– Позвонив тем вечером Эйстейну в «Ревность» и узнав, что я там, ты понял, что я еще какое-то время пробуду в баре, – сказал Харри.

Бьёрн стиснул пистолет, не отводя глаз от Харри.

– И ты поехал на Хольменколлен, припарковал свой красный «вольво-амазон» подальше от виллы, чтобы соседи и другие свидетели не увидели его и не вспомнили бросающийся в глаза автомобиль. Ты подошел к дому Ракели, позвонил. Она открыла, увидела тебя и, разумеется, впустила. Конечно, ты не знал, что я установил фотоловушку. В тот момент ты был уверен, что все складывается замечательно. Свидетелей нет, до сих пор все идет согласно плану, стойка с ножами стоит на том самом месте, где ты видел ее, когда в прошлый раз был у нас в гостях, еще до того, как мы с Ракелью расстались. А я тем временем сидел в «Ревности» и напивался. Ты вынул нож из стойки и убил ее. Быстро и без удовольствия, ты ведь не садист. Но довольно жестоко, чтобы я знал, что ей было больно. Когда Ракель умерла, ты включил термостат, забрал нож, поехал в «Ревность» и подсыпал рогипнол мне в стакан, пока я дрался с Рингдалом. А затем вывел меня наружу, посадил в машину и отвез ко мне домой. Рогипнол подействовал быстро: когда ты парковался рядом с «фордом-эскорт» во дворе моего дома, я уже давно пребывал в царстве Морфея. Ты нашел в моем кармане ключи от квартиры, прижал мою кисть к рукоятке ножа, чтобы на ней остались отпечатки, вошел в квартиру, засунул нож между пластинками «Rainmakers» и «Ramones», где как раз и было место Ракели. Потом стал искать ключи от машины. Спускаясь по лестнице, ты встретил Гюле, который как раз возвращался с работы. Это не было запланировано, но ты прекрасно сымпровизировал, сказав, что уложил меня в постель и теперь едешь домой. Во дворе ты перетащил меня из «вольво» в мой «форд-эскорт» и поехал на нем на Хольменколлвейен. Ты потратил много времени на то, чтобы отбуксировать меня в гостиную. На спине занес на крыльцо, вошел в незапертую дверь, положил меня в лужу крови рядом с убитой. А затем тщательно очистил место преступления от своих следов и покинул дом через окно в подвале. Конечно, защелки на окне снаружи запереть невозможно, но ты предусмотрел и это. Думаю, ты добрался до дому пешком. Спустился вниз по улице Хольменколлвейен и, возможно, пошел по Сёркедалсвейен в район Майорстюа. Ты избегал камер слежения, такси, где надо расплачиваться картой, и вообще всего, что могло навести на твой след. Теперь тебе оставалось только ждать: сидеть рядом с терминалом «ТЕТРА» и слушать сообщения по рации. Таким образом, хоть ты и находишься в отпуске по уходу за ребенком, однако оказался на месте преступления одним из первых, сразу после того, как услышал, что по адресу, где жила Ракель, обнаружен труп женщины. И ты взял дело в свои руки. Сам обошел дом, чтобы проверить, существуют ли другие пути отхода, ведь остальные об этом не подумали, поскольку, когда Ракель обнаружили, входная дверь была открыта. Ты спустился в подвал, закрыл защелки, для виду заглянул на чердак, вернулся и заявил, что все заперто. До сих пор я все излагаю правильно?

Бьёрн Хольм не ответил. Он сидел, сжавшись в кресле, его остекленевший взгляд был направлен на Харри, но казалось, Бьёрн смотрит в никуда.

– Ты думал, что достиг цели. Совершил идеальное преступление. Никто не сможет сказать, что у тебя не было предпосылок для этого. Конечно, ты занервничал, когда понял, что мой мозг вытеснил воспоминание о том, что я проснулся у Ракели. Я начисто позабыл, что меня уверили в том, что это я убил ее: больше просто некому, поскольку дверь была заперта изнутри. Как забыл и про то, что тщательно убрал за собой следы, снял фотоловушку и выкинул карту памяти. Я вообще ничего не помнил. Конечно, это бы меня не спасло. Ты спрятал орудие убийства у меня дома в качестве страховки. Страховки на тот случай, если я не признаю собственную вину и не воздам себе по заслугам, если вдруг начнет казаться, что я избегу наказания. Тогда ты бы ненавязчиво позаботился о том, чтобы в моей квартире произвели обыск и нашли нож. Но когда ты убедился, что я ничего не помню, то подстроил так, чтобы я сам обнаружил орудие убийства. Ты хотел, чтобы я стал своим собственным палачом. И подарил мне пластинку, точно зная, на какое место в коллекции я ее поставлю: ты ведь знаешь мою систему расстановки. Альбом «Road to Ruin» группы «Рамоунз» как раз и стал дорогой в пропасть. Я думаю, ты не испытывал восторга извращенца, передавая мне эту пластинку на похоронах, но… – Харри пожал плечами, – именно так ты и поступил. И твой план сработал: я нашел нож. И начал вспоминать.

Рот Бьёрна открылся и снова закрылся.

– Но потом возникла настоящая загвоздка, – продолжал Харри. – Я отыскал карту памяти с записями фотоловушки. Ты понял, что это реальная опасность: твоя личность будет установлена и раскрыта. Помнится, ты еще поинтересовался у меня, сделал ли я копию записи, прежде чем попросил передать тебе физический носитель. Я подумал, ты спрашиваешь, потому что послать запись по Интернету было бы легче. Но ты просто хотел удостовериться, что получил единственный оригинал и таким образом мог испортить или подправить запись, если тебя на ней можно было опознать. Когда ты, к своему облегчению, обнаружил, что качество записи чрезвычайно низкое, то переслал карту памяти эксперту, сам при этом нигде не засветившись и не упомянув своего имени. Сейчас-то понятно, что я должен был задать себе вопрос: почему ты не попросил меня послать карту памяти напрямую Фройнду?

Харри взглянул на пистолет. Как странно Бьёрн держит его: не за рукоятку, а за дуло, как будто это важная улика и он боится уничтожить возможные отпечатки пальцев.

– А у тебя есть… – Голос Бьёрна тоже звучал странно, как у лунатика; он говорил так, словно его рот был набит ватой. – Ты сейчас включил диктофон или что-нибудь в этом роде?

Харри помотал головой.

– Да какая разница, – сказал Хольм и смиренно улыбнулся. – Как… как ты все понял?

– С помощью того, что всегда нас связывало, Бьёрн. С помощью музыки.

– Музыки?

– За секунду до того, как врезаться в трейлер, я включил радио и услышал Хэнка Уильямса и скрипку. По радио должен был звучать хард-рок. Но кто-то настроился на другую станцию. Кто-то чужой пользовался моей машиной. А уже в реке я сообразил, что с сиденьем что-то не так. И только добравшись до загородного дома Бора, понял, что именно. Я заметил это, еще когда в первый раз после смерти Ракели сел в машину, собираясь в бункеры в Норстранне. Еще тогда меня что-то внезапно насторожило. Я даже укусил себя за титановый палец – я так делаю изредка, когда понимаю, что в моей памяти есть нужное, но оно от меня ускользает. Теперь-то я знаю, что дело было в спинке сиденья. Когда я сел в машину, то приподнял ее. Мне случалось отодвигать сиденье назад, когда мы с Ракелью делили машину, но почему мне пришлось регулировать его в машине, которой пользуюсь только я один? И кто из моих знакомых имеет привычку опускать спинку сиденья до почти лежачего положения?

Бьёрн не отвечал. Только этот отстраненный взгляд, как будто он прислушивается к происходящему в его собственной голове.

Бьёрн Хольм смотрел на Харри, на его открывающийся и закрывающийся рот, слышал слова, но смысл их не доходил до него. Подобное ощущение возникает, когда, сильно выпив, смотришь кино или когда находишься под водой. Да, все было по-настоящему, но словно бы проходило через какой-то фильтр, и Бьёрну казалось: все это его не касается. Больше не касается.

Он знал это с того самого момента, как услышал в телефонной трубке голос воскресшего Харри. Понял, что его раскрыли. И испытал облегчение. Да, именно так. Потому что если для Харри пыткой было подозревать, что он убил Ракель, то для Бьёрна все происходящее было сущим адом: ведь он не просто подозревал, а знал наверняка. И он помнил убийство до мельчайших деталей и переживал его заново каждую секунду, безостановочно, как монотонный стук бас-барабана в висок. И от каждого чертова удара в очередной раз испытывал потрясение: «Нет, это не сон, я действительно сделал это! Я сделал то, о чем мечтал, что планировал, что, как я был уверен, приведет в равновесие мир, сошедший с ума. Убил женщину, которую Харри Холе любил больше всех на свете, как сам Харри уничтожил то единственное, что было дорого мне самому».

Разумеется, Бьёрн знал, что Катрина раньше была увлечена Харри, ее влюбленность сразу бросалась в глаза. Да она и сама этого не отрицала, но утверждала, что они с Харри никогда не были близки и даже ни разу не целовались. И Бьёрн верил ей. Почему? В силу собственной наивности? Возможно. Но прежде всего потому, что хотел верить Катрине. В любом случае все это осталось в далеком прошлом, теперь она вместе с Бьёрном. Как он думал.

Когда у него впервые возникли подозрения?

Наверное, в тот момент, когда Бьёрн предложил Катрине пригласить Харри в крестные их сына, а она внезапно отказалась, причем не могла дать этому разумного объяснения, только говорила, что Харри – человек нестабильный, непредсказуемый и она не хочет, чтобы он каким-либо образом участвовал в воспитании Герта. Как будто бы приглашение стать крестным – это не просто жест со стороны родителей по отношению к другу или родственнику. У нее и родственников-то почти не имелось, а Харри был одним из их немногих общих друзей.

Но Харри с Ракелью все-таки пришли на крестины как обычные гости. И Харри вел себя как всегда: стоял в углу, не слишком любезно здоровался с теми, кто подходил к нему, периодически смотрел на часы и на охотно болтающую Ракель и каждые полчаса сигнализировал молодому отцу, что пошел покурить. Подозрения Бьёрна усилило поведение Ракели. Он заметил, как ее буквально передернуло при виде ребенка, услышал дрожь в ее голосе, когда она говорила родителям дежурные слова о том, какое прекрасное чадо они произвели на свет. И в особенности как исказилось болью ее лицо, когда Катрина дала ей подержать сынишку, пока сама занималась другими делами. Он отметил, что Ракель повернулась к Харри спиной, чтобы он не видел ни ее лица, ни лица малыша.

Через три недели Бьёрн узнал все наверняка.

Он воспользовался простой ватной палочкой, чтобы взять слюну изо рта ребенка, отправил ее в Институт судебной медицины, не уточняя, к какому делу она относится, написал только, что это обычный тест на ДНК в деле об установлении отцовства, результаты которого не подлежат разглашению. Хольм находился в офисе криминалистической лаборатории в Брюне, когда пришел ответ: он абсолютно точно не является отцом Герта. Но женщина, с которой Бьёрн говорил, та новенькая румынка, сказала, что ДНК совпала с другим человеком из их базы. Отцом был Харри Холе.

Ракель знала это; разумеется, и Катрина тоже знала правду. Как и Харри. Хотя не исключено, что сам Харри был не в курсе. Он плохой актер, так что вряд ли бы сумел убедительно изображать неведение. Но какая разница, все равно Харри предал Бьёрна. А ведь тот считал его своим другом.

Трое против него. Из этих троих Бьёрн не мог жить только без одной лишь Катрины.

Могла ли Катрина жить без него?

Конечно.

Ведь кем был Бьёрн? Пухлым, бледным, добродушным криминалистом, очень хорошо разбиравшимся в музыке и кино, который через несколько лет превратится в толстого, бледного, добродушного криминалиста, разбирающегося в музыке и кино еще лучше. В определенный момент он сменил свою растаманскую шапочку на английское кепи, стал покупать фланелевые рубашки и безуспешно пытался отрастить бороду. Он считал это своим индивидуальным выбором, полагал, что это говорит о его личностном развитии и персональных достижениях, ведь каждый из нас уникален. Но однажды на концерте «Bon Iver» Бьёрн посмотрел по сторонам и увидел тысячи копий себя самого, и тогда он осознал, что принадлежит к группе людей, которые от души презирают, по крайней мере теоретически, все, что связано с принадлежностью к группе. Он был хипстером.

Как хипстер, он презирал хипстеров, и особенно одного из них. Было что-то хлипкое, трусливое в том идеалистически мечтательном стремлении к естественному, исходному, аутентичному – в хипстере, желающем выглядеть как лесоруб, мужчине, который живет в хижине и добывает себе пропитание охотой и земледелием, но при этом продолжает оставаться излишне оберегаемым мальчишкой, справедливо полагающим, что современная жизнь отняла у него мужественность и заставила чувствовать себя беспомощным. Бьёрн утвердился в этом мнении о себе, когда отмечал в Тутене Рождество с бывшими одноклассниками. В тот раз красавчик Эндре, директорский сынок, изучавший социологию в Бостоне, назвал Бьёрна типичным хипстером-неудачником. Эндре с улыбкой откинул назад густую черную челку и процитировал какого-то Марка Грифа, который в статье в «Нью-Йорк таймс» написал, что хипстеры компенсируют недостаток стремления продвинуться по социальной и карьерной лестнице желанием превосходить остальных в культурном плане.

– И вот мы получаем тебя, Бьёрн. Государственный служащий, от тридцати до сорока лет, на той же должности, которую он занимал десять лет назад, полагающий, что если отрастить длинные волосы и облачиться в крестьянскую одежду, которая выглядит так, будто куплена в секонд-хенде Армии спасения, то можно возвыситься над молодыми, коротко стриженными, чистенькими коллегами, давным-давно обскакавшими его по карьерной лестнице.

Эндре произнес эту длинную тираду на одном дыхании, не делая пауз, а Бьёрн слушал его и думал: «Неужели это правда, неужели это и впрямь характеризует меня? Неужели я, крестьянский сын, сбежал от волнующихся полей Тутена, чтобы навеки там остаться? Недостаточно мужественный, воинствующий конформист и неудачник? Несостоявшийся, оставшийся за кормой полицейский, который ищет спасения в создании своего имиджа и пользуется классическими наработками – гоночная машина, Элвис и старые герои кантри, модная в пятидесятых челка, сапоги из змеиной кожи и тутенский выговор, – чтобы вернуться назад, к чему-то настоящему, приземленному, но на поверку, увы, настолько же фальшивому, как политик, выросший в фешенебельном районе столицы, который, перед тем как выступить в рамках предвыборной кампании на заводе, снимает с себя галстук, засучивает рукава и щедро пересыпает свою речь простонародными выражениями?»

Нет. Это характеризовало его лишь в той же небольшой степени, что и, скажем, рыжие волосы. А вот что действительно определяло Бьёрна: он был чертовски хорошим криминалистом. Было и еще кое-что.

– Возможно, ты прав, – сказал Бьёрн, когда Эндре сделал паузу. – Возможно, я достойный сострадания неудачник. Но я добр к людям. В отличие от тебя.

– Да чтоб тебя, Бьёрн, ты никак обиделся? – Эндре дружески расхохотался, в утешительном жесте опустил руку ему на плечо и многозначительно улыбнулся стоявшим вокруг, как будто это была игра, в которой они все принимали участие, а Бьёрн просто не понял правил.

Бьёрн, надо сказать, выпил в тот вечер лишний стаканчик самогонки, которую подавали на празднике из ностальгических, а не экономических соображений. И внезапно в голове у него словно бы что-то вспыхнуло, и он отчетливо понял, что́ в состоянии совершить. Он мог врезать по физиономии этому выпендрежнику Эндре, сломать ему нос и увидеть страх в его глазах. Бьёрн никогда не дрался в детстве. Никогда. И только когда он поступил в Полицейскую академию, то научился там паре приемчиков для ближнего боя. Например, самый надежный способ победить в драке – это ударить первым с максимальной агрессивностью. После этого девять из десяти схваток практически завершаются. Бьёрн знал все это, он хотел это сделать, но вот мог ли? Прежде Бьёрн ни разу не попадал в ситуации, когда насилие казалось адекватным решением проблемы. И эта ситуация ничем не отличалась от обычной, Эндре не представлял никакой физической угрозы, и все, к чему приведет удар, – это скандал и, возможно, заявление в полицию. Так почему же Бьёрну так сильно хотелось врезать наглецу, ощутить его лицо костяшками пальцев, услышать мертвый звук от соприкосновения кости и мяса, увидеть, как из носа хлещет кровь, а на лице появляется страх?

Тем вечером Бьёрн лег в своей старой комнате, где жил еще мальчишкой, но никак не мог заснуть. Почему он ничего не сделал? Почему только тихо посмеялся и ответил, да нет, мол, я не обиделся, подождал, пока Эндре уберет руку с его плеча, пробормотал что-то вроде того, что неплохо бы еще выпить, нашел других собеседников и вскоре ушел с праздника? Случай был вполне подходящим. Самогон послужил бы оправданием, а в Тутене терпимо относились к небольшим потасовкам на праздниках. К тому же дело наверняка ограничилось бы одним ударом: Эндре не был знатным бойцом. Но даже если бы он захотел ударить в ответ, то все болели бы за него, Бьёрна. Потому что Эндре – говнюк и всегда им был. А Бьёрна все любили, и так тоже было всегда, хотя и не особо помогало ему в школьные годы.

В девятом классе Бьёрн наконец-то решился пригласить Бриту в деревенский кинотеатр в Скрейе. Его директор принял сенсационное решение показать фильм с концерта группы «Лед Зеппелин» «Песня остается все такой же», пусть и пятнадцать лет спустя после его выхода, но Бьёрн на такие мелочи внимания не обращал. Он долго искал Бриту и в конце концов нашел ее возле женского туалета. Она стояла и плакала и, всхлипывая, сказала Бьёрну, что в выходные позволила Эндре переспать с ней. Но сегодня на большой перемене лучшая подруга сообщила ей по секрету, что встречается с Эндре. Бьёрн как мог утешал Бриту, а потом без всякого перехода пригласил ее в кино. Она странно посмотрела на него и спросила: «Ты вообще слышал, что я сказала?» Бьёрн ответил утвердительно и добавил, что ему очень нравятся и Брита, и «Лед Зеппелин». Сперва девушка фыркнула и отказалась, но потом у нее в мозгах вроде бы наступило просветление, и она заявила, что с удовольствием сходит с ним в киношку. Когда они пришли в зал, выяснилось, что Брита позвала с собой подругу и Эндре. Брита целовалась с Бьёрном во время сеанса, сначала под «Dazed and Confused», а потом посреди гитарного соло Джимми Пейджа в композиции «Stairway to Heaven». Она помогла Бьёрну довольно высоко забраться по этой лестнице. И все же, когда они снова остались одни и он проводил ее до дверей, девушка не пожелала продолжить поцелуи, а зашла в дом, бросив короткое «спокойной ночи». Через неделю Эндре порвал с ее лучшей подругой и снова переключился на Бриту.

Конечно же, Бьёрн носил все это в себе. Измена, которую он должен был предвидеть; удар, который он не сделал. И этот ненанесенный удар определенным образом подтверждал сказанное Эндре: единственное, что превосходит стыд от того, что ты не мужчина, – это страх быть мужчиной. Тянулась ли ниточка оттуда в сегодняшний день? Были ли причины случившегося связаны между собой, оказался ли тот всплеск насилия выходом долго копившихся эмоций, которым, для того чтобы вырваться наружу, требуется всего лишь новое унижение? Было ли убийство ударом, который он в свое время так и не нанес Эндре?

Унижение. Оно как маятник. Чем сильнее Бьёрн гордился своим отцовством, тем большее унижение испытал, узнав, что ребенок не от него. Он весь буквально раздувался от гордости, когда его родители и две сестры навестили новорожденного в больнице и Бьёрн увидел их сияющие лица: еще бы, ведь сестры стали тетями, а родители – бабушкой и дедушкой. Правда, они не первый раз становились ими, Бьёрн был младшим в семье и последним обзавелся потомством, но не все ли равно? Как он теперь понимал, его родственники не были уверены, что он вообще когда-нибудь женится. Он вел образ жизни записного холостяка, что не сулило ничего хорошего, по словам его матери. И они дружно обожали Катрину. Надо сказать, что во время их первых визитов в Тутен все чувствовали себя несколько скованно, ведь открытость, прямолинейность и словоохотливость уроженки Бергена сталкивалась с медлительностью, молчаливостью и слабым проявлением эмоций тутенцев. Но жена и его родители были готовы идти навстречу друг другу, и во время их первого рождественского ужина в родном доме, когда разряженная Катрина спускалась по лестнице, мама ткнула Бьёрна в бок и посмотрела на него со смесью уважения и удивления, как будто спрашивая: как ты умудрился завоевать эту красотку?

Да, он гордился. Слишком гордился. Вероятно, Катрина это заметила. И эта гордость, которую очень трудно скрыть, возможно, заставила ее задаться тем же самым вопросом: как он умудрился завоевать меня? И она ушла от него. Когда это случилось, Бьёрн, пытаясь разобраться в произошедшем, использовал другие слова: в ту пору он рассматривал поступок жены как желание взять время на размышление, сделать паузу в отношениях, как кратковременный кризис в семейной жизни. Все остальные варианты были невыносимы. И потом, она ведь вернулась по прошествии нескольких недель или пары месяцев, он точно не помнил, вытеснил из памяти весь тот период, но это случилось сразу после того, как они решили, что раскрыли дело вампириста. Катрина сразу забеременела. Казалось, она вышла из сексуальной спячки, и Бьёрн тогда подумал, что пауза, судя по всему, пошла на пользу их отношениям и людям надо иногда расставаться, чтобы понять, как много у них общего. Ребенок, зачатый при радостной встрече. Именно так он считал. С этим малышом он разъезжал по Тутену, навещал родственников, друзей, совсем уж дальнюю родню, демонстрировал сына как кубок, как доказательство своей мужественности для тех, кто в ней сомневался. Полный идиотизм, но каждому позволительно пару раз в жизни совершать идиотские поступки.

И потом вдруг такое унижение.

Оно было нестерпимым. Это как сидеть в самолете во время взлета или посадки, когда узкие ушные и носовые проходы Бьёрна не выдерживали давления и он был уверен, что его голова вот-вот взорвется, и даже почти хотел, чтобы она взорвалась, что угодно, только не эта коварная боль: когда ты думаешь, что хуже быть уже не может, становится еще чуть-чуть больнее. И ты сходишь с ума. Тебе хочется выпрыгнуть из самолета или выстрелить себе в висок. Уравнение с одной переменной – болью, и со смертью как с единственной постоянной освобождающей величиной. Твоя смерть, смерть других. Пребывая в смятении, Бьёрн верил, что свою боль, как разницу давления, можно уравновесить болью других. Болью Харри.

Но он ошибался.

Убить Ракель оказалось легче, чем он думал. Вероятно, потому, что он долго планировал убийство, все физические действия, техническую, так сказать, сторону. Он мысленно раз за разом повторял каждый шаг, так что когда в самом деле оказался на месте и ему предстояло претворить свои планы в жизнь, то у него появилось ощущение, что он по-прежнему производит все действия мысленно и видит ситуацию со стороны. Как и сказал Харри, он пошел по улице Хольменколлвейен, но не к Сёркедалсвейен. Он повернул налево, на Сташунсвейен, потом на Бьёрнвейен и добрался до района Виндерн обходными путями, где прохожие меньше бросаются в глаза. Первую ночь он спал очень хорошо, даже не проснулся, когда Герт, по словам Катрины, начал хныкать в пять утра. И неудивительно, он ведь страшно устал. Во вторую ночь сон его был уже не таким крепким. Но только в понедельник, когда Бьёрн встретил Харри на месте преступления, до него дошло, что он натворил. Увидеть Харри было все равно что увидеть церковь в огне. Бьёрн помнил кадры пожара церкви в Фантофте в 1992 году, когда ее в шесть часов утра в шестой день шестого месяца поджег какой-то сатанист. В катастрофах часто есть своя особая красота, из-за которой от них невозможно оторвать глаз. По мере того как огонь пожирал стены и крышу, возникал скелет церкви, открывая ее настоящую форму и индивидуальность – нагую, истинную. То же самое происходило с Харри в последующие дни после убийства Ракели. И Бьёрн не мог отвести от него взгляда. Харри обнажился до своего исходного «я». Он, Бьёрн, стал пироманом, восхищающимся разрушением, которое сам же и произвел. Он был вынужден смотреть на все это, однако при этом страдал. Он сам сгорал. Знал ли Бьёрн с самого начала, что так будет? Вылил ли он сознательно на себя остатки бензина и приблизился к Харри, чтобы вместе с ним запылать в церковном пожаре? Или же он верил, что Харри и Ракель исчезнут, а он будет преспокойно жить дальше и заботиться о семье, вернет ее себе, снова станет цельной личностью?

А возможно ли это в принципе?

Ну конечно возможно. Ведь церковь в Фантофте отстроили заново. Бьёрн медленно сделал вдох и произнес с дрожью в голосе:

– Ты ведь понимаешь, что все это лишь инсинуации, Харри? Радиостанция и неотрегулированное сиденье – это все, что у тебя есть. Кто угодно мог подсыпать тебе наркотик, а учитывая, что ты бухал по-черному, не исключено, что ты и сам его принял. У тебя нет абсолютно никаких доказательств.

– Уверен? А как насчет супружеской пары, утверждающей, что они за четверть часа до полуночи видели на Хольменколлвейене взрослого мужчину?

Бьёрн помотал головой:

– Они не смогли даже толком описать его. И даже если показать свидетелям мою фотографию, это ничего не даст, потому что у мужчины, которого они видели, были черная борода и роговые очки, да к тому же он хромал.

– Хм… Это хорошо.

– Хорошо?

Харри медленно кивнул:

– Если ты так уверен, что не оставил никаких следов, это просто замечательно.

– Что, черт возьми, ты хочешь сказать?

– Не всем надо знать правду.

Бьёрн уставился на Харри. Вот странно, в его взгляде не было триумфа. Ни тени ненависти к человеку, который убил его любимую. Все, что Бьёрн разглядел в блестящих глазах, – это уязвимость. Наготу. Нечто похожее на сочувствие.

Бьёрн опустил взгляд на пистолет, который держал в руке. Теперь он понял.

Они все узнают. Харри. Катрина. Да, продолжать невозможно. Но если остановиться здесь, если Бьёрн прекратит все прямо сейчас, то другие ничего не узнают. Коллеги. Родные и друзья в Тутене. И что важнее всего, малыш, когда вырастет.

Бьёрн сглотнул.

– Обещаешь?

– Обещаю, – ответил Харри.

Бьёрн кивнул на заднее сиденье:

– Заберешь… заберешь малыша с собой? Это твой сын.

– Он сын твой и Катрины, – сказал Харри. – Да, я в курсе, что я его биологический отец. Но никто другой, не связанный подпиской о неразглашении, этого не знает. И никогда не узнает.

Бьёрн посмотрел вперед.

В Тутене есть красивое местечко, возвышенность, с которой весной в лунную ночь открывается вид на поля, похожие на волнующееся желтое море. Там парни, у которых имелись водительские права, могли сидеть в машинах и целоваться с девушками или коротать время в одиночестве, мечтая о девушках.

– Но если никто этого не знает, то как ты сам выяснил правду? – спросил Бьёрн. Не то чтобы это действительно его интересовало, просто ему хотелось еще на несколько секунд отложить отбытие в мир иной.

– Чистая дедукция, – сказал Харри Холе.

– Понятно, – устало улыбнулся Бьёрн Хольм.

Харри вышел из машины, отстегнул ремень, удерживающий детское кресло, и вынул его. Он посмотрел на спящего ребенка. Малыш ни о чем не подозревает. Все, чего мы не знаем. Все, от чего нас надо оградить. Короткая фраза, которую Александра сказала тем вечером, когда решила, что Харри отказался от предложенного ему презерватива: «Неужели ты хочешь снова стать отцом?»

Снова стать отцом? А ведь Александре было прекрасно известно, что Олег не был его родным сыном.

Снова стать отцом? Она знала что-то такое, чего не знал сам Харри.

Снова стать отцом. Ошибка, оговорка. В восьмидесятые годы психолог Дэниел Вегнер провел эксперимент, доказавший, что подавлять мысли невозможно: как бы подсознание постоянно ни заботилось о том, чтобы ненароком не выболтать какую-либо тайну, правда рано или поздно выйдет наружу в виде оговорки.

Снова стать отцом. Александра исследовала ватную палочку, присланную Бьёрном, и сравнила результаты: у них в базе хранятся ДНК всех полицейских, которые выезжают на места преступлений, на случай если они по неосторожности оставят там свои следы. Так что у нее имелся не только ДНК-профиль Бьёрна, по которому она установила, что он не является отцом мальчика. В ее распоряжении были ДНК-профили обоих родителей, и она получила совпадение: Катрина Братт и Харри Холе. Подписка о неразглашении тайны не позволяла Александре рассказывать о результатах анализа никому, кроме заказчика, Бьёрна Хольма.

В ту ночь, когда у Харри случился секс, ну или во всяком случае физический контакт, с Катриной Братт, он был настолько пьян, что даже не помнил этого, то есть кое-что он вроде как потом припомнил, но полагал, что ему все приснилось. Однако, когда он заметил, что Катрина начала его избегать, у него появились подозрения. Например, в крестные к ребенку пригласили Гуннара Хагена, а не его самого, несмотря на то что Харри, безусловно, был более близким другом обоих родителей. Нет, он не мог исключать, что той ночью что-то произошло, и это что-то разрушило его отношения с Катриной. Его отношения с Ракелью тоже рухнули после того, как она, вернувшись с крестин, незадолго до Рождества поставила вопрос ребром, поинтересовавшись, занимался ли он сексом с Катриной в течение последнего года. И у него не хватило ума все отрицать.

Харри помнил собственное смятение после того, как жена буквально вышвырнула его из дома и он отправился в гостиницу с одной сумкой, где лежали кое-какие вещи и туалетные принадлежности. Как же так? Ведь они с Ракелью были взрослыми людьми, реалистами, они любили друг друга, и, несмотря на все ошибки и странности, им было хорошо вместе. Так почему же она решила выкинуть все это на помойку из-за одной-единственной ошибки, из-за того, что случилось и бесследно прошло, не повлекло за собой никаких последствий для будущего кого-либо из них? Он знал Ракель: что-то не сходилось. Только сейчас он сообразил: Ракель уже давно все поняла, но ему ничего не объяснила. Та ночь обернулась самыми серьезными последствиями: Катрина родила сына от Харри, а вовсе не от Бьёрна. Когда же у нее возникли подозрения? Возможно, во время крестин, когда она увидела ребенка. Но почему Ракель ничего не сказала ему, почему носила все в себе? Это просто. Правда никому не сослужит службы, она лишь разрушит жизнь других людей, как уже разрушила жизнь самой Ракели. Легко ли смириться с тем, что мужчина, с которым она делила ложе и стол, но с которым у нее не было общих детей, завел ребенка на стороне, и этот ребенок жил в семье их друзей, и теперь им предстояло тесно общаться с ним.

Сеятель. Слова Свейна Финне с записи, сделанной возле католической церкви, последние сутки постоянно звучали в голове Харри, как бесконечное эхо, которое никак не остановится: «Потому что тот сеятель – это я». Нет, неправда. Это он, Харри, – сеятель.

Бьёрн повернул ключ в замке зажигания и автоматическим движением включил радио. Мотор завелся и добродушно зарычал на холостом ходу. Через щелку окна у пассажирского сиденья Харри услышал, как голос Рики Ли Джонса накладывается на голос Лайла Ловетта в песне «North Dakota». Машина тронулась и медленно поехала вперед. Харри смотрел ей вслед. Бьёрн не мог управлять автомобилем, не слушая музыку кантри. Это как джин и тоник. Даже когда одурманенный Харри лежал на соседнем сиденье и они ехали к Ракели. Может, это не так уж и странно. Бьёрну требовалась компания, потому что он никогда не чувствовал себя более одиноким, чем в тот день. Даже сейчас он не так одинок, подумал Харри. Он увидел это во взгляде Бьёрна, перед тем как машина скрылась из глаз. Облегчение.