Кузьмичев Николай Алексеевич

Родился я 14 апреля 1924 года в село Коростово Рязанской области. Семья у нас была большая. Родители и шесть детей: три брата и три сестры.

Наверное, до образования колхозов наша семья относилась к середнякам. Во всяком случае, и лошадь у нас была, и корова, овцы. Но году в 30-м у нас организовали колхоз «Свой труд», и стали агитировать вступать в него. Я хоть и маленький был, но помню это дело.

Как потом я понял организовано это все было бездумно и бездарно. У нас село было большое, около пятисот дворов, у всех детей много, а пахотной земли мало. Зато были отличные луга, поэтому люди держали много скота, и благодаря этому село развивалось неплохо. Конечно, кто-то и бедствовал. На праздники как пойдем в церковь, там всегда много нищих. Но в целом село жило неплохо, и всегда можно было подработать. У нас стоял магазин, скорее даже лавка, которую называли — «биржа». Кому нужны работники или что надо перевезти, все бегут к ней. А как лошадей забрали в колхоз, какой тут заработок? Поэтому люди и не хотели вступать, но народ стали прижимать, и люди с горькой иронией называли колхоз — «Некуда деться». Отец тоже не хотел вступать, помню даже, что в этот период он на всю ночь куда-то уходил, и только утром возвращался. Где ночевал, не знаю, мать не говорила. А может, и сама не знала. В конце концов, отец тоже вступил добровольно, но по существу загнали силком.

И вот с этого момента село перестало развиваться. Конечно, со временем колхоз стал работать получше, но все равно, это было уже не то. Жизнь в Коростово словно замерла… Причем, скота в колхозе было много, и если разделить в среднем на всех, может, и по две коровы выйдет, а так все хоть и не голодуют, но что называется в натяг. Живность вроде как есть, но мясо ели только по праздникам. Чтобы забить и продать свой скот, нужно брать справку. А забьем, всё на продажу, себе только рожки да ножки. Из молока сметану делали, масло, и ездили продавать в Рязань. На эти деньги хлеб и покупали.

У нас всё равно хлеба не было, посевов-то нет. Но когда хороший урожай картошки, капусты давали. Воз, другой. Но все благие начинания губила местная власть. Помню, капусту как-то вовремя не убрали, и нет бы сказал председатель: «Рубите, мужики, всё равно пропадет!» Так нет! Знал ведь, что всё село ходило воровать эту капусту, но не сказал. Почему я запомнил, потому что отец, мать и старший брат пошли туда ночью с салазками, а я как старший остался с детьми. Но пока ждал, на печке и уснул. Они вернулись, стучат, а я сплю. Тогда Вася через забор перелез, открыл. Меня, конечно, обругали, но что с пацана взять…

Семей десять, все зажиточные. Дядю моего, например, маминого брата — Матвея Степановича тоже раскулачили. Но это такой работяга был, словами не передать. Не пил, даже не курил, певчими заведовал в нашей церкви, пожарными командовал, образец одним словом.

Его с женой сослали в Казахстан что ли. Но они там как-то договорились, купили справку, и под фамилией жены — был Сошников, стал Илюшин, переехали в Харьков. Но он же трудяга, поэтому они и в Харькове тоже нормально жили. А у нас все мечтали любым способом из колхоза сбежать. Все! И я мечтал. Думал, пойду в армию и останусь на сверхсрочную. Но работали, а где ещё работать?

Плохо. Во-первых, в 1-й класс я пошел даже буквы не знал. Мать заставляла делать уроки, но помочь было некому. Отец неграмотный, а мать всего три класса окончила. К тому же учиться мне пришлось вместе с двоюродным братом, который в 1-м классе три года сидел. И я из-за него в 1-м классе два года просидел. Когда во 2-й класс перешел мне мать говорит: «И чего ты перейдешь? Вот Николай сидит, давай и ты с ним!»

А чуть постарше стал, с весны уже работал пастухом, и получается, что год уже не заканчиваю. Поэтому в 4-м классе тоже два года сидел. Но весной 41-го семь классов я окончил уже более-менее, правда, о дальнейшей учебе речь даже не шла. Я ведь переросток, почти жених, и мама мне так сказала: «Коля, у тебя же совсем ничего нет. Давай иди в пастухи и зарабатывай себе сам».

Когда мы с мамой ходили торговать в Рязань, то по дороге я видел, как пыхтят паровозы в депо, и при виде их у меня родилась мечта — стать слесарем по ремонту вагонов. Не паровозов, а именно вагонов, до того тёмный был.

Я тогда уже старшим подпаском был, и мы постоянно находились в поле. И в то воскресенье часа в четыре кто-то пришел из Рязани и принес новость: «Война!» А света у нас тогда еще и не было, и радио, по-моему, тоже. Из благ цивилизации был только патефон в избе-читальне.

Взрослые, может, и слышали какие-то слухи, а у нас пацанов откуда? Но все понимали, что надо идти защищать Родину.

И сразу на второй-третий день пошла мобилизация. Сплошная! Постоянно мужиков возили в Солотчу, и так до самой осени. Отца у нас в сентябре призвали, а старшего брата еще в мае, он был 1921 г.р. Но отец вернулся живым, а Вася погиб в самом начале войны…

Мама ходила к парню из Лопухов, с которым они вместе призывались, и он рассказал, что вначале они попали служить в десантный полк под Коростень, но потом судьба их развела.

А отец прошел всю войну. Под Ленинградом и под Ржевом был дважды ранен, и потом его как пожилого взяли на пост ВНОС, и с ним он дошел до Берлина, стал сержантом. Как он говорил — стержант. (На сайте www. podvig-naroda.ru есть наградной лист, по которому наблюдатель 7-й отдельной армейской роты ВНОС Кузьмичев Алексей Андреевич 1898 г.р. был награжден орденом «Отечественной войны» 1-й степени: «В нашей части красноармеец Кузьмичев служит с сентября 1942 года и за это время проявил себя как отличный наблюдатель.

Вот меня всегда это возмущало. Памятник-то в селе стоит, но нет бы сказали, ушло столько-то, а вернулось столько. Нет, советская власть хитрила. Но я знаю, что по Рязанской области на войну всего ушло 300 тысяч, а вернулось только 120…

А нас, ребят 1924 г.р., в селе было тридцать два. И кто погиб, кто не вернулся… Например, моего двоюродного брата — Николая Кузьмичева, того самого, с которым мы сидели в 1-м классе, призвали осенью 41-го, а уже в начале 42-го он вернулся домой. После тяжелого ранения одна нога у него стала заметно короче другой и его сразу комиссовали. Рассказывал, что где-то под Харьковом их чуть не окружили, и он раненый еле вышел.

Я хорошо помню это время, но мы с ребятами меж собой это точно не обсуждали. Даже не знаю почему.

И не слышал, чтобы и мужики обсуждали. Помню только такие разговоры: «Ну, где-то мы все равно остановимся. Не может такого быть, что сдадимся. Нет!»

По-моему, в наше село их и не присылали. Вот когда я лежал в госпитале в Халтурине, то там жило очень много эвакуированных ленинградцев.

Меня не призвали, я добровольно пошел. Один парень из нашего села — Коля Голованов тоже с 24-го года, в конце 41-го окончил в Рязани десятилетку, и не знаю каким образом, в марте он поступил в пехотное училище. Оно располагалось на месте нынешнего десантного, и когда мы проходили мимо, всегда смотрели, как там курсанты занимаются. И когда он приходил навестить родителей, похвастался нам: «Лейтенантом буду!» Мы его послушали, и втроем тоже решили туда поступить. Понимаешь, мы ведь все фронт представляли себе только по кинофильмам — немцев, как белых бьют из пулемета, быстро их перебьём…

В общем, в мае пришли прямо в строевую часть, нас один офицер выслушал и спрашивает: «Вас матери-то отпустили?» Побеседовали и говорят: «Пока идите домой, а мы пришлем вызов!» И действительно, в конце мая в сельсовет пришла бумага — «явиться в пехотное училище».

Но поехали вдвоем, потому что третий чего-то там с матерью поругался и не поехал. А мы с Николаем Устиновым поступили. Но потом я уехал на фронт, а Колю как отличника оставили в училище, и ему довелось повоевать только в самом конце войны.

Хорошо. Кормили нормально. Во всяком случае, лучше, чем в деревне. Дома-то не всегда и хлеб был, а там я был сыт. Ребята хорошие, хотя по возрасту самые разные, вплоть до сорока лет. Фронтовиков много.

И готовили нас очень хорошо. Училище мне очень многое дало. Военное дело я в себя очень хорошо впитывал, и где бы потом ни служил, всегда был у командиров на хорошем счету. Карту я знал, оружие всё знал, как окопаться и построить оборону, стрелял отлично. Но, кстати, в училище мы стреляли нечасто. Помню, перед самой отправкой на фронт, сдавали в тире стрельбу из станкового пулемета. А мороз был, руки у меня сильно замерзли, а там же гашетку нужно нажимать большими пальцами, в общем, отстрелялся «на удочку».

Проучились там до декабря, и уже считай, выпускались, какие-то экзамены начали сдавать, как вдруг нас четверых отобрали и отправили на фронт. Среди нас был один фронтовик — старший сержант, один сержант, и нас двое рядовых курсантов. До сих пор так и не знаю, почему именно нас отобрали. Учился я нормально, ни в чем не провинился.

Приехали на станцию Бородино, там располагался штаб дивизии. А у нас же с собой был конверт, и мы думали, что по прибытии нам присвоят звания лейтенантов. Ан нет… Командир полка сразу забрал этого старшего сержанта себе в адъютанты, а нам присвоили только сержантов и назначили командирами отделений.

Полк 69-й что ли, а дивизия вроде бы 1-я Гвардейская Краснознаменная Пролетарская, но могу и ошибаться. Дивизия тогда еще только формировалась, и к нам поступали такие солдаты, которые даже стрелять не умели. Помню, один солдат, татарин, взял ППШ и вдруг дал очередь. Сам не понял как, и опять с испугу р-р-раз… Кричим: «Брось! Брось автомат!» Бросил, но так и не поймет, как стрелял… И мы с взводным, хороший был лейтенант, учили таких солдат всему. Хоть стрелять минимально, перебежки делать, бросать гранаты. Нотам я понял, что самое важное для взводного. Знаешь что? Поднять людей в атаку…

В общем, какое-то время обучали, а потом как-то идем с обеда, смотрим, а связисты сматывают связь. А когда начали раздавать патроны и гранаты, всё стало ясно…

Пошли маршем куда-то на юг. Дней пять, наверное, шли и до того устали, что спали прямо на ходу. А ведь в полной выкладке, тяжело, так многие стали выбрасывать всё что могли: противогазы, гранаты, патроны. Ротный это замечает, ругается. Лейтенанты нас шпигуют: «Плохо смотрите!»

Наконец пришли на передовую, а там уже не раз наступали. Танки горелые стоят, трупы погибших… Посидели в окопах, побывали под обстрелом, впервые услышали, как пули летают, снаряды рвутся. Нужно ведь к этому привыкнуть, чтобы понимание иметь и каждой пуле не кланяться.

Пошли в наступление, и 2 марта меня ранило. Шли вперед, но даже окопов немецких не видели, вырисовываются только какие-то высотки впереди. А немец здорово бьёт, и мы залегли. Тут мина недалеко разорвалась, и осколки р-р-р-раз полетели. Сержант со мной рядом лежал, так у него на спине вещмешок так посекло, что котелок прямо вылетел. Он за ним кинулся, ведь нам их в тылу выдали один на двоих, не хватало просто, а без котелка на передовой делать нечего. Кричу ему: «Стой! Куда кинулся?!» Все-таки удержал его.

Потом помню, делали перебежки, но в одной воронке оказалась лужа, и я промок весь. Смотрю — другая воронка, давняя, замерзшая уже. Хотел кинуться в нее, тут взрыв и ударом в левый бок меня сбило с ног. Я даже и не понял вначале. На мне ведь и кальсоны, и рубашка, потом теплые кальсоны и рубашка, брюки ватные, фуфайка, шинель, столько всего надето… И когда ударило, показалось, что меня перебило пополам, потому что низ совсем не чувствовал. Глянул, ноги на месте, руки тоже, обрадовался, и только тут пошла боль.

Застонал, закричал, надо ведь перевязываться. Взводный понял, что меня ранило, крикнул, и ко мне приполз санинструктор. Но тогда я был дисциплинированный солдат, и у меня сбоку был привязан противогаз. Чтобы меня перевязать надо сумку с ним развязать, а никак. Кое-как порвали, выбросили и после этого я противогаз больше никогда не носил.

Перевязали, и я сам потихоньку пополз. А обстрел сильнейший, головы не поднять и я все ползком, ползком, на коленочках… До кустиков от которых мы наступали дополз, а там пошел уже в рост. Вдруг выбегает какой-то солдат, видимо артиллерист, вырывает у меня ППШ, диски, а мне суёт свою винтовку. Оказывается, там стояла одна или две «сорокапятки», и с такой огневой поддержкой атака, конечно, захлебнулась.

Надо идти в санбат, а как? Ладно, легкораненые сами идут кучками по двое-трое, ковыляют. А если тяжело ранило? Ведь зима, и если ты обездвижен, то непременно замерзнешь. Где там санитары будут в поле искать?..

Пошли втроём, тут грузовик идёт, который боеприпасы подвозил. Остановился возле нас, ребята быстро запрыгнули, а я не могу, и тут он пошел. Ребята по кабине застучали: «Стой! Стой!» Он остановился, я кое-как добежал, и они меня затащили. Завез нас в какой-то овраг, показал, в какой стороне санбат. Приходим туда, отстояли в очереди, а нас не принимают: «Вы не нашего полка!» И как мы ни упирались, не приняли: «Идите по оврагу в свой санбат!» Пришлось идти. Но я, кстати, скажу, что это было правильно сделано. Я потом уже это понял.

Туда пришел, смотрю, старшина-девушка всем, кто сам пришел, наливает по сто граммов — две гильзы от ракетницы и даёт по сухарю и куску колбасы. Выпил, заел, стало чуть полегче.

Надо отправлять дальше, но в машины грузят только тяжелораненых. Нас четверо осталось, ждали-ждали, потом всё это надоело, и когда пришла машина, мы в неё забрались и не слазим. Ладно, оставили нас.

И вот представь, с четырех часов дня нас везли и нигде не принимают — все госпиталя переполнены. Только часов в 11–12, нас в одном приняли.

Кто мог, сам спрыгнул, носилки стащили, а я до заднего борта добрался, а слезть не могу. Сестра мне говорит: «Давай, сержант, давай!», а я не могу… До того расстроился, что заплакал. Думал, что всё у меня отказало. Она меня затащила в большую палатку, а там буржуйка прямо красная. Рядом с ней меня где-то пристроила, и когда я отогрелся, у меня всё заработало. Вот представь, какое нервное напряжение — пять часов ехал на морозе, но ничего не заболело, даже не закашлял.

Положили на стол, хирург осмотрел: «Ну, сейчас будем рассекать!» Сестры уже начали готовить, что нужно, тут главврач подходит: «Зачем рассекать? Мы ему прочистку сделаем!»

Даже укола, по-моему, никакого не делали, как-то там прочистили, и оттащили в угол. И суток двое я там отсыпался. Насколько я понял, там все после операции спали по двое суток, а санитары будят только на кормежку или в туалет. И только на третий день люди отходят, начинают говорить, покуривать.

В этом госпитале ГЛР (госпиталь легкораненых) я пролежал месяц с лишним, а как выздоровел, меня направили в 31-ю Гвардейскую дивизию. Назначили командиром отделения в роту автоматчиков 95-го полка, командовал которой капитан Степанченко. На редкость боевой офицер, у него уже тогда был орден Александра Невского. К себе в роту он подбирал одну молодежь, и поэтому она по праву считалась опорой командира полка. Я его, правда, там даже и не видел, а вот комдивом был подполковник Щербина.

Вот в этой роте я провоевал до второго ранения в конце июля. Вначале мы стояли в обороне, может даже и во 2-й линии, не помню точно, потому что нашу роту, как резерв постоянно куда-то бросали. Какие-то места прочесывали в поисках дезертиров и немецких шпионов. А 12-го, что ли, июля мы пошли в наступление.

Нас предупредили: «Начало атаки — залп эРэС!» Что такое «катюша» мы знали, а что такое эРэС, точно не знали. Даже испугались: «Что ещё за оружие такое?» Оказались те самые «катюши» и есть.

Боюсь сейчас ошибиться в названиях, но, по-моему, мы начали наступать от Ульяново что ли и все время двигались в сторону Карачева. Поначалу вроде шли во 2-й волне, потому что смутно помню, что впереди нас возникла какая-то задержка. Но там мощным огнем подавили всё, и пошли дальше. Немцы сильно сопротивлялись, особенно их авиация активно действовала, а нашей почему-то и не было. Но нас спасли 37-мм зенитки. Они атакуют, а этот дивизион как даст заградительный огонь, и те особенно не лезут. Бомбят, но не так. В общем, как немецкую оборону проломили, так и преследовали его.

Немцы бегут, а мы еще сильнее. Сейчас бы я на пулемет, наверное, и не побежал, а тогда каждый день. Атака за атакой, атака за атакой… (Выдержка из наградного листа на командира 31-й Гвардейской дивизии гв. подполковника Щербина: «… Во время июльской операции 1943 года дивизия, прорвав сильно укрепленную оборонительную полосу и узлы сопротивления, преодолевая мощное сопротивление и отбивая контратаки противника, продвинулась вперед на 90–100 километров, нанеся врагу большой урон в живой силе и технике». — Прим. Н.Ч.).

Из тех боёв запомнился такой эпизод. Целый день преследовали немцев, и только к вечеру бой стал затихать. Я хриплю, считай с самого утра «Ура! Ура!» Кто остался от роты, собрались на окраине деревни, а за ней лес, и видим, как оставшиеся немцы стараются удрать в него.

Кинулись за ними, подбегаем, а там валялся убитый немец и шесть живых. Кричу им «Хальт!» — они остановились, руки подняли, дрожат все. Тут из-за спины у меня выбегает немолодой солдат, лет под сорок, и как в чучело на занятиях по штыковому бою штыком бах одного, и тут же замахивается на второго. В момент всё, я даже крикнуть не успел. Ясное дело — те побежали. Тут уж я крючок нажал… Они попадали, ноя не смотрел, кого убил, кого ранил, побежал дальше.

Потом напоролись на пушку. Недалеко — метров 300–400, видим там, в лесу вспышка, а у нас разрыв. И главное, вижу, как у нее расчет бегает. Стреляю-стреляю по ним из автомата, а они не падают… Потом когда подошли, увидели следы крови, значит, в кого-то всё-таки попали.

Вот так мы там воевали, и за эти три недели от роты осталось девять человек во главе с младшим лейтенантом. Сибиряк, причем мне запомнилось, что у него на гимнастёрке были свистки с Гражданской войны. Тут уж вперед нас пустили другую часть, а мы собрались в сторонке. Есть нечего, пару дней ничего не подвозили, тут смотрим, солдат наш идет, и тащит полный вещмешок. Развязывает, а там кубик эрзацмёда и большой, килограммов на десять, круг сыра. Тут мы, конечно, навалились и расслабились.

Когда 27-го июля в районе деревни Алёхин о 4 танка противника и до роты автоматчиков прорвались на командный пункт командира полка, капитан Степанченко лично руководил действиями своих автоматчиков, воодушевляя их собственным примером. В итоге атака противника была отбита, при этом было уничтожено 2 танка и до 20 автоматчиков». — Прим. Н.Ч.).

А буквально через день или два, 28-го июля, меня ранило. Также сидели в перелеске, и вдруг немцы сзади. Видимо окруженцы вышли на нас. Мы отбились, они ушли, но меня ранило в ногу пониже колена. Пуля прошла между костей, но я всё равно долго лечился. Месяцев шесть, наверное.

Вначале привезли в Серпухов, потом в Котельничи, там у меня уже нога не разгибалась, и я испугался. Но мне стали ногу разрабатывать.

Вешали гирю, и я сгибал-разгибал. Вначале даже возмущался, потому что больно было, но смотрю, действительно, нога стала выправляться. Потом и костыли у меня отобрали, дали палку. Тут уж надо было стараться. А тех, кто на выздоровление пошёл, увозили в Халтурин. Вот там я и долечился.

Да ничего особенного там не было: лечились, гуляли, за медсестрами ухаживали. Даже драку там учинили.

Приятель у меня там был — татарин, так он со своим товарищем из Тамбова ходил к женщинам, эвакуированным из Ленинграда. И что-то они там не поделили и подрались. А этот Карим был хитрый, приходит ко мне и говорит: «Ты ему табачок одолжил, а он сказал, что не отдаст!» Я-то не курил, ему отдавал, а порция стоила 15 рублей, и долга набралось уже рублей на двести. В общем, этот хитрый татарин натравил меня на него: «Он сказал — я этому телку денег не верну! Пойдем, накостыляем ему!» Пошли, а он на квартире жил. Воровским путем выманили его: «Начальник госпиталя просил его прийти разгружать вагоны!» В итоге этого тамбовского мы избили, и за это всем троим дали по десять суток ареста. Все вместе сидели на гауптвахте, но на третий или четвертый день у меня поднялась температура, и меня забрали обратно в госпиталь. Но когда выписывался, в справке о ранении мне записали — «находясь на излечении в госпитале, неоднократно проявлял недисциплинированность, за что получил десять суток ареста, шесть из которых не отсидел».

И представь, когда я в 69-м увольнялся из армии, зам. по строевой оформлял документы и получил ответы на разные запросы: где служил, чем награжден, имел ли ранения. И однажды захожу в штаб, а ребята увидели меня и смеются: «Вот он идет! Ну, все, собирайся на гауптвахту!» — «На какую еще гауптвахту?» — «Так ты же не отсидел!» — хохочут.

В общем, из батальона выздоравливающих меня направили в областной пересыльный пункт в Кирове. Но в пехоте мне уже надоело. Всё время же на ногах, а тут глянешь, артиллеристы едут на машинах, еще и едят при этом. И когда на комиссию вызвали, я сказал: «Хочу в артиллерию!» — «Хочешь? Давай!» Вот так я попал в учебный танковый полк, где учился на командира орудия самоходной установки.

Запомнился наш взводный командир Хохряков — царский унтер-офицер. Ему за пятьдесят было, зубов уже почти не осталось, но в артиллерийском деле очень грамотный. Учил нас отлично, и я потом на фронте хорошо стрелял.

В этой школе мы, наверное, с полгода учились, а потом нас из Кирова отправили в Горький. Там прямо на заводе формировали маршевые полки: получили машины, сформировали экипажи. Мой первый экипаж прозвали «Дружба народов», потому что я — русский, мехвод по фамилии Украинский — украинец, заряжающий — казах, Саттаров, что ли, а командир самоходки узбек.

Привезли на Западную Украину, городок Стрый и наш экипаж включили в состав 1666-го самоходно-артиллерийского полка. Какое-то время там простояли.

У нас убили командира батареи. Как-то офицеры выехали подобрать место для стрельб, ведь нужно проводить занятия, слаживать экипажи. Я там не был, но рассказывали, что они ехали на машине, когда по ним ударили из пулемета. И лейтенант, фамилию не помню, Герой Советского Союза погиб…

И только где-то в октябре, а может, и в ноябре, мы вступили в бои. С боями шли по Карпатам, освобождали Чехословакию и Венгрию.

СУ-76, как тогда её у нас называли — «голожопый Фердинанд».

Все горят! Но ведь надо же её правильно использовать. Она поддерживать должна, а не лезть вперёд. Вот мы шибко не высовывались, поэтому у нас и потери были небольшие. Из пяти машин батареи сгорели две или три. Но это за два месяца наступления, я считаю нормально.

Я считаю, главный недостаток — слабый прицел. У немцев гораздо лучше. И угол обзора в панораме недостаточный. Чтобы выбрать цель мне приходилось высовываться из башни. Куда это годится? Но в целом я ею доволен. Пушка отличная, метко била. В Венгрии что ли я как-то по одному немцу одиннадцать раз стрелял. Я любил стрелять, и, когда подвозили боеприпасы, я загружал не 60, как положено, а все сто. Под ноги положим и ходим по ним.

Так вот однажды я заметил, что по пригорку перед нами немец идёт, вроде как связной. По нему ударил, он в ямку. Только высунется, опять стреляю. Я метко стрелял, но тут понимаешь, в панораму чуть-чуть повыше возьмешь — перелёт. Чуть пониже — недолёт. Вот с этой точки я в него одиннадцать штук и высадил. Атак стрелял я хорошо. Где малейшее шевеление замечу, под крышами домов, в окнах, т. е. всюду, где только мог находиться наблюдатель, сразу туда садил. По пехоте много стреляли, по машинам, а вот танков их мы почти и не видели.

Но в одном месте, помню, наступали и внезапно уперлись в самоходку. Повезло, что вовремя её заметили, и, как она появилась, я пару раз по ней выстрелил. Точно попал, потому что видел, как искры полетели. Но, наверное, рикошетом ушло, потому что немец сразу сдал назад.

А в одном бою, считаю, это я выручил. Как-то брали одну деревню, а в конце её был проход между домов и перед ним у меня словно предчувствие какое — мы сейчас высунемся, и немец нам точно врежет. Теперь-то я думаю, что надо было просто обойти с другой стороны, но когда тебя всё время в спину подгоняют: «Вперёд! Вперёд! Только вперёд!», тут не до манёвров.

Тут что придется сказать. Командир экипажа, не стану называть его фамилию, у нас был трус. Поэтому в бою всегда я командовал — цель, ориентир, снаряд такой-то, дальность, а он рядом уши затыкает и голову прячет в угол… В общем, тут я механику приказал ехать очень осторожно.

Тихонько едем, выдвигаемся-выдвигаемся из-за угла. У механика люк приоткрыт, задний тоже открыт, чтобы легко можно было выпрыгнуть. И тут болванка как ударила, прямо перед нами землю распахала. Я заорал механику, секунда-полторы, он среагировал, рванул назад, и вторая точно в то самое место, где мы были. Какой-то момент всё и решил…

Нет, при мне ни разу. Правда, однажды мы с этим самым командиром экипажа чуть нас и не угробили. На каждую машину полагалась ракетница, чтобы указывать «Илам», куда бомбить. Помню, что в тот день у нас был сильный бой, правда, из ракетницы я не стрелял, но почему-то не разрядил её, а просто повесил на специальную скобу. А на следующий день лейтенант зачем-то взял её, случайно нажал на курок и попал в радиостанцию. Тут как всё закрутилось, и я решил, что в нас попали. Но машина едет. Глянул на него, он смотрит на ракетницу, а из неё дымок идет…

На сайте www. podvig-naroda. ru я нашел наградной лист, по которому вы были награждены орденом Отечественной войны II степени: «Во время наступления полка в горно-лесистой местности с 16-го по 24 декабря, тов. Кузьмичев показал себя отважным и мужественным артиллеристом-самоходчиком.

Преследуя на своей самоходной установке отступающего противника, вместе со своим расчетом смело шел вперед, уничтожая огневые точки и живую силу противника.

20 декабря 1944 г. при наступлении на деревню Велжа, он, ворвавшись в населенный пункт, огнем установки разбил орудие противника. Заметив укрывшийся в траншее расчет разбитого орудия, несмотря, на то, что сам был ранен в руку, взял гранату и пошел в траншею. Бросил гранату, и расчет орудия в количестве 6 человек сдался в плен сержанту Кузьмичеву».

Ну, эти штабные мастера писать. А на самом деле всё было немного не так. Там в Венгрии мы наступали с танками, пока в одном месте немец нас не остановил. Сильный огонь, пришлось остановиться. Наконец бой утих, осмотрелись, а мы-то оказывается, без прикрытия остались.

Пехоты совсем мало. Моторы заглушили, стало почти тихо, и вдруг из кукурузы позади нас, метров сто всего, на нас бегут немцы…

Кричу механику: «Заводи!» Он разворачивает вправо, а двигатель уже остыл, холодный механизм поворачивается плохо, и его задергало. Я нагнулся к нему: «Давай быстрее, немцы рядом!» Все-таки развернулись и в упор отбили их…

Только вроде успокоились, но я же пехотинец в душе. Думаю — немец сейчас опять атакует, а у нас никакого прикрытия. Начал гонять панораму — смотрю, что-то похожее на пулемет. Пригляделся получше, точно — пулемет стоит. Панорама приближает, но не так хорошо как бинокль. Но биноклей даже у офицеров не было. Тогда я решил сходить к этому пулемету. Подползаю, а там раз — блиндаж. Но повезло, что немцы в нём сидели и даже наблюдателя не оставили.

Я обратно вернулся, тут как раз офицеры собрались. Я к ним: «Там немцы! Метров двести всего. Надо их быстро гранатами забросать, пока они не очухались!» А кому идти? Сам я не могу, меня накануне ранило в руку. Вышел по малой нужде за машину, тут разрыв снаряда и осколок раз мне по ладони. Ранение вроде легкое, но фактически я остался с одной рукой. Офицеров вроде как не пошлешь. Был, правда, с нами один мехвод, Хропенчук что ли, со сгоревшей машины комбата. Он вроде как запасной и получается, что ему идти. А он так испугался, что подбородок прямо задрожал… Ладно, говорю: «Сам пойду!» Тем более я уже там был. — «Только дайте мне гранату!», ведь я одной рукой даже не мог её взвести. Мой комбат Школяр дал мне гранату, чеку вынули, и по пахоте я опять пополз туда.

Подобрался незаметно и р-р-раз, бросил её в блиндаж. И вот представь, только когда бросил, понял, что у меня из оружия совсем ничего нет. У меня сразу мысль — вот сейчас кто-то выйдет и мне конец… А рядом же в окопчике стоял пулемет, и пока граната не взорвалась, я кинулся к нему. Но эти несколько секунд мне показались о-о-о-чень долгими: «Что ж она не взрывается?» Наконец раздался взрыв. Потом дымок осел и из блиндажа выходят шестеро с поднятыми руками.

Привёл я их, но мы ведь сами в полуокружении, без пехоты, кто ими будет заниматься? Ну, в самом деле, зачем? Офицеры решили: «Зачем они нам нужны? Давай их постреляем к еб… матери…» Отвели немцев в сторонку: «Идите туда!» Но у комполка пистолет, у ротного пистолет, автомата или пулемета ни у кого нет. Пух, пух, у одного заело, у другого кончились патроны, и трое убежали в сторону пехоты. Ате всё это видели и опять их взяли в плен. Вот так всё и получилось. А вечером я ужинал с командиром полка, и он мне говорит: «Мы тебя представим к «Красному Знамени!» Вот только фамилию его не помню.

Наверное, не помню. Как-то мы с комбатом пришли к нему, а у меня подмётка оторвалась, прямо шлёпала, невозможно ходить. И как-то после боя я увидел на убитом немце хорошие сапоги, снял, но у них ведь голенища широкие, а внизу узкие. Два раза пытался, но так и не полезли.

А тут пришли, я и не просил, он сам увидел, позвал старшину: «Сапоги принеси!» Тот приносит, он свои снимает, отдаёт мне, а эти новые одел сам. Но я не обиделся. Командир есть командир. (На сайте есть наградной лист, по которому командир 1666-го САП майор Шурыгин Петр Кондратьевич 1914 г. р. был награжден орденом «Красного Знамени»: «С 20-го по 28.11.44 1666-й САП наступал совместно с 8-й стрелковой дивизией в направлении н.п. Великий Рат — Чепель.

За три дня боев полком подбито и сожжено: танков и СУ — 6, бронетранспортеров — 1, орудий — 7, минометов — 6, пулеметов — 8, НП — 2, машин —16, повозок — 8, жд вагонов — 5, уничтожено 140 солдат и офицеров противника, а взято в плен — 230.

За два дня боев полком разбито: орудий — 6, минометных батарей — 1, огневых точек — 21, блиндажей — 3, НП — 2, уничтожено до 100 солдат и офицеров противника».

За эти бои семь солдат и офицеров 1666-го САП были награждены орденами «Красного Знамени». — Прим. Н.Ч.)

Не боялся. У нас убитых всегда обыскивали насчет пожрать и каких-то мелочей: сигареты, зажигалки.

Я всё время был командиром орудия в нашем экипаже, но как раз в тот момент произошла какая-то перетасовка и с одной машины нам дали очень опытного наводчика по фамилии, если не ошибаюсь, Телятников.

А меня перевели в заряжающие. Тут новое ранение, и меня отправили в госпиталь.

Где-то с месяц лечился, а потом попал на пересыльный пункт в Кошице. А там как раз шёл набор на учебу на командиров танков. Главное условие — иметь семь классов. Сколько-то человек вызвалось, я подумал и тоже решился.

На комиссии первый выходит из кабинета, все к нему: «Что спрашивают?» — «Чему равна площадь круга?» Я не знаю, помнил сам или нет, но кто-то там сказал пи эр квадрат, и я услышал. В общем, захожу, туда-сюда, рассказал о себе, где воевал, как здоровье, потом спрашивают: «Чему равна площадь круга?» Ответил. «Правильно!» Вот так меня взяли и на этом моя война кончилась.

Приехали в Оренбург где-то в апреле 45-го, и проучились там до мая 46-го. А потом все училища стали переводить на мирный цикл, и его расформировали. Нам предложили: «Можно ехать в Саратов, Сызрань или в Челябинск, нотам техническое». И я выбрал Челябинск.

Приехали, а училище тоже переводят на мирные рельсы и нас зачисляют на 1-й курс. Тут мы сорок человек взбунтовались и дали телеграмму в Москву. Пришел ответ: «Отправить всех в Омск!» Туда приехали и нас влили… в 1-й курс. В общем, окончили училище только в 48-м.

Мы уже в Оренбурге были, и конечно, ждали со дня на день. Часов в пять утра дневальный как закричит: «Ребята, конец войне!» Этот день сразу объявили нерабочим, и мы пошли в баню. А у нас во взводе был такой Саблин — очень крепкий парень, рябой. И когда мы проходили мимо пивного ларька, он вдруг говорит: «Ребята, спорим, я не отходя двенадцать кружек пива выпью?» Ударили по рукам, если он выпьет, мы заплатим, а нет, он нам поставит по кружке. Начал пить, но все тише, тише, а ведь условие — не отрываться. Двенадцатую пил уже еле-еле, и когда меньше половины оставалось, как его рванет…

В пехоте зимой, по-моему, каждый день выдавали. Я считаю, сто граммов для взрослого мужика это безвредно. Тем более в таких условиях. А вот в самоходчиках у нас, по-моему, и не выдавали. Но есть же такие ушлые мужики, которых не удержать, и они, конечно, сами добывали. Помню, в каком-то месте нашли целую бочку, так все так затарились, что пока офицеры хватились, к вечеру весь полк был пьяный. Если бы немцы в этот момент атаковали, весь полк бы перебили начисто. Так офицеры ходили и расстреливали эти полные канистры.

Как-то не думал об этом. В бой идешь, конечно, опасаешься, что убьют. Но в целом об этом не думал.

Врать не буду, я о Боге не думал. И чтобы кто-то молился, тоже не видел. А вот трусов видел.

Перед самой Курской битвой у нас хотели создать ещё одну роту автоматчиков. Людей набрали, но почему-то это дело не завершили, и этих солдат влили в нашу роту. И ко мне в отделение поступил некто Штейман. Постарше меня года на два, натри, фактически молодой совсем, но какой-то очень неопрятный такой. У нас все ложку носили за голенищем, а он как ручку, в нагрудном кармане, поэтому у него на груди гимнастерка прямо лоснилась.

И вот в одном бою, когда немцы сильно напирали, я его послал проверить — не обходят ли нас с фланга. Минут пятнадцать прошло — нет его. Что делать, пошел сам. Смотрю, а он в ямке лежит. Увидел меня, руки поднял и прямо заверещал: «Товарищ командир, я буду честно воевать!» Ведь знал, собака, что я его с чистой совестью мог р-р-р-рык из автомата…

За все время на фронте, я видел всего двух евреев. Может и больше, но мы же не знаем, кто есть кто. Первый — вот этот Штейман. А второй — мой командир батареи Шкляр. Но если тот был трус, то капитан был вот какой мужик! (На сайте есть наградные листы, по которым командир батареи 1666-го САП капитан Шкляр Соломон Вульфович 1909 г.р. был награжден орденами «Отечественной войны» 2-й и 1-й степени. Вот выдержка из последнего: «В боях с 12.01 по 15.02.45 в районах Кошице, Бельско и Струмень тов. Шкляр, выполняя обязанности офицера разведки полка, проявил исключительную отвагу и мужество.

…За время наступательных боев по его целеуказаниям было уничтожено: орудий — 5, самоходных орудий — 2, НП — 2, идо 200 солдат и офицеров противника.

16.02.45 во время разведки у н.п. Струмень, разрывом вражеской мины капитан Шкляр был тяжело ранен». — Прим. Н.Ч.)

И опыт, и умение, но, и судьба, наверное, чёрт его знает…

Случайность… Ну, и повезло, конечно — всё вместе взятое. Но вот ведь судьба какая. На Курской дуге со мной был случай.

Мы же всё время наступали, наступали, но в какой-то момент выдохлись, и нас вывели во 2-й эшелон на отдых. Я быстро выкопал себе окопчик, поели, и сразу завалился спать. А у меня в отделении был такой Дидюлькин. Хороший мужик из Самары, но у него было шесть детей, и он всё боялся, что его убьют. Вдруг, сквозь сон слышу, он кричит-«Командир, танки!» Но я-то это слышу, а подняться никак не могу, до того устал. Оказывается, это их десант нашу цепочку прорвал и нам в тыл заходит. В общем, пока поднялся, смотрю, солдатики бегут по опушке, и я остался один.

Тоже побежал, и вдруг вспомнил, а чем отбивать-то? Вспомнил, что у меня на бруствере лежали две бутылки с зажигательной смесью. Пока вернулся за ними, пробежал совсем немного, а там уже какой-то офицер организовывает оборону: «Ребята, спокойно! Мы их сейчас встретим!» Я залег за одну сосну, причем так удачно вышло, что и позиция отличная и замаскирован. Немцы выбегают прямо на меня, и я их расстреливаю…

Так отбили несколько атак и тут немцы стали забрасывать нас гранатами. В какой-то момент глянул, а мои ребята откатились чуть назад. И вижу, что остались только Дидюлькин и еще один, в окопчике метрах в шести от меня. Думаю, надо бы к ним третьим, но этот капитан, крепкий такой мужик в выцветшей гимнастерке, заметил мое намерение и кричит: «Не отступать! Стреляй и не отступай!»

А немцы уже и минометы подтащили и начали нас забрасывать. Раз-два! Раз, и как дал, прямо в этот окопчик, куда я хотел перебежать. Мне только лопатку осколочком зацепило, а их в клочья… Вот как это назвать?! Судьба или просто капитан не пустил?..

Хорошие. Настолько зря пустой болтовней сбивали, что немецкий пролетариат вот-вот повернёт оружие против своих буржуев, а они до самого конца войны воевали хорошо. Когда их больше — мы отступаем. Нас больше — они отступают.

Помню, как-то наступали на какую-то деревню. Нас мало уже оставалось, и мы на окраине собрались, готовимся атаковать. А тут из этой деревни на нас вдруг выступает батальон, а может, и целый полк немцев.

Господи, идут и идут, а нас всего ничего… Понимаем, что бежать надо, но пока ведем огонь. А они всё ближе и ближе, и, когда вышли прямо против нас, сзади как сыграла «катюша». И так точно по ним попала…

Как разрывы кончились, смотрим, а оставшиеся немцы бегут назад в деревню. Вот вам действие «катюши».

А у немцев были шестиствольные минометы. Помню, в одном месте мы остановились, надо окопаться, но грунт там попался глинистый и я схалтурил. Выкопал неглубоко, а тут вдруг огневой налет этих «андрюш». Слышно, как они сыграли — «Ррру-рру-рру», значит, жди разрывов. Конечно, вжался, как только мог, и загадал — если выживу, полностью окопаюсь. Как только огневой налет кончился, быстро по грудь окопался. Тут опять огневой налет — но мне уже полегче. Но всё равно, думаю, надо ещё больше окопаться. Наконец, только закончил углубляться, а тут команда — «Вперёд!»

Да, у нас людей не жалели… Мы воевали числом, а не умением, это и тогда мне было понятно. Ведь даже я, простой сержант, видел, что мы неправильно наступаем — фактически бьем не кулаком, а растопыренными пальцами. И понимал, что сперва ведь надо как следует разведать, и потом как делал немец — ударить в слабое место кулаком. Вот тогда будет эффект! И поэтому так донаступались, что потеряли 28 миллионов… Но уже только потом я стал понимать, что и не командиры в этом виноваты. Ведь на них самих сверху очень сильно давили — «Наступать! Только вперед! Не снижать темпа!» Помню, как-то в наступлении в Венгрии вышли к какому-то каналу, но заезд на мост через него оказался неудобным. Наша машина заехала на него, а там поворот, и на нём мы забуксовали. И никак… Смотрю, тут какой-то генерал-лейтенант подбегает с криком: «Командир машины ко мне! Почему так?! Вот я тебе сейчас…», а в руках у него большая палка. И не ударил, но замахнулся. Вдруг наш механик раз-раз и выехал. Что помогло, не знаю. Но я к чему говорю, ну нехорошо генералу стоять на переправе и вот так подгонять всех… Но получается, вся наша Красная Армия была так построена, и Жукова офицеры боялись больше, чем противника. А виноват в этом Сталин! Потому что он был Царь! Ещё ничего не готово, а он всё поджимал — «Давай! Давай! Давай!» Но тогда я этого не понимал, и ещё и после войны был очарован им. У меня, кстати, была такая интересная история.

В 1950 году я женился, и приехал в отпуск к родителям жены. И как-то мы с тестем выпивали вдвоем, и чего-то у нас зашел разговор и о Сталине, и я его всё хвалю и хвалю. Тут он сзади ко мне подходит, за плечи обнимает и говорит так ласково: «Николаша, хватит тебе уже этого вампира хвалить!» А ты знаешь, кем он был?! Майором КГБ!!! Как он мне поверил, не знаю, но вот такой разговор случился. В 50 году!!! Я, конечно, молчал, но заноза в голове осталась.

И когда после XX съезда, мы к ним приехали, опять с ним сели говорить, он меня спрашивает: «Николаша, а помнишь наш разговор?» — «Конечно, помню». И вдруг он меня спрашивает, горько так: «Вот ты знаешь, сколько людей можно за ночь расстрелять?» Рукой махнул так: «По тридцать человек за ночь…» Врет не врет, не знаю, но он служил комендантом управления КГБ по Рязанской области и, наверное, знал о чем говорил. Так что даже в этой системе не все были палачами, люди-то понимают, что кругом творится.

Нет, расстрелов я не видел ни разу, и с этой службой соприкоснулся уже только после войны.

После училища я попал служить в Германию, и в полку меня вдруг вызвал наш особист: «Зайдём ко мне в кабинет!» Причем, по званию он младший лейтенант, а перед ним даже наш командир батальона Литвиненко, хороший такой кубанец, боевой казак, под козырек берёт. Захожу, а там сидят подполковник, майор, этот наш, и все втроём они на меня навалились. Стали уговаривать, чтобы я сообщал, кто куда ходит, кто чего говорит. Я отпирался, как мог: «Если будут враждебные элементы, неужели я не расскажу?» Нет, уломали, и, в конце концов, я подписал бумагу. Даже кличку мне свою дали — «Алексеев»…

Шесть человек солдат стали носить мне записки, которые я передавал младшему лейтенанту. Неделю мучился, прямо места себе не находил, как же я теперь?

А лейтенант ещё и нагнетает: «А чего сам не пишешь?» — «Да, ничего нет пока». — «Пиши, давай!» Но так ни одной и не написал. А что писать? Что солдат жалуется, что дома плохой урожай?! Потом я заменился в Прибалтику и как-то захожу в штаб, а там этот самый подполковник, который меня вербовал. Узнал его, отдал честь, а у самого душа прямо оборвалась: «Господи, опять мне станут задания давать…» Но проходит месяц, два, три, пять, я его больше не встречал и он о себе не напоминал.

Венгров мы почти и не видели, потому что подолгу нигде не задерживались, а они нас боялись и все прятались. А в Чехословакии встречали прекрасно. Только где-то остановимся, женщины сразу несут попить, поесть.

Такие случаи, конечно, были. Но это и понятно, мужики ведь голодные. Но чтобы повально, это сильное преувеличение. Что мы, звери что ли?

Обратное. Нам ведь внушали, что народ там бедствует, голодает, что у них ничего нет. А когда мы попали в Венгрию, то оказалось, что там во всех дворах скота полно, достаток в домах, продуктов полно. Мы, конечно, там отъелись немного. Я, например, на своей машине возил целую свиную ногу. Возил мешок муки, ведро смальца, противень. Даже наловчился на нем пончики печь. В котелке муку замесил, и на противень ее в смалец. Там другая жизнь была. Вина полно, мяса вдоволь.

Помню, в одном месте Шкляр попросил набить ему индюшек. Двух или трех я застрелил. Ребята их почистили, и мадьярка нам целую жаровню так приготовила, что я до сих пор вспоминаю.

Только по мелочи. Помню, на одном перекрестке мы прямо ворвались в колонну немцев. Кого перестреляли, часть разбежалась, а кто остался, руки в гору. Подбегаю к одному, снял с него часы. Смотрю, на нем штаны хорошие — хромовые: «Снимай!» Да, еще бумажник у него отобрал. Но никого не стреляли, просто забрали, что хотели и поехали дальше.

А сейчас хоть убей, не вспомню даже, носил эти брюки или нет. Помню только, что когда ехали в Оренбург, я их на толкучке продал, чтобы хоть чего-то поесть.

Я это время уже не застал, но мой отец из Германии прислал одну посылку. Ситец какой-то.

Служба у меня шла нормально. Служил в Германии, в Прибалтике, в Калининградской области, и ушел в запас 69-м году в звании майора с должности начальника бронетанковой службы полка.

А в Рязани работал вначале начальником снабжения сельхозинститута, потом работал на заводе холодильников, а окончательно вышел на пенсию в 1992 году с автобазы «Турист».

Есть сын и дочь. Внуков четверо, правнуки.

Уже нет. И не хочется…