С утра подмораживало, и мне в моем «пухляке» было не жарко. Но на рынке я согрелся – Сурен подогнал целый грузовичок, затаренный мешками с луком, и я один все их перетаскал на склад. Запарился даже.

– Все, парой, – громко позвал я хозяина, – сгрузил!

– Ай, молодец! – отозвался тот и колобком вкатился в овощехранилище. – Спасибо, Саша-джан!

Словно из воздуха вытащив пятисотку, он вручил ее мне. Я принял деньги, кивнув, и сунул их в карман. Молча.

Нет у меня привычки благодарить за то, что заработано.

Сурен вздохнул с какой-то бабской жалостливостью и сказал негромко:

– Вот уважаю я тебя, Саша-джан, за то, что не теряешь достоинства. Вот уважаю!

И протянул мне руку. Я криво усмехнулся и пожал волосатую конечность. Не теряю, значит, достоинства…

А для меня это совсем не сложно – большего ничего и не имею!

Но все равно, ласкает слух.

Натягивая шапку-чеченку, я проводил Оганяна глазами – тот уже укатился обратно в торговый зал чего-то разруливать.

Сурен – обычный коммерс, жесткий, прожженный тип, который не церемонится с чужаками. И кинуть может, и развести, зато за своих горой стоит.

«Парой» – это вежливое, но официальное обращение, означает оно обычное наше «господин», а восходит к титулу «барон», занесенному в Армению крестоносцами. Так вот Сурен мне как раз и напоминает этакого дона Пампу, средневекового жизнелюба.

Такой своих людишек в обиду не даст. Наказать может, коли за дело, но и подсобит, если что. Как не порадеть за своего человечка?

Я натянул пуховик и вышел на холод. Еще светло было, хотя солнце село уже.

Рыночные ряды почти опустели. Последние торгаши, задержавшиеся в надежде слупить пару тысчонок с припозднившихся покупателей, спешно собирали товар, распихивая его по гигантским сумкам-чувалам и заваливая ими тележки.

Субтильный Гриша из братии грузчиков едва стронул такую с места. Он напрягался, выгибался дугой, скреб сапогами по земле, пыхтел, выдавливая маты из тощей груди, и вот транспортное средство нехотя покатилось – громадная куча сумок и мешков угрожающе покачивалась, готовясь рухнуть и погребя Гришку под китайским ширпотребом.

Рынок стремительно пустел, и эта малолюдность да кучи мусора – оберточная бумага, хрустящие пакеты, которые ворошил неласковый ветер, картонные ящики и коробочки из-под «Доширака», – все это навевало тоску.

А сверху приспускалась хмурая облачность. Косые пальцы столбов, невежливо тычась, указывали на тучи, а черные голые ветви деревьев словно взывали к небесам, страшась холодов и умоляя отвести зиму.

Небеса равнодушно молчали, перемешивая серую рванину кумулюсов…

Я вздохнул и прибавил шагу. Холодно как…

Завтра надо будет свитер надеть, тот, что с дырой на спине. Под пухляком не видно.

Додумывая эту житейски состоятельную мысль, я расслышал отчаянный девичий крик. Что еще не слава богу?

Из-за киоска на углу выбежала девушка в расстегнутом пальтишке, из-под которого ярко краснела вязаная кофта, а на голове подпрыгивал синий помпон шапки. Даже отсюда было видно, что ноги у бегуньи длинные, обтянуты цветастыми леггинсами и обуты в ношеные сапоги цвета кофе с молоком.

Девчонка припустила мимо рядов, устремляясь к складам, слепленным из сэндвич-панелей, и тут же показались преследователи – двое парней в модных прикидах. Мажоры.

Парни гоготали, скача вдогонку за своей добычей.

Парочка торговцев сделала вид, что ничего не происходит, лишь головы в плечи вжала под накинутыми капюшонами да поспешила удалиться. «Моя хата с краю, ничего не знаю».

Вполне понятная жизненная позиция, вот только меня по другому рецепту делали – не люблю, когда девочек обижают.

Джентльмен я, рыцарь «бла-ародный». Дурак, короче.

Глянув вслед убегавшей девушке, я увидел, что та попалась – угодила в тупик и заметалась между стенами складских помещений.

Мажоры добежали и остановились, переводя Дух.

– Ну, ты нас загоняла! – весело сказал один из них, в рыжей дубленке, упирая руки в колени. – Ф-фу-у! Прям чемпионка по бегу! Давай, заголяйся.

– Только по-быстрому, – добавил другой, в толстовке «Ливайс», – а то холодно.

– Не трогайте меня! Шо я вам сделала? – заверещала «добыча». – Отпустите! Я не хочу-у!

– А мы хотим! – загоготал «загонщик» в толстовке.

Оба двинулись к девушке, разведя руки и глумливо повторяя «У-тю-тю!» да «Цып-цып-цып!» Девчонка прижалась к стене и закрыла лицо руками в варежках.

А молодая особа явно за модой не следит, заметил я отстраненно, как бы вчуже. Одно из двух – или у нее отсутствует вкус, или тупо нет денег. Скорее, второе – вон, даже варежки разные – одна синяя, с вышитой снежинкой, а другая – малиновая.

Неторопливо приближаясь, я оказался у мажоров за спиной – те от вожделения и страх, и опаску утратили. Росту я немалого, поэтому начал с того, что врезал типу в дубленке ребром ладони по шее. Тот хрюкнул только и сунулся мордой в запакощенный сугроб. Его товарищ в толстовке сначала очень удивился, а потом полез на меня, воспылав жаждой мести. Зря.

Я врезал мажору между ног, а когда тот согнулся в три погибели, шипя от боли, выпрямил его апперкотом, с удовольствием плюща противнику губы и нос. Парнишу вздернуло, и я закончил комбинацию локтем в челюсть – мажора отнесло и впечатало в стенку. По ней он и сполз, опрокидываясь на утоптанный, обильно политый мочой снег. Там тебе и место.

– У него пистолет! – взвизгнула девушка.

Я резко обернулся к вырубленному дублен-коносцу. Тот уже стоял на четвереньках и лапал оброненный «ПМ».

Пневмат или огнестрел, я разбираться не стал. Подскочил и всадил носком ботинка по печени этому Вильгельму Теллю недоделанному Казанове доморощенному.

Тот опять хрюкнул и перекатился на спину Готов.

Пистолет я подобрал и сунул в карман. Пригодится в хозяйстве.

Встретился глазами с девушкой – она смотрела на меня, будто на ангела, явившегося с благой вестью.

– Пойдем, – буркнул я, – провожу.

– О-ох… – простонала моя визави и стала нюнить. – Спасибо вам огромное-е!

– Да ладно…

Бочком между двух еле ворочавшихся тел девчонка прошмыгнула ко мне, и мы зашагали прочь отсюда, с места неудавшегося преступления.

Выйдя за ворота, я спросил:

– Тебя как звать хоть?

– Марина, – ответила моя нечаянная спутница и шмыгнула носом.

– А живешь ты где?

Марина вздохнула грустно-прегрустно:

– А нигде… С Украины я. Нас набрали целый вагон. Сказали, шо на работу в самой Москве устроят, а мы уже потом, с получки, рассчитаемся и за проезд, и за питание… Приехали мы, паспорта у нас отобрали – и на улицу всех. Этими… ну..

– Проститутками? – догадался я.

– Ну, да… А бригадир наш оказался вовсе не бригадир, а этот… ну…

– Сутенер?

– Ага… Я, как только до меня дошло, сразу деру дала. Они за мной погнались, но я убежала.

– Да-а, бегать ты умеешь.

– Ага… И теперь ни документов, ни денег, ничего… Месяц уже бичую.

– Ну, на бичиху ты пока не тянешь, – усмехнулся я. – Не несет от тебя, маты не гнешь, да и голосок не пропитый… Я и сам бомж, так что бомжих всякого разбору навидался. Ладно, пошли.

– А куда?

– Устрою тебя на первые дни, а там видно будет.

Не спрашивая больше, Марина доверчиво зашагала рядом, подлаживаясь под мою походку.

До станции добрались быстро, а скоро и электричка моя подошла. Если повезет, то контролер припоздает, и мы успеем выйти, не заплатив.

Вообще-то, я не только «благородный», но и честный, законопослушный и все такое. Однако и экономный тоже…

Когда бабосов нехватка, совестливость притупляется.

– А куда мы? – шепнула Марина. – В Москву?

– Да нет, поближе. Нам до Храпуново, там рядом деревня – и дачный поселок, где я живу.

– Прямо на даче?

– Прямо. Хозяйкой там одна бабуська, вот я с ней и договорился. За домом смотрю, печку протапливаю, починяю, где нужно…

Я осмотрелся. Вагон был полупустой. Ближе к нам тетка в платке дремала, сонно кивая головой, словно соглашаясь со всеми. За окном плыли окраины Электростали. Уже заметно стемнело, и местность казалась неуютной в сумерках – расплывшиеся в черноте подступавшей ночи дома, выстроившиеся в ряд за путями, выглядели угрюмыми, косо попиравшими серый снег, а свет автомобильных фар, изредка окатывавший их облупленные бока, лишь усиливал впечатление унылой запущенности.

Я тут же вспомнил, как прошлой зимой бродил по вечерним московским улицам, как повсюду светились окна, приоткрывая чьи-то жития, а я шел один, без дома, без семьи, без имени даже, и мне было тоскливо и холодно.

И минус на градуснике тут был ни при чем – не тело зябла, душа.

– А почему – на даче? – удивилась Марина.

– Я же сказал – бомж я.

В ответе моем прозвучали нотки раздражения – не люблю я про свой статус говорить, не лучшая это тема.

– Да поняла я, поняла, – заспешила девушка. – Просто не поверила сразу. Вы… ты и бритый, и одет прилично…

Я усмехнулся.

– Это моя парадно-выходная форма. В ней я… хм… родился, скажем так. Вот, вертится в голове одна фразочка, сам не знаю, откуда, – «жизнь дается лишь дважды».

– А-а! – обрадовалась моя спутница. – Так это фильм был такой, про Джеймса Бонда!

– Да? Буду знать…

Мне вдруг захотелось рассказать Марине обо всем, что со мною приключилось. Откровенность мне, мягко говоря, не присуща, но доверчивость этой девчонки сама по себе располагала к тому, чтобы открыться.

– Это случилось прошлой зимой, – начал я, – одиннадцатого декабря, где-то в том районе, где шоссе Энтузиастов пересекает МКАД. Помню, вечер был. Мороз не стоял, и ветра чуть, снегу насыпало чистого, пухнастого. Помню, как я вышел на свет, под самый фонарь, мою тень помню, четкую такую, а потом еще чья-то появилась. И сразу удар по голове…

– Ой… – шепотом сказала Марина.

– Да-а… – поморщился я. – Очнулся от холода, и сразу больно стало. Отжался, а пальцы совсем онемели. Закоченели. Я на колени кое-как поднялся, греть стал руки, а башка разламывается просто. Кровь на волосах подсохла, и на щеке, как корка, да еще мутит меня – видать, сотрясение заработал. Но это все так, мелочи. Главное, я память потерял. От слова совсем.

– Как?! – выдохнула девушка. – И ничего-ничего не помнишь?

– Ни-че-го, – раздельно проговорил я, ежась, словно от прошлогоднего холода. – Вся моя жизнь усохла до вот этого года. А кто я был, где жил, кем работал – понятия не имею. В карманах ни денег, ни документов. Наверное, тот, кто меня по башке треснул, все забрал, вместе с курткой, или что я тогда носил. В одном-то камуфляже не походишь особо. Вот так… Шофера-дальнобойщики поделились бинтами из аптечек, я кое-как голову перевязал. Ночью холодно было, еще и ветер поднялся, а укрыться-то негде! Хорошо еще, Кириллыча встретил, бомжа со стажем. Тот меня в какой-то подвал отвел, а там теплотрасса проходила, вот мы на трубах и устроились. Матрасы, помню, черные от грязи, но мне было не до брезгливости – упал и заснул.

Марина вздохнула.

– Ужасно… – пробормотала она.

– Да уж… – вздохнул я. Мне как-то даже полегчало, будто я часть своей беды перегрузил на эту девчонку. И сразу стыдно стало. Вот же ж, натура дурацкая…

– А потом? – затеребила меня девушка.

Я крякнул от смущения, уже слегка досадуя на себя за излишнюю откровенность. Сколько раз я себе выговаривал, чтоб не повиновался порывам! Но все же облегчение чувствовалось…

Люди ж не зря имеют привычку «делиться» своими горестями – они их именно что делят, щедро, оставляя себе лишь часть былых переживаний. А я ж тоже хомо сапиенс, и ничто хомосапиенсовое мне не чуждо…

– Потом я недели две наведывался на «место преступления», – продолжил я с кривоватой улыбочкой. – Все ждал, что память вернется. Ходил там, на людей смотрел, надеялся, что окликнет кто знакомый, и я хоть имя свое узнаю.

– Так ты даже имени своего не помнишь?

– Я ничего не помню из прошлой жизни, – терпеливо объяснил я. – Долго себе новое имя подбирал, пока не надумал как Пушкин зваться – Александром Сергеевичем. Вот так…

– Ужасно… – повторила девушка. – Это же все равно шо жизнь отобрать. Начисто. Конечно, если задуматься, то шо хорошего у меня было? Тусклое какое-то у меня прошлое, вон, как за окном. И вспомнить особо нечего. Папка меня любил, но он помер, когда мне всего четырнадцать было. Жалко так, до сих пор. А мамку я только пьяной видела… Нет, она не злая, просто меня не любит. Братика моего обожает просто, а я – так… Он же младшенький, так бывает. Раньше я из-за этого плакала, папульке жаловалась. А потом привыкла. Но все равно, я же помню, где родилась, где росла, в какую школу ходила! Год назад… Год назад у меня выпускной был…

Я вздохнул, будто повторяя маринин вздох.

Трудно быть бомжом.

Надо здорово опуститься и опроститься, чтобы нормально себя чувствовать на помойке.

Не знаю, примечал ли я всю эту «бичеву» раньше, в прошлой жизни, а нынче у меня глаз наметан.

Бомжи как бы уступают город «нормальным» и успешным, занимая обочину жизни. Почти все они – люди с ДРП. С добровольно редуцированными потребностями. Все их желания сводятся к выпивке и закуске, к теплому месту, где можно заночевать.

Бомж – классический маргинал. У него нет семьи, нет работы, он ни к чему не стремится, ничего не пытается добиться в этой жизни. Он изгой, отверженный.

Слезливые дамочки обычно жалеют «бедных бомжиков», но это неправильно. Если человек жрет из контейнеров с отходами, а спит в подъезде, то это его выбор. Здесь нет никакой трагедии, и никого не надо спасать, вытаскивать из нищеты, устраивать на работу, хотя бы потому, что среднестатистический бомж не будет трудиться.

И даже не потому, что он ленив, хотя и это тоже присутствует, а из-за того, что общество со всеми его ценностями и атрибутами бомжу не нужно. Он вне социума.

И тут легко впасть в другую крайность – зачислить всех бомжей в паразиты, в тунеядцев-побирушек. А ведь лодырничать бичам удается не всегда. Каково это – с раннего утра обойти десяток свалок, собирая бутылки? Легко ли так жить?

И далеко не все из них воришки. Множество бомжей живут тем, что «нормальные люди» выбрасывают.

Почему же они упорствуют, эти «лица без постоянного места жительства, почему ни в какую не хотят принять «человеческий» образ жизни? Большинство даже не задумывается над этим – нечем задумываться, а меньшинство… Идеологию и философию жизни на обочине лучше всего объяснил Кириллыч.

На собственном примере.

А зачем мне, говорит, ваши машины и квартиры, работа, семья и прочие радости? Собственность с недвижимостью закабаляют, жена с детьми лишают свободы, работа и вовсе рабство. А жить когда? Ты работаешь, чтобы было на что купить мебель или машину, еду, там, или одежду, опекаешь свою семью, а жизнь-то проходит! Ты живешь лишь тогда, когда делаешь то, что хочешь, и когда хочешь, по своему разумению, а не по приказу начальства или из чувства долга.

Ну и как? Можно ли добиться подобной свободы трудящемуся в поте физиономии своей? Нет. Даже президент корпорации или какой-нибудь министр не свободны, они вынуждены жить по утвержденному плану, в согласии с правилами, обычаями, законами, привычками нижестоящих и капризами вышестоящих. Вывод? Чтобы зажить воистину вольным, нужно освободиться от привязанностей и не испытывать желаний.

Вот такой у нас Кириллыч «просветленный». Как Будда.

Спохватившись, я сказал:

– Чуть не проехали. Пошли, нам выходить.

Электричка, задренчав тормозами, остановилась у перрона, и мы вышли. Морозец убавился, и ветерок стих. Сейчас отъедет электричка, и вернется тишина.

Есино не тонуло в потемках – то там, то сям светились окна, а вдоль пары улочек и у магазина горели фонари. Мы с Мариной вышли за околицу, почти тут же переступая черту садового товарищества.

Асфальт в дачном поселке уложили только на центральной, а в переулках тянулись лишь узкие бетонные полосы посередке, чтобы дачники могли пройти в дождь, не измаравшись в грязи. Сейчас, правда, и грунт, и бетон были одинаково укатаны снегом.

Бабуська, с которой у меня были «договорные отношения», приходилась Кириллычу дальней родней, так что Гаутама наш отечественный составил мне протекцию. Хозяйку я постепенно привык бабой Аней величать, а она по-всякому помогала мне. То полмешка картошки оставит, то солений подкинет. Ну, и я в долгу не оставался – забор, вон, починил, печку переложил, а то дымила. Крышу залатал. А весной обязательно перекопаю огород – баба Аня не признает овощи из супермаркетов, говорит, в них сплошь нитраты.

– Пришли.

Бабуська жила в крепком пятистенке, сам дом окружали яблоньки-дички и кусты смородины, а за ним схоронились под сугробами десять соток.

Отперев калитку, я провел Марину в избу, подивившись дымку, что вился из трубы над почерневшей банькой. Кириллыч, что ли, заявился? Похоже на то.

Потопав в гулких сенях, чтобы стрясти снег с ботинок, я открыл дверь и переступил порог.

Всю середину, как и полагается, занимала массивная русская печь, пол был застелен ковровыми дорожками, вязанными из лоскутков, в уголку пылилась икона – скорее, не символ веры, а дань моде. Баба Аня замуж выходила комсомолкой, и не за кого попало – суженый ее был довольно известным авиаконструктором.

Какая уж там религиозность – бабуська даже имя господне всуе упоминать стеснялась, не принято это было в ее юные годы.

– Здорово, Кириллыч!

Престарелый бомж с длинными седыми волосами и окладистой бородой больше всего смахивал на священника. Хотя не так уж он и стар – вон, морщин меньше, чем у меня! А однажды, помню, спешили мы на автобус, так Удалов меня обогнал, так почесал! Удалов – это фамилия Кириллыча, я ее случайно узнал, когда деда кто-то окликнул. Сам он не представлялся, я даже имени его не знаю – прячется человек от общества, скрывается за отчеством. Его право.

Щуря глаза за круглыми стеклами очков и шевеля губами, Удалов разбирал текст псалтыря без обложки.

– Здравствуй, сын мой! – проговорил он протяжно, но тут же вышел из роли степенного патриарха, улыбнулся, выказывая редкие зубы. – И дщерь моя, – добавил просветленный бомж.

– Здравствуйте, батюшка, – робко проговорила Марина.

– Не юродствуй, Кириллыч, – сказал я, скидывая пуховик и принимая пальто у девушки. – Неужто баню истопил?

– А то! – хмыкнул дед. – Хотя больше думать следует о чистоте не телесной, а духовной!

– Тогда в твоей бороде не то что вошки – мышки заведутся! – парировал я и обернулся к Марине:

– Будешь мыться?

– Ой, а можно?

– Нужно! – рассмеялся я. – Иди, а я пока яичницу пожарю. У меня тут где-то кусочек бекона завалялся…

– Я сейчас!

Девушка быстренько оделась, и я вручил ей бабкино полотенце.

– Шампунь в предбаннике, на полочке.

– Ага, спасибо!

Марина убежала, а я приблизился к печи и погрел руки. Замерз я что-то…

Раз уж речь зашла о санитарии и гигиене, то и мне не мешало бы привести себя в порядок. Побриться, как минимум.

Нагрев кипятильником воды в миске, я намазал щеки пеной для бритья (в баллончике, который я выудил из контейнера для ТБО, еще немного было) и взял в руку одноразовый инструмент – «Лучше для мужчины нет!»

Соскоблив щетину, утерся одеколоном «Шипр» из бабуськиных запасов. Щиплет, зараза… Зато малость очеловечился.

Поглядел на себя в зеркало. Нос крупноват и уши торчат, губы полноваты… Плечи не поражают шириной… Ну, хоть шея крепкая…

Приблудившийся кот со странной кличкой Трактор выскользнул из лаза в полу, потерся о мою ногу и не замурлыкал – затарахтел утробно.

– Купил, купил, – успокоил я его, доставая маленький пакетик «Вискаса».

Мучать животное ожиданием не стал, сразу выдавил угощение на блюдечко у печки.

– Ешь, зверюга!

Трактор проворчал нечто вроде «Премного благодарны!» и принялся трескать ужин. Вполне, кстати, заработанный, котяра наш – знатный мышелов.

– Где это ты сыскал ее? – поинтересовался Кириллыч.

– Места знать надо! – хмыкнул я.

Посвятив «просветленного» в недавние события, я поставил сковороду на плиту и плеснул масла из бутылки. Заветный кусочек бекона уже обветрился, отбывая долгий срок в холодильнике, но если его обжарить, выйдет самое то.

– Да-а… – задумчиво протянул старый бомж. – Мне б такую Снегурочку…

– Внучку захотелось, Дед Мороз ты наш? – ухмыльнулся я.

– Не знаю… – серьезно сказал Удалов. – У меня ж все было, все, как у людей…дцать лет тому назад. И квартира, и должность, и два высших…

– Водка? – предположил я.

– А что водка? – пожал дед одним плечом. – Она ж не сама в горло льется, и никто силком не спаивает. Хотим пить – и хлещем заразу. Не знаю… – горестно вздохнул он. – Не знаю, правильно ли я жил? Может, вся моя философия не стоит и замаранной туалетной бумажки? А уже не переиграешь… Вот ты молодец, что не сдаешься, пытаешься как-то на ноги встать…

– …Встать в строй, – усмехнулся я.

– А чего ж? – построжел Кириллыч. – Войну на помойке не отсидишь, грех! Хоть и не помню я ту ВОВ, мальцом был совсем… Э-хе-хе… Знаешь, что самое поганое в старости? Не болячки вовсе, этого и у молоди полно. Но даже ты, хоть тебе уже и под сорок, можешь еще что-то изменить, начать с чистого листа. Времени у тебя впереди не так уж и много, но есть. А я – все, мне одно дожитие осталось, как в собесе выражаются… Вот ведь дрянь какая! – скривился дед. – Только начнешь постигать эту самую жизнь, только-только разбираться станешь, что в ней к чему, а она – раз! – и кончается…

– Отставить негатив! – бодро сказал я. – Радуйся тому что есть! Сам же меня учил.

– Я и радуюсь… – увял Кириллыч.

Я внимательно посмотрел на него. Нет, не похоже, что старый сдает, закалка у него та еще. Коли уж перестройку идиотскую пережил и «святые» 90-е, то нынче отдыхать впору.

Надо сказать, что я, хоть и сам бомжую, не сходился с себе подобными. Отталкивали они меня тупостью своей, нечистоплотностью, пришибленностью.

Удалов не такой. Он никогда не запускал себя, всегда был чистеньким, насколько это возможно в мире подвалов, коллекторов и заброшенной «промки» – в местах обитания бичевы. Дед постоянно таскал с собой свой личный стакан, нож и ложку, так что от угощенья нечаянного не отказывался, но вот общей посудой не пользовался – брезговал. А раз в неделю, по субботам, обязательно отправлялся в баню. Нормальный, в общем, старикан. И вот, загрустил чего-то.

– Хочешь, съездим завтра в столицу? – предложил я. – Мне Сурен пятихатку выкатил, а Полторашка вчера косарь вернул. Я даже удивился. Так что мы богаты!

– Чем богаты, тем и рады… – уныло продекламировал Удалов.

– Не парься, Кириллыч! Тебе семьдесят едва! Вон как шустро бегаешь, а если рублик уронишь, так нагнешься и поднимешь. Как думаешь, многие твои ровесники способны на подобный подвиг? Так что…

Договорить я не успел – вернулась Марина, принося с собой волглый запах бани, распаренных веников и «Детского» мыла.

– С легким паром! – заулыбался сразу старый хрен.

– Спасибо! – просияла девушка.

А я удивился – Марина оказалась очень даже ничего. Хорошенькая, а пальто не по размеру, как и тюрбан из полотенца, намотанный ею на голову, не портили впечатления. Юный овал лица удивлял изяществом черт – большие, широко расставленные глаза, чей взгляд то и дело прятался, уходил в тень длинных ресниц; яркие от природы губы, как будто немного припухшие; точеный носик, бровки вразлет… Прелесть!

– Прошу к столу! – сказал я, выставляя на большой стол разделочную доску. На нее-о я и опустил сковороду со скворчавшей яичницей.

– О-о-о! – застонала девушка. – Как па-ахнет…

– А то! – гордо сказал я. – Щас я, хлеба нарежу…

Обычно я не употребляю, но за встречу грех не выпить. Так что я достал бутылочку коньяка, к которой прикладывался месяца три кряду (хреновый из меня алкаш!), и плеснул всем в одноразовые стаканчики.

– Э, э! – осадил я гостей, уже готовых употребить. – Тормозите! Вы сначала посуду в ладонях погрейте, пускай коньячок выдохнется малость, он так вкуснее будет.

– Все-то ты знаешь, – проворчал Кириллыч. – Откуда только…

– Из прошлой жизни, – криво усмехнулся я, покачивая «стакашку».

Марина вздохнула и, смущаясь немного, погладила меня по руке. Дед это движение заметил и сказал с наигранной бодростью:

– Не так уж все и плохо, Мариночка! Многое Сашка не забыл – мозг ни в какую, а руки помнят! Как мы тогда, с пистолетом? А? – он обернулся к девушке: – Нашли как-то разгрузку сброшенную, а в ней пистолет и три запасных обоймы. Ну, мы и взяли пострелять – я, Сашка и Афоня, друган наш. Сожгли его летом.

– Как – сожгли? – ахнула девушка.

– А как бомжей жгут? – поморщился Кириллыч. – Афоня на вокзале почивать устроился – картонок подложил стопку, и готово ложе. Ага… Подкатили два урода, облили его бензинчиком и спичку кинули. Афоня кричит, извивается, а те гогочут…

– Ужас какой-то! – сказала Марина впечатленно.

– Вот, такая се ля ви, – развел Удалов руками. – Мы ж не люди, нас можно… Ой, ладно! Ну, так прибрали мы тот пистолетик, а потом на дачах пострелять решили. Думаем, кончатся патроны, мы все и повыкидываем, а то мало ли… Может, из того ствола замочили кого! Я еле разобрался с оружием, а Санька в руку взял, даже не глядя, с предохранителя снял, чик-чик, затвором щелк – и ба-бах! Афоня выставил две пустых консервных банки – Сашка их все снес, каждую с одного выстрела! А я потом бутылку вверх подкинул, так он одной пулей разбил ее в воздухе, а потом еще двумя – донышко и горлышко, пока те падали. Так-то!

– Ты, наверное, солдатом был! – выпалила девушка. – Нет, офицером!

– Ага, или киллером, – буркнул я. – Доедайте, кому оставили?

– Я уже не могу, – призналась Марина, – объелась! Я… Можно мне… Я так спать хочу…

– Нужно! – улыбнулся я. – Вон спальня, за занавеской.

– А вы? – спросила девушка виновато, со смущением, но и с затаенной радостью.

– Кириллыч на печке греется, а я на диване, – успокоил я ее. – В спальне я все равно не ночую никогда – там бабуськина территория. Так что ложись.

– Ну, ладно… Спокойной ночи!

– Спокойной. Дед, пошли на кухню.

– Ага, ага…

Мы выключили свет в комнате и перебрались на кухню, где запалили керосиновую лампу – нам света хватит, зато не так ярко. Сам терпеть не могу, когда ночью где-то отсвечивает. Люблю, чтобы темно было и тихо. А пока…

А пока восемь часов только, начало девятого, так что можно и посидеть чуток, расслабиться легонечко.

Осторожно подвинув стул, я налил себе и Кириллычу по кружке чая – крепкого, но не сладкого, потому как вприкуску – с конфетами. Роскошь подобную я стал себе позволять лишь с осени, когда начал припахивать на двух работах – через день работал у Сурена, а сутки через трое сторожил лесопилку еще одного олигарха местного разлива. Да и Удалов никогда не заходил в гости пустым. Так и зимовали.

– Симпатяжка какая… – проговорил Кириллыч, вздыхая.

– Да, – рассеянно согласился я.

– Завидую я тебе…

– Господи, чего мне завидовать? – сказал я с подступающим раздражением.

– Ты-то с подружкой, а у меня даже бабы-яги нет…

– Какая подружка, Кириллыч? – ласково сказал я. – Сдурел ты, что ли? Ей семнадцать всего или восемнадцать, девчонка совсем! Да и не думал я ни о чем таком, у меня одно на уме: вспомнить все! Пока не пойму, кто я и что я, никакой личной жизни!

– Суров ты! Прям, как Добролюбов – «умел рассудку страсти подчинять».

– Нету никаких страстей, – пробурчал я. – А тебе в театре надо служить, будешь Луку играть. Помнишь? Горький, «На дне»?

– Я-то помню… «Человек – это звучит гордо!»

– Угу… Кстати, это Сатина слова, шулер который.

– Это Горького слова, Саня, а «пролетарский классик» врать умел – талантлив был. Да и не он один. Все старые, я имею в виду – авторы, очень любили жалеть проституток. Достоевский Соню Мармеладову жалел, Толстой – Катюшу Маслову, Горький… как бишь ее… Настю, кажется. А чего их жалеть? Они что, рабыни? Или их к постели приковывали? Вон, Маринка – взяла и убежала! И раз уж Сонька Мармеладова пошла на панель, стало быть, выбрала все для себя. А чего ж? Раз-два, ножки врозь – и почасовая такса! Валяешься весь день, а когда клиент является – расслабишься и удовольствие получаешь. Страдалицы нашлись… Да и мы – страдальцы разве? Нет! Ну, не всем судьба прямая и ровная достается, вот у нас – извилистая. Ничего, выпрямим… Ты уж точно. Я в тебя верю.

– Спасибо, – улыбнулся я и зевнул. – Пошли спать.

– Пожалуй… – проворчал Кириллыч. – Ступай, укладывайся. Я обожду, а потом уж задую.

– Давай…

Я добрался до дивана, разделся и лег, накрывшись верблюжьим одеялом. Термобелье я не снимал, под утро могло выстудить, а пока печь раскочегаришь… Это тебе не «буржуйка».

Кальсоны с рубашкой мне один алкаш продал – стащил, видать, у торгашей, а мне за сотку отдал. Я ведь, как уже объяснял выше, честный, но без фанатизма.

Нет, хорошее термобелье. Из Южной Кореи. Да хоть из Северной, главное – тепло. А потом тот же воришка мне пару ботинок «вердан» предложил. Для зимы, конечно, обувь не лучшая, зато крепкая. А я все прочное люблю.

И опять этот длинный унылый вздох. Все тоскую по утраченной памяти. Может, там и тосковать не о чем, может, я убийцей был «в прошлой жизни», а вот, поди ж ты…

Все равно чувствуешь себя уродцем, неполноценным каким-то. Пытаешься спешно, наскоряк лепить новую индивидуальность, а получается убожество какое-то. Я старательно прививаю себе разные привычки, чтобы хоть как-то отличаться от ближних и дальних, выделиться, стать непохожим на остальных.

Вон, подсмотрел в мультике такой обычай у смешарика Лосяша – давать собеседнику краткую характеристику – и усвоил его. Так и говорю, как тот мультяшный герой, копирую персонаж, раз уж персоны нету…

Было тихо, только часики тикали да на печке ворочался Кириллыч. Потом все стихло, и я заснул.

Разбудили меня какие-то невнятные звуки со двора. Я прислушался: вроде ходит кто-то…

Осторожно выглянув в окно, я заметил, как мимо деревца с микроскопическими «райскими яблочками» на ветках промелькнула тень.

Та-ак…

Я бесшумно оделся, натянул свои «верданы» и, ступая по половичку, прошел к печи.

– Кириллыч! – позвал я шепотом. – Подъем!

– М-м-м? – отозвался старый.

– Тихо! По-моему, у нас гости.

– Ах ты, мать честна… Щас я. Маринку буди!

– Может, не стоит?

– Сто-оит… – зевнул Удалов. – Одного-двух мы прогоним, а ежели там целая гопа? Уходить придется.

– Ну, ты наговоришь тут…

– Опыт, сын мой, опыт…

Я послушался и тихонько прошел в спальню. Девушка спала, свернувшись калачиком и ладошки подсунув под щечку. Дитя дитем.

– Мари-ина… Вставай.

Глубоко вздохнув, Марина потянулась и пробормотала, не раскрывая глаз:

– Сколько времени?

– Три.

– А чего так рано?

От удивления девушка открыла глаза.

– Во дворе кто-то есть.

– Ой!

Марина стала торопливо одеваться, а я поспешно отвернулся – наша гостья спала в одних трусиках. А грудь у нее красивая…

И точно своя, без имплантов.

Проскользив к вешалке, я не стал пуховик надевать, а сунул руку в карман, лишь теперь вспомнив о трофее. Вынув ПМ, я выщелкнул обойму. Боевые, однако. Ну, хоть что-то.

И именно в этот момент наружную дверь вынесло чье-то сильное плечо. Замочек там был – фигня.

Я мягко отступил на пару шагов, держа пистолет дулом кверху.

Загрюкали шаги, и дверь из сеней распахнулась, в комнату полезли какие-то усатые морды, в форме и с оружием.

А я не придумал ничего лучшего, чем направить на них пистолет и крикнуть:

– Стоять! Бросить оружие!

В ответ вспыхнул свет мощных фонариков, и на меня глянули дула трех «калашей». Огромный человек в куртке ухмыльнулся и сказал:

– Правильно, бросай! Чего прижухли? На выход!