Сент-Квентин, которого так и тянуло на место преступления – а точнее, к его моральному источнику, – пил херес у Анны, когда поднялась тревога. До этой минуты Сент-Квентин пребывал в отличном расположении духа, с облегчением отмечая, что почти не чувствует за собой никакой вины. Ни о каких дневниках и речи не заходило.

Волнения начались на первом этаже номера второго по Виндзор-террас и вскоре добрались до его верха. Пока Сент-Квентин и Анна потягивали херес, Томас вернулся домой, неожиданно поинтересовался, где Порция, и получил ответ, что та еще не приходила. Он и думать об этом забыл, пока Матчетт, собственной персоной, не возникла в дверях кабинета и, сообщив, что Порции до сих пор нет, не спросила, что Томас в связи с этим намерен предпринять. Стоя в дверях, она пристально рассматривала его, в последнее время они почти не встречались лицом к лицу.

– Я хочу сказать, без двадцати восемь – время позднее.

– Наверное, у нее были планы на вечер, о которых она забыла нам сказать. Вы спрашивали миссис Квейн?

– Миссис Квейн принимает гостей, сэр.

– Знаю, – ответил Томас.

У него чуть было не сорвалось с языка: «А то чего я, по-вашему, тут сижу?» Но он сказал только:

– Это не повод не спрашивать миссис Квейн. Скорее всего, она знает, где мисс Порция.

Матчетт смотрела на него совершенно бестрепетно, Томас хмурился, разглядывая авторучку.

– Ладно, – сказал он, – в любом случае лучше спросить у нее.

– Разве что вы пожелаете сами, сэр…

Повинуясь этому принуждению, Томас выбрался из-за стола. Матчетт явно что-то подозревала – впрочем, Матчетт всегда что-то подозревает. Если так смотреть на жизнь, то повод для беспокойства всегда найдется. Томас поднялся на второй этаж, но пока одолевал лестницу, успел проникнуться невысказанными подозрениями Матчетт, а потому резко распахнул дверь гостиной и застыл на пороге с таким видом, что Анна и Сент-Квентин тут же занервничали.

– Порции до сих пор нет дома. Я полагаю, мы знаем, где она?

Сент-Квентин вскочил, взял бокал Анны и налил ей хересу. Так ему удалось какое-то время не поворачиваться к Квейнам лицом, он подлил хересу себе, а заодно налил выпить и Томасу. Затем прошелся по комнате, остановился у окна и принялся наблюдать за людьми, как ни в чем не бывало катавшимися по озеру на лодках. Если что-то плохое и могло случиться, то уже давно случилось бы, убеждал он себя, поэтому вряд ли что-то случилось сейчас. С тех пор как он распрощался с Порцией на кладбище, сказав ей все то, что он ей сказал, прошло пять дней. Однако – и это приходилось признать – неизвестно, сколько времени ей могло понадобиться, чтобы как-то отреагировать. Ведь изначальному потрясению, как это часто бывает, нужно дозреть. Настроение у Сент-Квентина резко испортилось – он снова оказался заодно с родственниками этого ребенка, ему сделалось тошно, захотелось немедленно уйти. Он услышал, как Томас соглашается с изрядно растерявшейся Анной, что, пожалуй, стоит позвонить домой Лилиан.

Но мать Лилиан сообщила, что дочери нет дома, она проводит вечер с отцом и совершенно точно без Порции.

– Боже, – сказала мать Лилиан с еле заметным самодовольством, – мне так жаль. Вы там, наверное, места себе не находите.

Анна сразу же повесила трубку.

Томас заговорил – сначала сдержанно, но постепенно все больше и больше распаляясь:

– Знаешь, Анна, только мы можем допустить, чтобы девочка ее возраста одна разгуливала по Лондону.

– Ой, милый, брось, – сказала Анна, – не буди в себе высшее общество. Девочки ее возраста работают машинистками.

– Но она не машинистка, да и вряд ли вообще чему-нибудь тут выучится. Почему Матчетт не может забирать ее по вечерам?

– Для этого мы недостаточно роскошно живем, Матчетт и без того есть чем заняться. Если уж Порция тут чему и выучится, так это самостоятельности.

– Да-да, это все замечательно – с теоретической точки зрения. Но пока она этому учится, ее, например, может сбить автомобиль.

– Порция очень осторожна, она всегда так пугается, переходя дорогу.

– Откуда ты знаешь, какая она, когда никого нет рядом? Я вот только на днях буквально выдернул ее из-под колес авто – прямо возле нашего дома.

– Она просто заметила меня, только и всего. – В голосе Анны зазвучали резкие, испуганные нотки. – И что теперь – обзванивать больницы?

– А почему бы тебе, – невозмутимо спросил Томас, – сначала не позвонить Эдди?

– Потому что его, во-первых, никогда нет дома. А во-вторых, с чего бы мне ему звонить?

– Например, потому что ты часто ему звонишь. Эдди, конечно, не самого большого ума, но вдруг у него есть какие-то соображения.

Томас взял бокал, наполненный для него Сент-Квентином, и осушил его. Затем произнес:

– В конце концов, они ведь с Порцией не разлей вода.

– Ради бога, давайте все перепробуем, – отозвалась Анна идеально гладким, ледяным тоном.

Она набрала номер Эдди, подождала. И оказалась права: Эдди не было дома. Анна повесила трубку и сказала:

– Одна польза от этих телефонов!

– С кем еще она дружит?

– Больше мне на ум никто не приходит. – Анна нахмурилась.

Вытащив из сумочки гребень, она провела им по волосам – и этим беззаботным жестом только расписалась в фальшивости своего безразличия.

– Ей нужны друзья, – сказала она. – Но разве мы можем ей с этим помочь?

Она обвела комнату взглядом.

– Сент-Квентин, если бы тебя здесь не было, я бы тебе позвонила.

– Боюсь, что от меня было бы мало толку, даже если бы меня здесь не было… Прости, я и не знаю даже, что посоветовать.

– А ты постарайся. В конце концов, ты ведь у нас писатель. Что люди делают в таких случаях? Впрочем, знаешь, Томас, еще даже восьми нет – время не самое позднее.

– Для нее – позднее, – безжалостно ответил Томас. – Особенно когда человеку больше некуда пойти.

– Ну, она могла пойти в кино…

Но Томас, голос которого сделался совсем официальным – непреклонным, жестким, напряженным, отклонил это предложение, даже не раздумывая.

– Послушай, Анна, ничего не случилось? Может, она из-за чего-нибудь расстроилась?

И сразу стало ясно, что есть такое, о чем его собеседники не желают говорить, – по их лицам, разом сделавшимися пустыми. Атмосфера тотчас накалилась – будто в зале суда. Томас покосился на Сент-Квентина, гадая, а он-то тут при чем. Но когда он перевел взгляд на Анну, то вдруг разглядел – за ее равнодушной полуулыбкой и опущенными веками, – что Анна считает себя одинокой в этом своем умолчании. Глубокая, очень личная вина отделила ее от Сент-Квентина – она даже не заметила, как забегали у Сент-Квентина глаза, не заметила, что и он почему-то всполошился. Углядев раскол среди оппонентов, Томас осмелел и, едва Анна успела договорить: «Кстати, утром я ее не видела», Томас продолжил:

– Потому что тогда, может быть, Порция просто не хочет возвращаться домой. С людьми такое случается.

– С тобой-то конечно, – согласилась Анна. – Но Порция почти до неприличного предупредительна. Впрочем, никогда не угадаешь, как человек может себя повести.

Сент-Квентин, поставив бокал на стол, участливо вмешался в разговор:

– Выходит, ты ее толком и не знаешь?

Не обращая на него внимания, Анна продолжила:

– Так значит, Томас, ты считаешь, что она просто проверяет нас на прочность?

– У всех нас есть свои чувства, – ответил он, как-то странно глядя на Анну.

– А может, Порция не слишком приспособлена к домашней жизни? – вопросил Сент-Квентин.

– То есть вы оба хотите сказать, – ответила Анна из своего уголка на диване – прелестная картинка, ни единой эмоции, – что я плохо отношусь к Порции? Как мало нужно для того, чтобы все вылезло наружу. Нет-нет, Сент-Квентин, все в порядке, мы вовсе не ссоримся.

– Анна, дорогая моя, ссорьтесь на здоровье. Дело лишь в том, что от меня, похоже, тут не много толку. А если от меня нет толку, может, мне лучше уйти? Если я сумею потом чем-нибудь помочь, то обязательно вернусь. А так, пойду домой и буду сидеть у телефона.

– Боже! – язвительно воскликнула Анна. – Да ведь ничего ужасного еще не случилось! И не случится еще как минимум полчаса. А между тем уже восемь и нужно решить, будем ли мы ужинать. Или мы не хотим ужинать? Право же, я сама не знаю, что делать, ведь с нами такое в первый раз.

Ни Сент-Квентин, ни Томас, похоже, не знали, как поступить, поэтому Анна позвонила кухарке по внутреннему телефону.

– Подавайте ужин, – сказала она. – Мы не будем ждать мисс Порцию, она немного задержится…

– Мне кажется, это правильно, – прибавила она, повесив трубку. – Никаких полумер тут быть не может. Или мы ужинаем, или звоним в полицию… Сент-Квентин, самое лучшее, что ты можешь сделать, это остаться и поддержать нас – разумеется, если у тебя нет других планов на вечер.

– Мои планы тут ни при чем, – ответил искренне растерявшийся Сент-Квентин. – Дело в том, смогу ли я что-то для вас сделать.

– Дело в том, что ты старинный друг семьи.

Вечер стал еще мрачнее, еще пасмурнее. Из-за облачного неба скоропалительные сумерки казались стальными, а деревья в парке – будто сделанными из металла. Анна решила, что ужинать они будут при свечах, но на улице еще не совсем стемнело, и поэтому занавесей не задергивали. Огромная охапка аквилегий на столе походила на театральный реквизит – на нечто неживое; за окном люди по-прежнему катались на лодках по озеру. Филлис обносила едой Томаса, Анну, Сент-Квентина – на часы никто не смотрел. Сразу после того, как подали утку, в гостиной зазвонил телефон. Под его перезвон они обменялись взглядами.

– Я подойду, – сказала Анна и не двинулась с места.

Томас сказал:

– Нет, наверное, лучше я.

– Давайте я, если вам не хочется, – сказал Сент-Квентин.

– Нет, чушь какая, – сказала Анна. – Почему это я не могу подойти к телефону? Может, это вообще по другому поводу.

Сент-Квентин старательно жевал, не поднимая глаз от тарелки. Анна перехватила трубку поудобнее.

– Алло? – сказала она. – Алло?.. О, здравствуйте, майор Брутт…

– Итак, он говорит, что она там, – сказала Анна, вернувшись за стол.

– Это я понял, но где – там? – спросил Томас. – Что он сказал, где она?

– У него в гостинице, – безо всякого выражения ответила Анна. – Но сам понимаешь, это такая гостиница, где он живет.

Она подставила бокал, чтобы ей подлили вина, затем сказала:

– Ну вот, похоже, и все?

– Похоже, – ответил Томас, глядя в окно.

Сент-Квентин спросил:

– А он сказал, что она там делает?

– Она там просто находится. Взяла и зашла.

– Так, и что теперь? – спросил Томас. – Я так понимаю, он привезет ее домой?

– Нет, – удивленно ответила Анна. – Этого он не предлагал. Он…

– Так чего он тогда звонил?

– Узнать, что мы будем делать.

– И ты ответила?..

– Ты сам слышал… Я сказала, что перезвоню.

– И скажешь… Погоди, а что мы будем делать?

– Если бы я знала, я бы ему сказала, правда ведь, дорогой Томас?

– Так и велела бы везти ее домой. Можно подумать, у старикана других дел по горло. Нальем ему выпить, придумаем что-нибудь. Или пусть просто посадит ее в такси. Нет ничего проще.

– Нет, все не так просто.

– Это еще почему? Что там за сложности? О чем он там, черт побери, разливался по телефону?

Анна допила вино, затем сказала:

– Все было бы проще, если б ты понимал, о чем я говорю.

Томас взял салфетку, вытер рот, покосился на Сент-Квентина и спросил:

– Ты хочешь сказать, что она не собирается домой?

– Похоже, именно сейчас ей этого не слишком хочется.

– Как это – сейчас? То есть она приедет попозже?

– Она хочет знать, поступим ли мы правильно.

Томас молчал. Он нахмурился, выглянул в окно, побарабанил большими пальцами по краям тарелки.

– Ты хочешь сказать, что-то случилось, ты это имеешь в виду?

– Майор Брутт именно такого мнения.

– Черт бы его побрал, – сказал Томас. – Не совал бы нос не в свое дело. Что случилось, Анна? Ты хоть что-то знаешь?

– Вообще-то да, знаю. Она думает, что я прочла ее дневник.

– Она ведет дневник?

– Ну да. И я тоже.

– Да? И ты тоже? – спросил Томас.

Сам, похоже, того не сознавая, он вновь принялся барабанить пальцами по тарелке.

– Милый, тебе обязательно так стучать? Все бокалы трясутся… Тут, кстати, нет ничего странного, мне такое вполне свойственно. Ее дневник очень хорош – она нас всех вывела на чистую воду. Разве я могла не дочитать роман обо всех нас? Не скажу, что он изменил мою жизнь, но у меня возникли самые неприятные чувства, оттого что я узнала, каково это – жить, ну или по меньшей мере о том, каково это – быть мной.

– Все равно не пойму, почему она из-за этого так вспылила? Гостиница у него где-то в Кенсингтоне, верно? И при чем тут вообще Брутт? Он-то откуда взялся?

– Он посылал ей головоломки.

– А это уже что-то, – сказал Сент-Квентин. – Как по мне, это вполне может сойти за знак внимания.

– У меня все повадки горничной, – продолжала Анна, – а свободного времени куда больше, чем у горничной. И все-таки, хотела бы я знать, откуда она узнала, что я прочла ее дневник. Я положила его на место, я не оставила отпечатков, я бы заметила, обвяжи она его ниткой. Матчетт не могла ей об этом сказать, потому что я берусь за него, только когда Матчетт нет дома… Вот что меня удивляет. Я и правда хотела бы это знать.

– Правда? – спросил Сент-Квенин. – Ну, это как раз просто – я ей сказал.

Он окинул Анну довольно критическим взглядом, словно она только что сказала нечто отменно сомнительное. Наступившее молчание, в котором глубокое безразличие Томаса проступило особенно отчетливо, подчеркнула вплывшая в комнату Филлис – она убрала тарелки и подала клубничный десерт. Сент-Квентин, оставшийся один на один с собственными словами, сидел, спокойно улыбаясь и опустив глаза.

– Кстати, Филлис, – сказала Анна, – передайте Матчетт, что звонила мисс Порция. Она задержалась, но вскоре приедет домой.

– Хорошо, мадам. Сказать кухарке, чтобы та оставила ей горячий ужин?

– Нет, – ответила Анна, – она уже поужинала.

Когда Филлис ушла, Анна взяла ложку, оглядела клубнику и только затем спросила:

– Ты сказал? Вот как, Сент-Квентин?

– И ты, наверное, хочешь знать, почему?

– Нет, этого я точно не хочу знать.

– Ты совсем как Порция – ей это тоже было неинтересно. Она, конечно, пережила потрясение, и, хотя мне очень хотелось рассказать ей о себе, у нее не было желания меня слушать. Я так и сказал Порции тогда, в Мэрилебоне, – как же мы закрыты друг от друга… Но мне бы хотелось знать вот что – откуда ты узнала, что она знает?

– Да, кстати, – внезапно ожил Томас, – откуда ты знаешь, что она знает?

– Теперь мне понятно, – сказала Анна, слегка повысив голос, – что бы там ни сделали другие – выдали тайну, сбежали к майору Брутту, – во всем, с самого начала, буду виновата одна я. Ну что же, слушай, Сент-Квентин, слушай, Томас: Порция мне об этом ничего не говорила. Это не в ее характере. Нет, она просто позвонила Эдди, а тот позвонил мне и пожаловался, какая я злюка. Это случилось сегодня. Когда ты сказал ей, Сент-Квентин?

– В прошлую среду. Я это хорошо помню, потому что…

– …ну и вот. Наверняка с прошлой среды случилось что-то еще, что и вызвало этот срыв. В субботу мне показалось, что у нее какой-то странный вид. Она пришла к чаю и застала здесь Эдди. Наверное, что-то у них там не заладилось, когда они были на море. Может, у Эдди не выдержали нервы.

– Да, он очень чувствительный, – сказал Сент-Квентин. – Не против, если я закурю? – Он закурил, дал прикурить Анне и прибавил: – Терпеть не могу Эдди.

– Да, и я тоже, – сказал Томас.

– Томас! Впервые слышу!

Томас, по лицу которого было видно, что на душе у него заметно полегчало, сказал:

– Да, он тот еще крысеныш. И работает в последнее время спустя рукава. Мерретт хочет его уволить.

– Ты не можешь так поступить, Томас! Он же умрет с голоду. Почему Эдди должен голодать только из-за того, что он тебе не нравится?

– А с чего бы ему хорошо питаться только потому, что он нравится тебе? Как по мне, это один и тот же принцип – и никуда не годный. Людям получше Эдди приходится куда хуже.

– А кроме того, Эдди вряд ли умрет с голоду. – мягко заметил Сент-Квентин, – Он будет кормиться здесь.

– Нет, Томас, ты не можешь так поступить, – взволнованно повторила Анна, теребя жемчужное ожерелье. – Если он обленился, просто устрой ему хорошую выволочку. Но ты не можешь вот так взять и его уволить. Он просто осел, но больше он ни в чем не провинился.

– Мы не можем себе позволить ослов по пять фунтов в неделю. Когда ты попросила подыскать ему местечко, то все уши мне прожужжала о том, какой он гений, и, должен признать, таким он и был – первую неделю. Почему ты сказала, что он гений, если сейчас говоришь, что он осел, а если он такой осел, то почему он вечно у нас отирается?

Анна смотрела только на Сент-Квентина, но не на Томаса. Оставив жемчуга в покое, съела ложку десерта, затем сказала:

– Потому что он за ней бегает?

– И по-твоему, это хорошо?

– Откуда мне знать? Она ведь все-таки твоя сестра. Это ты хотел, чтобы она жила с нами. Нет, Сент-Квентин, все в порядке, мы не ссоримся… Томас, если тебе это не нравилось, почему ты сразу об этом не сказал? По-моему, мы об этом уже говорили.

– Мне казалось, что она вроде бы понимала, что к чему.

– То есть ты не хотел в это вмешиваться, но надеялся, что вмешаюсь я.

– Слушай, а что это ты такое говорила, мол, у них там что-то не заладилось на море? Он-то что там забыл? Почему ему не сиделось в Лондоне? У этой старой дуры Геккомб там что, дом свиданий?

Анна побелела.

– Как ты смеешь такое говорить?! Она была моей гувернанткой.

– Помню, помню, – ответил Томас. – Но, кажется, дуэньи из нее не получилось?

Анна молчала, смотрела на цветы, озаренные огоньками свечей. Затем попросила у Сент-Квентина еще сигарету, которой тот снабдил ее с самой что ни на есть ненавязчивой быстротой. После этого Анна пришла в себя и сказала очень ровным тоном:

– Боюсь, Томас, я не совсем тебя понимаю. Выходит, ты не доверяешь Порции? А ведь тебе, наверное, положено знать, можем ли мы доверять ей или нет. Ты знал ее отца, а я – почти нет. Мне и в голову не приходило за ней шпионить.

– Да, ты всего лишь прочла ее дневник.

Сент-Квентин, сидевший спиной к окну, обернулся и посмотрел на улицу.

– Уже порядком стемнело, – сообщил он.

– Сент-Квентин хочет сказать, что хотел бы поскорее покинуть нас.

– На самом деле, Анна, я хочу сказать совсем другое – ты ведь пообещала майору Брутту, что позвонишь.

– Да, а он ведь там ждет, верно? Да и Порция, наверное, тоже.

– Ладно, – сказал Томас, откинувшись на спинку стула, – и что мы им скажем?

– Не стоило нам отклоняться от темы.

– Да мы, в общем-то, и не теряли ее из виду.

– Нужно ему что-то ответить. А то он решит, что мы совсем спятили.

– У него и так предостаточно причин, – сказал Томас, – чтобы решить, что мы совсем спятили. Ты говоришь, она вернется домой, если мы поступим правильно?

– А мы знаем, как поступить правильно?

– Именно это мы сейчас и выясняем.

– Мы об этом точно узнаем, если поступим неправильно. Все просто: Порция тогда просто останется у майора Брутта. Ох, упаси меня боже, – вздохнула Анна, – еще раз обидеть подростка! Но дело ведь не только во мне – вы ведь понимаете, что мы все в этом увязли. Нам кажется, будто мы знаем, что мы натворили, но мы не знаем, что же такого мы натворили. Чего она от нас ждала и чего ждет сейчас? Нам нужно ведь не только понять, как бы так доставить ее домой нынче вечером, нам нужно понять, как нам всем троим потом всем вместе жить… Да, вот это задачка. И задала нам ее она.

– Нет, она просто обратила на нее наше внимание. Это большая разница. У нее есть своя точка зрения.

– Да, как и у всех нас. Это другим людям мы можем казаться бесполезными, но только не самим себе. Но если принимать в расчет чувства каждого, можно с ума сойти. Поэтому о чужих чувствах лучше не думать.

– Боюсь, – ответил Сент-Квентин, – в этом случае нам придется о них подумать. Если тебе, конечно, хочется, чтобы она вернулась домой. Этот ее «правильный поступок» – своего рода моральный абсолют, а они существуют только на уровне чувств. И вот эти двое сидят где-то в Кенсингтоне и ждут. Вам и вправду нужно что-то решить – и довольно скоро.

– Хорошо, даже если на миг допустить, что нам интересны чужие чувства, – как вообще узнать, что чувствует другой человек?

– Ну, право, – ответил Сент-Квентин, – мы еще не в самом безвыходном положении. Я писатель, ты, Анна, читала ее дневник, Томас – ее брат, должны же они быть в чем-то похожи. Радости в этом мало, но нужно признать: у нас есть все возможности для того, чтобы понять ее точку зрения, или скорее – посмотреть на все с ее точки зрения… Я могу продолжать, Анна?

– Да, прошу тебя. Но нам и вправду нужно что-то решить. Томас, что ты делаешь?

– Задергиваю занавески. Прохожие заглядывают в окна… А что, мы не будем пить кофе?

– Сент-Квентин, тогда подожди, пока принесут кофе.

Принесли кофе. Сент-Квентин, усевшись так, что чашка кофе оказалась у него между локтями, медленно потирал лоб. Наконец он сказал:

– Мне кажется, ты ей завидуешь.

– А она об этом знает? Если нет, то мы не сможем назвать это ее точкой зрения.

– Нет, она и сама не понимает, что ей выпало удовольствие обладать всем, чего недостает тебе. Сама она, кстати, никакого удовольствия от этого может и не испытывать. Ей страстно хочется, чтобы ее любили…

– Вот уж чему я больше никогда не позавидую…

– Она страстно надеется на то, что каждый новый путь – это путь, который ее куда-нибудь да приведет. Что уж она надеется там найти, мы вряд ли узнаем. И вот она ходит кругами вокруг вас с Томасом, подмечает то, чего нет, и записывает все себе в дневник – на память. В каком-то смысле ей, конечно, здорово не повезло. Будь вы совсем приятными людьми, живи вы где-нибудь за городом…

– А что, у тебя есть доказательства, – спросил Томас, впервые вмешавшись в разговор, – что совсем приятные люди действительно существуют?

– Положим, существуют, и, положим, вы – как раз из таких. Тогда вам до Порции бы и дела не было – вы не обращали бы на нее столько внимания. А так, вы оба относитесь к ней до неестественного серьезно, можно подумать, будто у нее в руках – разгадка какого-то преступления… Вот, например, твоя мать, Томас, наверное, была из таких приятных людей, которые живут за городом.

– Как, впрочем, и мой отец, пока не влюбился. О приятных, милых людях я, Сент-Квентин, могу сказать только одно – их ничем не проймешь. Но только до определенного предела. Да, я представляю, о каких людях ты говоришь, но ты писатель, да еще и всю жизнь прожил в городе… По моему опыту, каждого из них можно вывести из себя. И я уверен, что такая дотошная девочка, как Порция, очень скоро поймет, как это сделать. Поэтому никто не может себе позволить, чтобы такой дотошный ребенок постоянно находился где-то под боком. – Томас налил себе бренди и продолжил: – Как знать, живи мы там, где Порцию можно было бы усадить на велосипед, может, нам и удалось бы подольше делать вид, что все идет своим чередом. Но даже в этом случае, она что – так и будет вечно кататься на велосипеде? Рано или поздно она все равно заметит, что дела обстоят не лучшим образом. Мы с Анной живем как умеем, и вполне вероятно, наш образ жизни при близком рассмотрении не выдержит никакой критики. Взять хотя бы вот этот наш разговор, который мне кажется образчиком дурного вкуса. Будь мы приятными, милыми провинциальными жителями, Сент-Квентин, мы бы и секунды не смогли тебя вытерпеть. Более того, мы сторонились бы любых тесных знакомств и, конечно, были бы правы. И конечно, тогда нам бы жилось гораздо веселее. Но в итоге неизвестно, было бы от этого лучше Порции. Она наверняка стала бы крайне скрытной.

– Она и стала, – сказала Анна. – И бросилась на шею Эдди.

– Хорошо, а ты-то сама что делала в ее возрасте?

– Почему нужно вечно об этом вспоминать?

– А почему именно это сразу приходит на ум?.. Нет, Порция растет в мире, где все перевернуто с ног на голову, понятно, почему этот гаденыш Эдди привиделся ей нормальным человеком, не хуже других. Если бы мы с тобой, Анна, не пренебрегли своими обязательствами, она, может быть, и не стала…

– Стала бы, стала. Ей с самого начала хотелось его пожалеть.

– Жертва, – сказал Сент-Квентин. – Она видит жертву. Ей кажется, что весь мир на него ополчился. Она и не ведает, что человек способен сам себе нанести вред – как, например, мальчик, который ломает руку, чтобы не ходить в школу, а потом сваливает все на какого-нибудь громилу-хулигана, или как мужчина, который сам себя привязывает к стулу в спальне, лишь бы не вступать в схватку с грабителем, – о, в глазах Порции он будет Прометеем. Есть в отчаянии что-то показное, и только очень трезвый ум может распознать в нем грандиозную форму трусости. Чтобы закатывать истерики на публике, нужна дерзость, а дерзости нашему Эдди не занимать. Но чтобы их не закатывать, нужно мужество, а вот мужества ему как раз недостает. В противном случае он давно бы перестал быть у Анны на содержании. Но нет, он продолжит выть на Луну до тех пор, пока его хоть кто-нибудь будет слушать, а Порция готова слушать каждого, кто воет на Луну.

– Ты, наверное, полностью прав. Но все-таки какой же ты жестокий. Разве на одной жестокости далеко уедешь?

– Судя по всему, нет, – ответил Сент-Квентин. – Видишь, куда она завела нас троих. Прожженные циники, а решить толком ничего не можем. Чистое сердцем дитя уложило нас сегодня на лопатки одной левой. И посмотри, сколько удовольствия она получает от всего этого – она обитает в мире героев. Кто мы такие, чтобы считать этих героев фальшивками? Если весь мир и вправду театр, должны же кому-то достаться и главные роли. А она всего-то и хочет – очутиться на сцене. И она ведь права, пробуясь на главную роль, пусть до нее и не дотягивает, потому что лучше – ну, тут, конечно, можно поспорить – провалиться с треском, чем оказаться тем приглаженным человечком, который более-менее пристойно отыграл до конца. Впрочем, покажите мне хотя бы одного приглаженного человечка, у которого на душе не скребут кошки. Я уверен, у каждого из нас внутри, под тремя замками, сидит безумный великан – это мы во весь рост, которых не покажешь другим людям, – и только его толчки и удары, что мы изредка слышим друг в друге, и спасают наши беседы от непроходимой банальности. Порция же слышит их постоянно, более того – она только их и слышит. Стоит ли удивляться тому, что у нее почти всегда такой вид, будто она не от мира сего?

– Наверное, не стоит. Но как же нам вернуть ее домой?

Сент-Квентин сказал:

– А как бы себя чувствовал Томас, будь он собственной сестрой?

– Я бы чувствовал себя тут как в бедламе. Мне хотелось бы отсюда сбежать и никогда сюда не возвращаться. Правда, я бы еще благодарил Бога за то, что родился женщиной и мне нет нужды отстаивать свою правоту по-мужски.

– Да, – ответила Анна, – но это все потому, что ты считаешь, будто быть мужчиной – непосильное бремя. Ты изо всех сил стараешься не получать от жизни никакого удовольствия. Даже если бы тебе повезло и ты родился бы не мужчиной, а Порцией, ты и тогда нашел бы, чем испортить себе настроение. Но Сент-Квентин не совсем это имеет в виду. Речь вот о чем: как нам поступить, чтобы ты – окажись ты сейчас на месте Порции – от нас бы не отвернулся?

– Как-нибудь очень просто. Как-нибудь без лишнего шума.

– Но, дорогой мой Томас, в наших с ней отношениях никогда не было ничего простого. Мы с самого начала действовали методом проб и ошибок.

– Ладно, я бы, наверное, хотел, чтобы за мной приехал человек, который не примется читать мне великосветских нотаций. Пусть сердится, пожалуйста, сколько угодно – но никаких проповедей.

Томас замолчал и строго взглянул на Анну.

– Порция почти всегда добирается домой сама, – сказал он. – Но во всех остальных случаях – кто ее обычно забирает?

– Матчетт.

– Матчетт? – спросил Сент-Квентин. – Это ведь ваша горничная? У них хорошие отношения?

– Да, очень хорошие. Я знаю, что они вместе пьют чай, если меня нет дома, а еще – когда они думают, что меня рядом нет, – желают друг дружке спокойной ночи. Их беседы этим не ограничиваются, конечно, но я понятия не имею, о чем они говорят. А нет, впрочем, имею – они говорят о прошлом.

– О прошлом? – спросил Томас. – Это как? Почему?

– Они говорят об их великом общем прошлом – о твоем отце, естественно.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что они с ней не разлей вода. Их, бывает, не отличишь друг от друга. Какая еще тема – кроме любви, разумеется, – вызывает в людях такую одержимость? Такие разговоры всегда идут по нарастающей. Это транс, это порок, это своего рода отдельный мир. Порция, может, и стала оттуда в последнее время сбегать – из-за Эдди. Но Матчетт эту тему ни за что не оставит, это, если не считать мебели, ее raison d’кtre. И уж тем более она не оставит ее теперь, когда Порция живет с нами. Понимаешь, приезд Порции стал своего рода венцом всему.

– Венцом, надо же. Это правда? Все так и было? Знай я об этом, сразу бы уволил Матчетт.

– Ты прекрасно знаешь, что Матчетт прилагается к мебели. Нет уж, тебе по наследству достался целый мешок с котами. Матчетт боготворит твоего отца. Так почему бы Порции не узнать о своем отце от человека, который и его считает человеком, а не просто несчастным оскандалившимся стариком?

– А вот этого можно было и не говорить.

– А я раньше никогда этого и не говорила… Да, Сент-Квентин, в основном она общается с Матчетт.

– Матчетт… Это такая женщина в огромном каменном фартуке, которая, стоит мне пройти мимо, вжимается в стену, будто кариатида? Я вечно ее вижу на лестнице…

– Да, она вечно ходит вверх-вниз… Почему бы и не Матчетт, кстати?

– То есть мы перешли от «почему» к «почему бы не»? Ну а ты, Анна, что бы чувствовала?

– Будь я Порцией? Я бы презирала весь наш тесный кружок, всех этих людей, которые и себе жизнь испортили, и мне жить не дают. Я бы скучала – ох, как бы я скучала в этом нашем тайном обществе на пустом месте, где все то и дело друг другу подмигивают. Мне бы ни за что не хотелось знать, что все имеют в виду. И хотелось бы, чтобы кто-нибудь уже свистнул и все это прекратилось. Я бы хотела, чтобы меня заметили. Я бы презирала всех женатых, которые вечно ломают комедию. Я бы презирала всех неженатых, которые вечно осторожничают и обижаются. Я бы безумно, безумно хотела, чтобы ко мне относились с искренним чувством, и в то же время хотела бы, чтобы меня оставили в покое. Хотела бы, чтобы меня спрашивали о том, как я себя чувствую, и очень, очень хотела бы, чтобы меня принимали такой, какая я есть…

– Это что-то новенькое, Анна. Сколько тут дневникового, а сколько твоего?

Анна осеклась. Она сказала:

– Ты же спросил – будь я на месте Порции. Разумеется, это невозможно, мы с ней даже нельзя сказать, что одного пола. Нам с ней, может, и захочется начать все с чистого листа, но, боюсь, на это надежды мало. Я вечно буду ее обижать, а она вечно будет меня во всем винить… Ну что ж, Томас, значит, решено – посылаем Матчетт? Право же, надо было сразу об этом подумать и не перетряхивать все грязное белье.

– Решено – мы пошлем за ней Матчетт. Верно ведь, Сент-Квентин?

– О, разумеется…

Мы Матчетт пошлем за ней, Пошлем за ней, за ней, Пошлем Матчетт за ней В этот сумрачный…

– Сент-Квентин, ради бога!..

– Прости, Анна. Я что-то совсем не в себе. Очень рад, что все устроилось.

– Нужно еще все как следует обдумать. Что мы скажем Матчетт? И кто позвонит майору Брутту?

– Никто, – быстро отозвался Томас. – Будь что будет. Мы не тратим время на разговоры, мы делаем то, что нужно.

Анна поглядела на Томаса, ее лоб медленно разгладился.

– Ну хорошо, – сказала она. – Тогда я скажу ей, чтоб сходила за шляпой.

Матчетт сказала:

– Да, мадам.

Она не сдвинулась с места, пока Анна не вернулась в столовую. Затем, грузно ступая, стала подниматься по пустынной лестнице – на втором пролете она уже развязывала фартук. Она остановилась, отворила дверь в комнату Порции и быстро огляделась в полумраке. Одеяло на кровати было откинуто, ночная сорочка лежала поверх него, но сама комната, казалось, никого не ждала. Пустая комната принимает такой вид ближе к ночи – словно бы здесь в одиночестве умер день. Матчетт, одной рукой придерживая завязки фартука за спиной, включила электрокамин. Распрямившись, она выглянула в окно: под небом стройно торчали металлически-зеленые верхушки деревьев, парк был еще открыт. Затем Матчетт отправилась дальше, наверх, в свою комнату, которой, кроме нее, никто не видел.

Когда она спустилась – в шляпе и темном пальто, с черными замшевыми перчатками в руках, зажав под мышкой сумочку из мягкой кожи, – Томас уже ждал ее в холле, придерживая открытую дверь. Он беспокойно выглядывал ее на лестнице. На улице ждало такси с включенным счетчиком – оно стояло вплотную к ступеням, поэтому казалось, будто что-то тикает в холле.

– Такси за вами приехало, – сказал Томас.

– Благодарю, сэр.

– Давайте-ка я дам вам денег.

– Моих вполне хватит.

– Ну хорошо. Тогда садитесь.

Матчетт уселась в такси, захлопнула за собой дверцу. Она разогнула спину, бесстрастно глянула в одно окно, в другое, а затем расправила перчатки и принялась их натягивать. Сквозь стекло она видела, как Томас дает какие-то указания таксисту, затем такси всхрапнуло, завелось и загромыхало по улице.

Матчетт не только застегнула перчатки, но и разгладила их так, что не осталось ни единой морщинки. Это занимало ее до самой середины Бейкер-стрит. Но вдруг она дернулась, будто ее ударило током, замерла и, сцепив руки, сказала вслух:

– Хотя, если подумать…

Она взволнованно поглядела сквозь стекло на затылок водителя. Затем, поставив сумочку на сиденье, подалась вперед и попыталась сдвинуть стеклянную перегородку, но перчатки только скользили по ней.

Водитель пару раз дернул головой. Но светофор был против него – он притормозил у обочины, сдвинул перегородку и услужливо высунулся к Матчетт:

– Мэм?

– Послушайте, а вы знаете, куда ехать?

– Куда он сказал, так ведь?

– Ну, если знаете, то знаете. Меня только потом не спрашивайте. Это не мое дело. Это вы должны знать, как ехать.

– Эй, ладно вам, – обиделся водитель, – это не я к вам полез с расспросами.

– И слышать ничего не хочу, молодой человек. У вас своя забота – знать, как доехать туда, куда вам сказал джентльмен.

– Ха, так вот что вы хотите узнать? Так бы прямо и спросили.

– О нет, я ничего не хочу знать. Я только хотела убедиться, что вы все знаете.

– Ясно, бабуля, – сказал таксист. – Ну тогда придется уж вам рискнуть. Прямо не жизнь, а приключение.

Матчетт, не говоря ни слова, отодвинулась. Закрыть перегородку она даже не пыталась: загорелся зеленый, и такси рвануло вперед. Она снова поставила сумочку на колени, сложила на ней руки и дальше всю дорогу так и сидела – как изваяние. Она даже на часы не глядела, потому что решительно ничего не могла поделать со временем. Проехав по огромной мишурной пустоши Оксфорд-стрит, они срезали путь, свернув в Мэйфер. На поворотах, когда такси заносило, Матчетт вытягивала руку и неловко пыталась удержать равновесие.

Дух Матчетт потряхивало в теле Матчетт – чередой грубых рывков, точно так же, как тело Матчетт потряхивало в такси. Если время от времени она о чем-то и думала, то думала словами.

Ну уж не знаю.

Миссис Томас, конечно, и в голову не пришло сказать, а я-то и не подумала спросить. И что это на меня нашло? А мистер Томас, когда сажал меня в такси, только и спросил, нужно ли мне дать денег. Нет, и мистер Томас ничего не сказал, подумал, наверное, что миссис Томас уж все точно скажет. И вот ведь, понимаешь, оставь я дверцу открытой, я б услышала, что он ему сказал. Но я взяла и закрыла дверцу. Что на меня нашло? Я и не подумала, что надо бы понять, что он там ему сказал. Не буду его спрашивать больше, он мне вон как надерзил. Никогда их не знаешь, этих таксистов. Неприятный они класс.

Ох, да, дела странные. Ну ладно, я так скажу, за всем не уследишь. А еще в такой спешке. Гостиница, вот и все, что она сказала, гостиница, мол. Но эти гостиницы, они повсюду. Только и остается, что волноваться, – ох, как я зла на себя, что не спросила. Как я узнаю, что это то самое место? Он ведь где угодно меня может высадить, знает ведь, что я не узнаю, потому что ничего не знаю. Не надо было ему говорить, что я не знаю. Вот и попала впросак… Это не с нашей стоянки водитель.

И что я скажу, если они мне объявят: нет-нет, никакого майора Брутта тут нет, или: нет-нет, таких мы и знать не знаем. И что я тогда скажу: ну уж, будет вам, меня уведомили, что это то самое место, мне велели тут ждать? Возьмут и выставят меня на улицу без разговоров, а адреса-то я не знаю. И ведь любой швейцаришка может меня высмеять. Возьмет и заявит, да и надерзит еще: ах, да вы, мол, адресом ошиблись.

Они мало того что должны были сообщить мне адрес, еще и записать все следовало.

Это все миссис Томас, это она вдруг заспешила. Совсем меня из колеи выбила. Раз уж она так торопилась, отчего не послала меня раньше? Когда Филлис спустилась и сказала: ну все, она позвонила, но приедет поздно, – я только и ждала, чтоб побежать за шляпой. Филлис сказала, они там все разговаривают. Сегодня засиделись, – вот что она сказала, – наверное, все из-за этого мистера Миллера.

Поменьше бы говорили, да побыстрее бы все решали. В жизни не видела, чтобы миссис Томас так торопилась. Она и не знала, как бы договорить побыстрее. Как будто ей вовсе-то и просить меня не хотелось. Ну мне-то что, я к ее приказам привычная. Возьмите такси туда и обратно, сказала она, такси мы уже вызвали. Она все посматривала на меня, но как будто бы и не смотрела. И при этом говорила так, будто просит меня какой-то фокус ей показать. А потом, как она убежала-то обратно в столовую, да и дверь еще захлопнула. Они все там были.

А, это Гайд-парк?.. Ну уж не знаю.

Я-то помню, что когда пошла за шляпкой, то сказала себе: так-так, чего-то она не договаривает. Я только об этом и думала, пока надевала шляпку. Потом я спустилась, увидела мистера Томаса и еще подумала: так, что-то мне нужно у него спросить. И что мне стоило услышать, что он там говорит таксисту. Но меня это все выбило из колеи, а еще ведь надо перчатки надеть, в этакой-то спешке. Пока мне это в голову пришло, мы уже до Бейкер-стрит доехали. И тут я себе и говорю: так, мы едем… и тут-то я и осеклась. Ох, мне прямо не по себе стало. Так-то вот с маху и оглоушило.

Подумать только, вот так вот взять и поехать. Подумать только – поехать куда-то, я даже не знаю куда. Подумать только, поехать вот так, в один миг. Подумать только, поехать куда-то, не зная даже адреса.

Ну, уж он-то знает, я думаю. С чего бы мне сомневаться, что он не знает. Но подумать только – чтобы я и зависела от милости такого вот, как он. Ох, и что же они не подумали мне сказать, хоть бы кто-то один подумал. Надо было им об этом подумать. Забывчивость – это одно. Но это вот, это неправильно.

Попала я впросак. Господи, да мне и сказать-то в ответ нечего.

Это все они. Вот почему они совсем другие, вот поэтому. Совсем они не такие, как мистер Квейн. Не как мистер Квейн. Он всегда обо всем думал. Он тебе и выскажет, конечно, но потом еще и объяснит, почему. Он тебя в такое положение никогда не поставит, тем более с таксистом. Не даст тебе попасть впросак. Ох, он был человек честный и все делал по-честному. Люди куда похуже, чем он, на него пальцами показывали.

Да, а о вас он бы что решил – это ж надо, разгуливать по Лондону в такое время? Нет, это вы плохо сделали, взяли и всю меня перетревожили. Что сказал бы ваш отец, хотела бы я знать? Начнем с того, что вы и словом не обмолвились, что не вернетесь к чаю. А я для вас такой чай приготовила, да еще и горячим его держала. И только в половине шестого я подумала: ну, значит, ладно! Она у этой Лилиан, подумала я, но надо было предупредить. Я, значит, ждала вас к шести. Нет, ну вы меня перетревожили. Я смотрела на часы и глазам своим не верила. Слышу, открылась парадная дверь, но это всего-навсего мистер Томас.

Смотрела на часы и не верила своим глазам. Право, на вас это совсем не похоже. На вас, какой вы были. И что это на вас нашло? Ох, вы в последнее время только и делаете, что глупите. Сначала одно, потом другое. Прячете всякую ерунду у себя под подушкой – я бы уже тогда все вам могла сказать. Что ничем хорошим это для вас не кончится. Вы совсем не такая, какая прежде были. Тут уж если не Эдди, так значит это все эти Геккомбы, да еще один, другой и третий на этом вашем море. Не надо было вам ездить к морю, это после него вы начали глупить. Я вам столько всего рассказала, могли бы мозгами пораскинуть. Ничего хорошего нет в этих тайнах – взять хотя бы вашего отца. И не стоило вам ехать в гостиницу к джентльмену.

Станция «Южный Кенсингтон»… Ну уж не знаю.

Так, а поужинали-то вы хоть хорошо? Сытно? В таких местах ничего не знаешь наперед, тут уж люди крутятся, как умеют. А этот майор Брутт такой же простофиля – тоже ничего не знает. Все он и эти его головоломки. Впрочем… Нет, я вот о чем: вы что-то загулялись, мы сейчас же едем домой, вы меня всю перетревожили. Пора бы вам заканчивать с вашими глупостями. Ведите себя тихо и попомните мое слово. Я у вас в комнате камин разожгла, у вас там теперь уютно, и я вам печений припасла, какие вы любите. Все с вами будет хорошо, если вы снова станете, какой были.

Ничего я вас не отчитываю. Все, уже закончила. Я что хотела, то и сказала. Не хнычьте и не глупите. Поедемте домой с Матчетт, ну-ка, будьте умницей.

Господи, а гостиницы-то тут какие! Прямо иголки в сене.

Так, и что это он удумал? А, мы, значит, останавливаемся. Ну уж я не знаю.

Водитель, свернув к обочине, дерзко глянул на Матчетт сквозь перегородку. Он затормозил, вяло обогнул авто, чтобы открыть дверцу, но Матчетт уже вышла из такси и стояла, задрав голову. Над ней, унылым безвкусным утесом, возвышалась гостиница, увенчанная бледными лучами почти исчезнувшего солнца.

– Вот он, мэм, – сказал водитель, – наш маленький сюрприз.

Матчетт с суровым достоинством расправила плечи и прочла: «Гостиница Карачи». Она холодно прошлась взглядом от портика до стеклянной двери, от тускло-желтой медной дверной ручки к крутым, зашарканным ступеням. Не оборачиваясь, сказала:

– Ну, если вы привезли меня не туда, то и не надейтесь, что я вам заплачу. Можете сразу ехать обратно, а уж с джентльменом я поговорю.

– А мне-то откуда знать, что вы обратно выйдете?

– Если я не выйду обратно вместе с юной леди, то только потому, что вы привезли меня не туда.

Матчетт обеими руками поправила шляпу, покрепче ухватила сумку и вскарабкалась по ступенькам. Отсюда серая дорога виделась ей сплошными отзвуками и промельками: редкое такси, редкий автобус. Вечер отражался в темных окнах, делая их призрачными, освещенные гостиные выглядели блеклыми и пустыми. В салоне «Гостиницы Карачи» кто-то неуверенно наигрывал на пианино.

И в то же время в раскинувшемся лиловом полумраке улицы таился намек на грядущее лето – лето, которое только накалит все до предела жарой и ослепительным светом. В садах на окраинах Лондона, когда все остальное исчезнет в полутьме, загорятся розы. Усталость, но и какая-то радость распахнет сердца, потому что лето – это пик и полнота жизни. Даже пыль уже пахла крепко. В этот преждевременный облачный вечер небо было теплым, а здания будто росли на глазах. Пальцы на клавишах замерли, попали в верную ноту, отыскали дорогу к аккорду.

Сквозь стеклянную дверь Матчетт увидела огни, стулья, колонны, но ни одного мальчишки-посыльного, никого. Она подумала: «Ну и местечко!» Безо всякого звонка – место-то публичное, она без колебаний повернула медную дверную ручку.