33

Пусть в последние дни я невзлюбил домик из-за роковых встреч и событий, произошедших в его ветхих стенах, мне стало тоскливо, когда, оглядев его уютные, но в то же время мрачные комнаты, подумал: «Так больно с тобой расставаться». Для меня этот домишко, построенный неумелыми руками, – груды досок, со стороны выглядевшие слишком заброшенными, чтобы сделать хотя бы шаг к ним, – стал живым. Совсем как люди.

Страшно было даже подумать, что ждало его после моего исчезновения. Он станет одиноким и пыльным, сгниет под дождем, и уже скоро случайный ветерок сорвет с него крышу. Он будет отталкивать людей, если хоть в ком-то сможет пробудить интерес, если хоть чей-то взгляд на нем задержится дольше, чем на две секунды.

А вещи, обреченные на заточение под слоями пыли? Их было жалко не меньше. Я привязался к этой кровати, камину, скрипу половиц и дверных петель, к дырявым шторам, книжной полке, столику, за которым еще несколько недель назад сидели мы с Дианой и ужинали в тишине. Я привязался к ним больше, чем к людям. Вы считаете это глупым?

Люди подобны вещам. Теряются, если не обращать на них внимания. Ломаются, если бездумно их использовать. Но люди не умеют быть преданными тем, кто отдается им со всей душой. А вещи могут, животные могут. В них нет эгоизма. Они верны даже тем, кто их уничтожает, а мы не можем быть верными друг другу.

Скоро рассвет. Я знаю, где проведу последние минуты на земле. Не хотелось терять их тут, в тоске, и пусть я любил это окружение… но река звала меня. И я пошел туда.

Небо уже не было столь темным: сгущались голубые краски, блекли звезды, чувствовался утренний морозец. Но я радовался этому. Мне еще никогда не было так хорошо.

В тишине я чувствовал, как становлюсь частью этого мира. Я всегда был ею, но заметил это лишь сейчас. Наедине с собой. Наедине с природой. Наедине с миром. За несколько минут до собственной смерти.

Это отрадно и в то же время печально – вот-вот этому придет конец. Я не смогу больше встретить рассвет, мои стопы не пощекочет трава, не заставит дрожать холодный ветер, не спрячет под своим покровом ночь, не осыплет лучами солнце, не ослепит закат, не омоет дождь.

Я дошел до реки. Она журчала, пела, будто ребенок. Эта песня успокаивала, ибо была посвящена мне.

«Не бойся, Даан. Все хорошо. Я не причиню тебе вреда. Я заберу тебя отсюда – из мира, где тебе не были рады. Иди же ко мне, Даан».

И я пошел. Хотел исчезнуть… нет, раствориться в реке, стать ее частью, будто всегда ею и являлся. Будто это было моим предназначением. Пара сантиметров, и я коснусь ее глади. Она затянет меня к себе на дно. Мне уже совсем не страшно…

– Даан!

Крик раздался как выстрел. Короткий, громкий, разносящийся эхом вновь и вновь.

Я замер. На обрыве стоял Алексис. Едва наши взгляды встретились, как он начал торопливо спускаться по крутому склону. Он делал шаг за шагом и быстро добрался до берега. Восстанавливая дыхание, парень пристально смотрел на меня, словно собираясь с духом. Вдруг, едва ступив вперед, я услышал зов Кессинджера:

– Не стреляй!

Уши заложило. Кровь пульсировала в висках, а сердце разрывалось на мелкие кусочки.

Алексис вздрогнул, потерял равновесие и… упал.

– Зачем ты это сделал? – Вопрос Кессинджера эхом разносился где-то сверху.

– Он сбежал. Я исполнял свой долг! – Грубый голос Байкорта.

– Ты застрелил моего сына!

Меня трясло. Не переставая лепетать имя Алексиса, я опустился перед ним на колени и, придерживая за спину, пытался увидеть жизнь в его глазах. Она гасла. Голубой цвет его глаз тускнел. Он смотрел как будто сквозь меня, слегка приоткрыв рот. Я не замечал слез, струившихся по щекам, своих криков и воя. Лишь прижимал его к груди.

– Даан…

Я почувствовал слабое дыхание и взглянул на него.

– Прости меня.

Он уперся кулаком мне в грудь, и лишь тогда я заметил в нем скомканную желтую бумажку. Моя записка. На его глазах выступили слезы, но он слабо мне улыбнулся. Тонкая алая струйка бежала по его подбородку.

Алексис умирал.

– Я так боялся полюбить тебя, Даан. Предлагал тебе убить меня, чтобы потом не мучиться после твоего исчезновения. Лучше я, чем ты. Твоя жизнь значимее моей. Мне будет больно жить в мире, где не будет… не будет тебя.

– Нет, Алексис! Кессинджер… Кессинджер – твой настоящий отец. Он спасет тебя! Ты должен жить.

– Мне все равно…

Алексис закашлялся. Он прикрыл рот рукой, и ладонь вся испачкалась в крови. Затем потянулся к карману и вытащил оттуда раскладной нож.

– Я все равно умру. Убей меня, пока еще не поздно. Так мы умрем вместе, но, если ты возьмешь нож и оборвешь мои мучения… ты будешь жить. Пути… назад… нет.

И он отдал мне этот нож. С лезвием, испачканным в собственной крови. Сам сжимал его в моей ладони, ибо я был не в силах сделать этого.

Я должен его убить. Всего один взмах, одно движение, и я снова смогу встретить день и ночь, почувствовать холод и жару, дождь и зной, снег и песок. Я увижу родителей, они увидят меня – живого и невредимого. Можно начать жизнь с чистого листа ценой жизни человека, которого я любил больше всех. Оно того стоит?

Алексис смотрел на меня с надеждой, обжигая мою кожу редким дыханием.

Я не мог даже сглотнуть. Меня вынуждали это сделать. Невидимые тиски сковали мою волю. Мной овладели одновременно твердость и смятение. Рука уверенно обвила рукоятку. Лезвие блеснуло, приняв удар первых лучей солнца, когда я поднял руку, замахнувшись на Алексиса. Не из желания воскреснуть – оно мне уже не было нужно. Моя жизнь не дороже жизни Алексиса. Я любил его больше себя и не верил, что такая любовь возможна. Я делал это ради него. Исполнял его предсмертное желание. В последний раз смотрел на любимого человека, который лежал передо мной. В следующие секунды это будет безжизненный труп, одеревеневшее лицо с застывшей на нем улыбкой и глазами, сверкающими от слез.

– Прощай, Алексис.

И лезвие легко вошло в плоть. Рассекло ее, выпуская горячую кровь. Я вытащил нож, и взгляд Алексиса застыл. Погладил его по щеке и прижал к себе так крепко, как только мог.

– Даан, что ты наделал?

Я не ответил. Молчал, растягивая последние мгновения рядом с ним, но вновь услышал:

– Зачем ты это сделал?!

Алексис оттолкнул меня и с ужасом посмотрел на растущее пятно крови на моей груди. Теперь улыбался я.

– Смешение крови, – произнес едва слышно, – теперь ты будешь жить. Ты будешь жить, Алексис.

– Нет. Нет. Нет!

Он плакал, тряс меня за плечи и кричал, не в состоянии понять, зачем я так поступил. Зачем упустил шанс выжить? Зачем отдал ему непрожитые годы. Зачем?

– Я сам распрощался со своей жизнью по глупости. И сам вершу свою судьбу. Не хочу никого в это впутывать. Тем более тебя. Я люблю тебя.

Он качал головой, не принимая услышанное.

Рассвет. Мои силы иссякали. Я должен был идти к воде, но Алексис держал меня, обнимал и молил:

– Не оставляй меня! Пожалуйста!

Мы оказались в воде по пояс. Он не желал меня отпускать, будто хотел исчезнуть вместе со мной. Словно думал изменить судьбу. Я обнял его так крепко, как только мог. Плакал от досады, что не получилось уйти тихо, что никогда больше его не увижу и он не увидит меня.

Веки закрылись сами собой. Я погружался во тьму, но чувствовал тепло объятий Алексиса, его дрожь.

Вот и тьма. Я слышал зов Алексиса, его мольбы вернуться. Он плакал так жалобно. Он звал меня по имени вновь и вновь. Хныкал, как ребенок. Алексис…

Больше всего я боялся после смерти найти то самое, из-за чего мне было бы досадно исчезать и прощаться с этим светом навсегда. То самое… нет, того самого, ради кого захочется жить, пусть это и будет невозможно. Это произошло со мной, но все же… лучше полюбить того, расставание с кем будет смертельным, чем не испытать это прекрасное чувство никогда.

Лишь после смерти я обрел смысл жизни. И не дай бог кому-то такой же участи.