служанку. Помоложе. Кого-нибудь… другого.
— Но я ни с кем больше не знакома настолько близко. — Чуть не сказала «дружна», но все же я не настолько наивна. Прекрасно понимаю, что мы вовсе не друзья.
В дверь просовывается голова Хилли:
— Ну же, Скитер, я уже сдаю, — и исчезает.
— Умоляю, — говорит Эйбилин. — Заберите деньги, пока мисс Лифолт не увидела.
Смущенно киваю и заталкиваю конверт обратно в сумку. Похоже, отношения между нами окончательно испорчены. Она решила, что это взятка, дабы вынудить ее дать мне интервью. Взятка под видом благодарности и признательности. Я ведь изначально собиралась дать ей денег, ждала удобного случая, но действительно сегодняшний день выбрала обдуманно. И окончательно напугала ее.
— Дорогая, только попробуй. Оно стоит одиннадцать долларов. Должно подействовать.
Мама загнала меня в угол кухни. Затравленно кошусь на дверь, ведущую в коридор, потом на дверь черного хода. Мама подходит ближе, эта штука у нее в руках, а я вдруг замечаю, какие тонкие у нее запястья, какие хрупкие руки, с трудом удерживающие тяжелый серый прибор. Она толкает меня к стулу, не слишком нежно, надо сказать, и с мерзким хлюпающим звуком выдавливает мне на голову липкое содержимое тюбика. Мамочка уже два дня охотится за мной с чудодейственным средством «Волшебная мягкость и шелковистый блеск».
Двумя руками втирает мазь в мою голову. Надежда в кончиках ее пальцев почти осязаема. Никакой крем не выпрямит мой нос и не уберет лишний фут роста. Не добавит выразительности почти невидимым бровям, не прибавит плоти моим костлявым формам. А зубы у меня и так ровные. Единственное, что она может поправить, — мои волосы.
Мама прикрывает влажную голову пластиковым колпаком. От колпака длинный рукав тянется к прибору.
— Сколько времени это займет, мам?
Она заглядывает в буклет.
— Здесь сказано: «Наденьте чудесную выпрямляющую шапочку, затем включите машину и подождите удивительного…»
— Десять минут? Пятнадцать?
Слышу щелчок, нарастающий гул, затем голову начинает окутывать тепло. Но тут внезапно — поп! Пластиковый рукав вылетает из машинки и начинает трепыхаться, как взбесившийся пожарный шланг. Мама испуганно вскрикивает, хватает его, вновь упускает. В конце концов ей удается поймать и закрепить трубку.
Она облегченно вздыхает, возвращается к буклету:
— «Чудесная шапочка должна оставаться на голове не менее двух часов, в противном случае результат…»
— Два часа?
— Я велю Паскагуле приготовить тебе чаю, дорогая. — Ободряюще похлопав меня по плечу, мама стремительно вылетает из кухни.
Целых два часа я курю и листаю журнал «Лайф». Дочитала «Убить пересмешника». Остается только приняться за «Джексон джорнал». Сегодня пятница, колонки Мисс Мирны не будет. На четвертой странице читаю: «За пользование туалетом для белых юноша ослеплен, подозреваемые допрошены». Кажется, я об этом… точно, уже слышала. И тут же вспоминаю — должно быть, речь идет о соседе Эйбилин.
На этой неделе я дважды заходила к Элизабет, втайне надеясь, что хозяйки не будет дома и я смогу поговорить с Эйбилин, попытаюсь найти способ убедить ее. Но Элизабет, скрючившись, сидела за швейной машинкой, полная решимости соорудить к Рождеству новое платье — очередной зеленый балахон с большой претензией. Она, должно быть, купила по случаю рулон зеленой ткани.
— Ну, ты уже решила, что наденешь на свидание? — спросила Хилли, едва я появилась на пороге. — В следующую субботу?
— Наверное, надо что-нибудь купить, — пожала я плечами.
Тут появилась Эйбилин с подносом, подала кофе.
— Спасибо, — кивнула ей Элизабет.
— О да, спасибо, Эйбилин, — бросила Хилли, добавив сахару в свою чашечку. — Должна сказать, из всех цветных вы делаете лучший кофе в городе.
— Благодарю вас, мэм.
— Эйбилин, — не унималась Хилли, — как вам понравился новый туалет? Прекрасно иметь свое отдельное место, не правда ли?
Эйбилин ответила, не отводя взгляда от трещины на крышке стола:
— Да, мэм.
— Знаете, мистер Холбрук тоже участвовал в строительстве, Эйбилин. Он прислал рабочих и материалы, — улыбнулась Хилли.
Эйбилин хранила молчание, а мне захотелось исчезнуть. «Пожалуйста, — мысленно уговаривала я. — Пожалуйста, только не благодари».
— Да, мэм.
Эйбилин открыла комод, принялась искать там что-то, но Хилли ждала иного ответа. Это было так очевидно.
Прошло еще несколько секунд. Хилли раздраженно кашлянула, и Эйбилин все же пробормотала, низко опустив голову:
— Спасибо, мэм.
И тут же ушла на кухню. Неудивительно, что она не желает со мной разговаривать.
В полдень мама освобождает мою голову от вибрирующего чудо-колпака и помогает смыть с волос липкую массу. Потом быстро накручивает волосы на бигуди, усаживает меня под сушилку в своей ванной.
Час спустя являюсь к ней — покрасневшая, раздраженная и мучимая жаждой. Мама ставит меня перед зеркалом, снимает бигуди, расчесывает громадные валики, образовавшиеся на несчастной моей голове.
И мы обе замираем, потрясенные.
— Черт по… побери, — выдавливаю я. Все, о чем я могу думать: «Свидание. В следующие выходные у меня свидание».
Мама молча улыбается. И даже не отчитывает меня за ругательство. Прическа получилась невероятная. Этот «Шелковистый блеск» и вправду действует.
