Глава I
Миф и современный мир

МОЙЕРС: Почему именно мифы? Какое нам дело до них? Какое отношение они имеют к моей жизни?

КЭМПБЕЛЛ: Ответ лежит на поверхности: «Давайте, живите своей жизнью, вам хорошо живется, вам не нужна мифология». Я не верю в интерес к какому-либо предмету только потому, что он считается важным. Верю в то, что он, этот предмет, так или иначе захватил вас. Возможно, с самых первых шагов окажется, что мифология «зацепила» вас. Если такое произойдет на самом деле, что это значит для вас?

Одна из наших сегодняшних проблем заключается в том, что мы плохо знакомы с духовной литературой. Нас интересуют новости дня и сиюминутные проблемы. Когда-то университетские кампусы были своего рода абсолютно закрытыми зонами, куда новости дня не проникали и не отвлекали ваше внимание от внутренней жизни и от нашего величайшего наследия: от Платона, Конфуция, Будды, Гёте и других, которые говорили о вечных ценностях, имеющих самое непосредственное отношение к нашей жизни. В более зрелом возрасте, выполнив все свои дневные обязательства, вы обращаетесь к внутренней жизни. Если вы не знаете, как это сделать или что это такое, вы огорчаетесь. Когда-то все получали образование, составной частью которого были греческий и латинский языки и библейская литература. Теперь, когда с этим покончено, утрачена и традиционная информация о западной мифологии. Когда-то эти мифы знали все. Если ты знаешь миф, то видишь его связь с тем, что творится в твоей собственной жизни. Он дает тебе возможность взглянуть на то, что происходит с тобой. Утратив знание мифов, мы лишились чего-то важного, потому что литературы, способной занять их место, нет. Эти частицы информации, дошедшие до нас из глубокой древности и имевшие непосредственное отношение к темам, поддерживавшим жизнь людей, в течение многих веков создавали цивилизации и питали религии, обращаясь к глубоким внутренним проблемам, внутренним тайнам, внутренним «дорожным» знакам, а если таких знаков нет на твоем пути, ты вынужден прокладывать его сам. Но если только все это захватит тебя, то ты испытаешь такой прилив душевных сил, что тебе не хочется расставаться с ним.

МОЙЕРС: Значит, мы рассказываем истории, чтобы примириться с миром, гармонизировать наши жизни с реальностью?

КЭМПБЕЛЛ: Думаю, да. Именно так. Романы – великие романы – могут многому научить. Когда мне было двадцать, тридцать и даже сорок лет, моими учителями были Джеймс Джойс и Томас Манн. Можно сказать, что они оба следовали мифологическим традициям. Возьмите в качестве примера историю Тонио из новеллы Томаса Манна «Тонио Крегер». Отец Тонио был успешным бизнесменом, известным в своем родном городе. Однако у маленького Тонио был артистический темперамент, и он отправился в Мюнхен, где присоединился к группе начинающих литераторов, считавших себя выше тех, кто зарабатывал деньги и содержал семьи.

В результате Тонио оказался между двух полюсов. С одной стороны, его отец, хороший отец, ответственный и все такое, но он никогда в жизни не делал того, чего хотел. И с другой – тот, кто, покинув родной город, начинает критиковать такую жизнь. Однако Тонио обнаруживает, что на самом деле любит жителей своего родного города. Он считает, что превосходит их в интеллектуальном плане, и описывает их весьма нелестно, но тем не менее его сердце принадлежит им. Покинув родной город и приобщившись к богеме, он быстро убедился в надменности этих людей и понял, что с ними он тоже жить не может. Он уехал, а потом написал письмо одному из мюнхенских знакомых: «Я восхищаюсь холодными гордецами, что шествуют по тропе великой, демонической красоты, презирая человека, но не завидую им. Ведь если что и может сделать из литератора поэта, то как раз именно моя бюргерская, обывательская любовь к человечному, живому, обыденному. Все тепло, вся доброта, весь юмор идут от нее, и временами мне кажется, что это и есть та любовь, о которой в Писании сказано, что человек может говорить языком человеческим и ангельским, но без любви голос его все равно останется гудящей медью и кимвалом бряцающим».

Далее он пишет: «Писатель должен быть верен правде».

Но это же убийство. Потому что единственная возможность правдиво описать человека – описать его недостатки. Совершенный человек неинтересен – Будда, покинувший мир. Только несовершенства жизни достойны любви. И когда писатель посылает стрелу – слово правды, – она причиняет боль. Но она несет любовь. Именно это – любовь к тому, что ты убиваешь своим жестоким, аналитическим словом, – Манн называл «эротической иронией».

МОЙЕРС: Я бережно храню образ моего родного города; чувство, которое я испытываю к нему, не зависит от того, как давно я уехал оттуда, и от того, вернусь ли я туда. Ведь именно там вы впервые открыли для себя людей. Но почему вы говорите, что любите людей за их несовершенство?

КЭМПБЕЛЛ: Разве мы любим детей не за то, что они постоянно падают, и у них тела маленькие, а головы слишком большие? Разве Уолт Дисней не знал всего этого, когда рисовал своих гномов? А эти маленькие собачки, которые есть у многих? Их же любят за то, что они так несовершенны.

МОЙЕРС: Совершенство было бы скучным, не так ли?

КЭМПБЕЛЛ: Конечно. И бесчеловечным. Что связывает всех людей? То, что делает вас человеком, а не сверхъестественным и бессмертным существом, именно это и любят. Вот почему некоторым людям очень трудно любить Бога: у Него нет недостатков. Вы можете испытывать священный трепет, но не настоящую любовь. Христа полюбили, когда Его распяли на кресте.

МОЙЕРС: Что вы имеете в виду?

КЭМПБЕЛЛ: Страдание. Страдание – это несовершенство, не так ли?

МОЙЕРС: История человеческих страданий, устремлений, жизни…

КЭМПБЕЛЛ: …и юности, которая познает саму себя, через что ей и нужно пройти.

МОЙЕРС: Прочитав такие ваши книги, как «Тысячеликий герой» или «Маски Бога», я понял, что в мифах отражено то, что присуще всем людям. Мифы – это рассказы о том, что с древнейших времен до наших дней мы ищем истину, цель, смысл жизни. Мы все нуждаемся в том, чтобы рассказывать свои истории и понимать их. Мы все нуждаемся в том, чтобы понимать смерть и примиряться с ней. Чтобы пройти путь от рождения до смерти, мы все нуждаемся в помощи. Нам нужно, чтобы наша жизнь соприкасалась с вечностью, нужно понять таинственное и выяснить, кто мы такие.

КЭМПБЕЛЛ: Говорят, что все люди ищут смысл жизни. Я не думаю, что на самом деле это так. На мой взгляд, мы ищем возможность быть действительно живыми, чтобы наш жизненный опыт на чисто физическом уровне резонировал с нашим внутренним «Я» и реальностью и чтобы мы испытывали восторг от того, что живем на свете. В конечном счете дело именно в этом, и эти ключи помогают нам найти ответы внутри себя.

МОЙЕРС: Мифы – это ключи?

КЭМПБЕЛЛ: Мифы – ключи к духовной потенции человеческой жизни.

МОЙЕРС: К тому, что мы способны познать и прочувствовать внутри?

КЭМПБЕЛЛ: Да.

МОЙЕРС: Вы изменили само определение мифа. Миф – это не поиск смысла, а его прочувствование.

КЭМПБЕЛЛ: Прочувствование жизни. Предоставим сознанию заниматься смыслом. В чем смысл цветка? В дзен-буддизме есть рассказ о проповеди Будды, в которой он всего лишь поднял цветок. Только один человек движением глаз дал Будде понять, что он понял то, что было сказано этим. «Тот, кто ушел туда», – так называл себя сам Будда. Смысла нет. Каков смысл Вселенной? А в чем смысл блохи? Она здесь. И все. И ваш смысл заключается в том, что вы здесь. Мы так поглощены достижением целей, имеющих лишь внешнюю ценность, что забываем о внутренней ценности, о восхищении самим фактом нашей жизни. В этом все дело.

МОЙЕРС: Как вы обрели этот опыт?

КЭМПБЕЛЛ: Читайте мифы. Они учат вас обращать взор внутрь себя, и вы начинаете понимать смысл символов. Читайте мифы не только своего народа, но и других, потому что вы склонны воспринимать свою религию через призму фактов, а читая другие мифы, вы постигаете их смысл. Мифы помогают вам связать ваше сознание с опытом существования. Они говорят вам, что это такое. Например, что такое брак? Миф отвечает на этот вопрос. Брак – это воссоединение разъединенных пар. Изначально ты был один. Теперь вас в мире двое, но брак – это осознание духовной идентичности. Брак и любовная связь – разные вещи. Между ними нет ничего общего. Это еще одна грань опыта. Когда люди женятся, думая, что брак – это продолжительный роман, они очень быстро разводятся, потому что все романы заканчиваются разочарованием. Однако брак – это признание духовной идентичности. Если мы живем полноценной жизнью, если наш ум способен правильно оценить качества человека противоположного пола, то найдем того, кто нужен именно нам, мы найдем свою половинку. Но если нами руководит некий чувственный интерес, мы сделаем неправильный выбор. Вступив в брак с «правильным» человеком, мы воссоздаем образ воплощенного Бога. Вот что такое брак.

МОЙЕРС: «Правильный» человек? Как сделать верный выбор?

КЭМПБЕЛЛ: Сердце подскажет вам. Должно подсказать.

МОЙЕРС: Ваше внутреннее «Я».

КЭМПБЕЛЛ: Это тайна.

МОЙЕРС: Вы узнаете свое второе «Я»?

КЭМПБЕЛЛ: Не знаю. Но иногда происходит какая-то вспышка, и ты понимаешь, что это именно оно, твое второе «Я».

МОЙЕРС: Если брак – воссоединение двух «Я», рассчитанное на долгие годы, почему он столь непрочен в современном обществе?

КЭМПБЕЛЛ: Потому что его не воспринимают как брак. Я сказал бы так: если брак не является вашим главным приоритетом, вы не состоите в браке. Брак означает, что двое становятся единым целым, одной плотью. Если брак длится достаточно долго, а вы постоянно отказываетесь ради него от своих личных прихотей и капризов, то вы приходите к пониманию, что так оно и есть – двое на самом деле стали единым целым.

МОЙЕРС: Не только биологически, но и духовно.

КЭМПБЕЛЛ: Прежде всего духовно. Биологическое есть отвлечение, которое может привести вас к неправильному пониманию брака.

МОЙЕРС: Значит, продолжение рода – не самая важная функция брака.

КЭМПБЕЛЛ: Нет, это всего лишь примитивный аспект брака. Можно говорить о двух его совершенно разных стадиях. На первой стадии бал правит биология, и мы рожаем детей. Но наступает время, когда дети уходят из дома и супруги остаются одни. Я был поражен тем, что некоторые мои сорокалетние или пятидесятилетние друзья развелись. Они прожили весьма достойную жизнь с ребенком, но, кроме ребенка, их ничего не связывало. Между ними не было никаких личных отношений. Брак – это отношения. Когда вы, будучи в браке, приносите жертву, вы приносите ее не супругу, а вашим отношениям. Светлая и темная стороны китайского изображения Дао – это отношения инь и ян, женского и мужского, и брак представляет собой именно это. В браке вы становитесь единым целым. Вы больше не один, отношения – вот ваша идентичность. Брак не простая любовная интрижка, а суровое испытание, и это испытание заключается в том, чтобы пожертвовать своим «Я» ради отношений, в которых двое становятся единым целым.

МОЙЕРС: Значит, брак совершенно несовместим с самой идеей достижения человеком его собственной цели.

КЭМПБЕЛЛ: Видите ли, это не просто ваша личная цель. Да, в известном смысле вы стремитесь к собственной цели, но это не вы как таковой, как одиночка, а вас двое, и вы действуете, как один человек. И это чисто мифологический образ, символизирующий принесение в жертву невидимому добру видимой сущности. Это нечто такое, что прекрасно реализуется на второй стадии брака, которую я называю алхимической стадией, когда двое чувствуют, что они – одно целое. Если бы они продолжали жить так, как жили на первой стадии, то расстались бы после того, как их дети покинули родительский дом. Влюбившись в какую-нибудь сексуальную красотку, папа уйдет к ней, а мама с разбитым сердцем останется одна в пустом доме.

МОЙЕРС: Это происходит потому, что мы не понимаем двух уровней брака?

КЭМПБЕЛЛ: Мы не берем на себя обязательств.

МОЙЕРС: Мы думаем… Мы же клянемся «в горе и в радости…»

КЭМПБЕЛЛ: Это то, что осталось от ритуала.

МОЙЕРС: И ритуал утратил свою силу. Ритуал, который когда-то имел глубокий внутренний смысл, сегодня стал пустой формальностью. Это в равной мере относится и к общественным ритуалам, и к личным религиозным и брачным ритуалам.

КЭМПБЕЛЛ: Многие ли перед вступлением в брак получают духовное наставление о том, что такое супружество? Любой судья поженит вас за десять минут. В Индии брачная церемония продолжается три дня. Так пара «склеивается».

МОЙЕРС: По-вашему, брак – это не только социальное явление, но и духовный опыт.

КЭМПБЕЛЛ: Прежде всего духовный опыт, а общество должно помочь нам реализовать его. Человек не должен служить обществу. Общество должно быть на службе у человека. Если человек служит обществу, вы имеете государство-монстра, и именно это и угрожает сейчас миру.

МОЙЕР: Что происходит, когда общество игнорирует всесильную мифологию?

КЭМПБЕЛЛ: То, что мы имеем сейчас. Если вы хотите узнать, как выглядит общество, лишенное каких бы то ни было ритуалов, читайте New York Times.

МОЙЕРС: И что мы там найдем?

КЭМПБЕЛЛ: Последние известия, включая сообщения об актах вандализма и жесткости, совершенных молодыми людьми, которые не умеют вести себя в цивилизованном обществе.

МОЙЕРС: Общество не познакомило их с ритуалами, благодаря которым они становятся членами племени, общины. Чтобы научиться рационально функционировать в современном обществе и проститься с детством, всем детям нужно родиться дважды. В связи с этим мне вспоминаются слова из Первого послания к Коринфянам: «Когда я был ребенком, я разговаривал, как ребенок, понимал, как ребенок, думал, как ребенок, но, став мужчиной, я простился с этими проявлениями детства».

КЭМПБЕЛЛ: О том и речь. О важности обрядов, которые проводят, когда начинается половое созревание ребенка. В первобытных обществах мальчикам выбивали зубы, наносили на кожу шрамы, делали обрезание и тому подобное. В результате юноша прощался со своим детским телом и становился совершенно другим. В моем детстве мы все носили короткие штанишки. До колен. А потом наступал незабываемый момент, когда ты впервые надевал длинные брюки. У современных мальчиков ничего подобного нет. Даже пятилетние малыши носят длинные брюки. Как же они узнают, что уже выросли, стали мужчинами и должны забыть о своих детских штучках?

МОЙЕРС: Где нынешние дети, растущие в мегаполисе, например на углу Бродвея и Сто двадцать пятой улицы, сегодня могут найти мифы?

КЭМПБЕЛЛ: Они создают их сами. Именно поэтому город заполнен граффити. У этих детей свои собственные банды, свои собственные обряды посвящения и своя собственная мораль. И они делают все, что могут. Но они опасны, потому что их законы отличаются от законов, по которым живет город. Они не прошли инициации, не были введены в общество.

МОЙЕРС: Ролло Мэй считает, что в современном американском обществе потому так много насилия, что больше нет великих мифов, которые помогли бы молодым мужчинам и женщинам установить связь с миром или понять мир, лежащий за пределами видимого.

КЭМПБЕЛЛ: Да, но другая причина высокого уровня насилия заключается в том, что в Америке нет устойчивых, стабильных обычаев.

МОЙЕРС: Поясните.

КЭМПБЕЛЛ: Например, в американском футболе действуют очень сложные и строгие правила. Однако в Англии правила регби не такие строгие. В двадцатых годах, в мою бытность студентом, двое молодых регбистов, составивших великолепную пару подающий-принимающий, отправились учиться в Оксфорд и присоединились к тамошней команде регбистов. Пришел день, когда они смогли продемонстрировать так называемую передачу вперед. Однако игроки-англичане сказали: «В наших правилах этого нет, так что, пожалуйста, больше этого не делайте. Мы так не играем». Короче, в культуре, которая какое-то время была однородной, существует ряд понятных, неписаных правил, и люди живут по ним. У них существуют обычаи, определенный уклад, понимание того, что «мы этого так не делаем».

МОЙЕРС: Мифология.

КЭМПБЕЛЛ: Можно сказать: негласная мифология. То, как мы пользуемся ножом и вилкой, как мы общаемся с людьми и тому подобное. В Америке бок о бок живут люди с разным жизненным опытом, и поэтому в этой стране закон чрезвычайно важен. Юристы и закон – вот что связывает нас вместе. У нас нет устоявшихся обычаев. Вы понимаете, о чем я говорю?

МОЙЕРС: Да. Именно это имел в виду Де Токвиль, когда, впервые приехав сюда 160 лет тому назад, обнаружил «буйство анархии».

КЭМПБЕЛЛ: Сегодня мы живем в демифологизированном мире. В результате студенты, с которыми я общаюсь, очень интересуются мифологией, ибо мифы несут им послания. Я не могу сказать вам, что именно дает нынешним молодым людям изучение мифологии. Я знаю, что оно дало мне. Но что-то оно дает им. В какой бы колледж я ни приезжал с лекцией, везде аудитория была битком набита студентами, пришедшими послушать меня. Обычно мне предоставляют небольшие аудитории, меньше, чем нужно, ибо заранее администрация не знает, сколько человек захочет прийти.

МОЙЕРС: Давайте попробуем сделать предположение. Как, по-вашему, что дает им мифология, те истории, которые вы им рассказываете?

КЭМПБЕЛЛ: Бесспорно, в этих историях заключена мудрость жизни. То, чему учат в наших школах, не имеет никакого отношения к мудрости жизни. Мы изучаем технологии и получаем информацию. Преподаватели демонстрируют поразительное нежелание говорить о жизненных ценностях своих дисциплин. В сегодняшней науке это относится к антропологии, лингвистике, религиоведению и другим наукам, так как существует тенденция к узкой специализации. И можно понять эту тенденцию, если знаешь, сколько должен знать человек, чтобы его можно было назвать компетентным ученым. Например, чтобы изучать буддизм, необходимо владеть не только теми европейскими языками, на которых есть литература о Востоке, и в первую очередь французским, немецким, английским и итальянским, но и санскритом, китайским, японским, тибетским и некоторыми другими. Короче говоря, у него должен быть грандиозный багаж знаний. Такой специалист не может также разбираться в том, чем язык ирокезов отличается от алгонкинского языка. Специализация ограничивает круг проблем, которыми занимается ученый. Если человек не узкий специалист, а такой универсал, как я, он учится чему-то у одного специалиста, чему-то – у другого, но никто из них не задумывается над тем, почему что-то происходит не только в одном месте, но и в другом. Поэтому универсал (кстати, для профессуры это оскорбительное слово) занимается другими проблемами. Можно сказать, что это скорее более «человеческие» проблемы, чем чисто культурные.

МОЙЕРС: Рядом с универсалом стоит журналист, имеющий право разъяснять то, чего он сам не понимает.

КЭМПБЕЛЛ: Это не только право, это его обязанность: он должен публично заниматься самообразованием. Я вспоминаю, как в молодости слушал лекцию Генриха Циммера. Он был первым из известных мне людей, который говорил о мифах так, словно в них содержатся не просто интересные вещи, о которых могут порассуждать ученые, а жизненно важные сообщения. И это лишь укрепило меня в том чувстве, которое возникло у меня в очень раннем возрасте.

МОЙЕРС: Вы помните, когда впервые открыли для себя миф? Когда он впервые ожил для вас?

КЭМПБЕЛЛ: Я вырос в католической семье. Одно из величайших преимуществ католического воспитания заключается в том, что тебя учат воспринимать миф серьезно, учат позволить ему влиять на твою жизнь и жить в согласии с этими мифическими мотивами. Я был воспитан в духе сезонных связей с циклом прихода в мир Христа: его проповедей, смерти, воскрешения и возвращения на небо. Церемонии, проходящие в течение всего года, поддерживают твою связь с основополагающей сущностью всего того, что изменяется во времени. Грех – просто утрата связи с этой гармонией. А потом я влюбился в американских индейцев, потому что в свое время Буффало Билл ежегодно появлялся в Madison Square Garden со своим потрясающим шоу «Дикий Запад». И мне захотелось больше узнать про индейцев. Мои отец и мать были очень щедрыми родителями, и у меня появились все детские книги об индейцах, которые были написаны к тому времени. Начав читать мифы американских индейцев, я очень быстро обнаружил в них те же самые мотивы, что присутствовали в тех мифах, о которых нам рассказывали в школе монахини.

МОЙЕРС: Сотворение мира…

КЭМПБЕЛЛ: …сотворение мира, смерть и воскрешение, восхождение на небо, непорочное зачатие… Я не понимал смысла, но узнавал слова. Одно за другим.

МОЙЕРС: И что же было дальше?

КЭМПБЕЛЛ: Я пришел в дикий восторг. Так возник мой интерес к сравнительной мифологии.

МОЙЕРС: Вы начали с вопроса «Почему в мифе говорится так, когда в Библии написано иначе?»

КЭМПБЕЛЛ: Нет, сравнительным анализом я занялся гораздо позже.

МОЙЕРС: Что привлекло вас в индейских мифах?

КЭМПБЕЛЛ: В те годы еще были живы индейские традиции и обычаи. Индейцы были рядом. Даже сейчас, когда я знаком с мифами разных народов, я считаю мифы и легенды американских индейцев очень богатыми и совершенными. У моих родителей был участок земли в лесу, там, где жили индейцы-делавары, которых потом завоевали ирокезы. На большой отмели мы выкапывали индейские наконечники для стрел и тому подобные вещи. Вокруг меня, в лесу, обитали те же самые животные, о которых я читал в индейских мифах. Полученные впечатления стали прекрасным введением для этого материала.

МОЙЕРС: Индейские мифы вступили в конфликт с вашей католической верой?

КЭМПБЕЛЛ: Нет, никакого конфликта не было. Конфликт с моей верой возник гораздо позже, в связи с научными исследованиями и тому подобными вещами. Потом я заинтересовался индуизмом и нашел у индусов похожие мифы. Моя дипломная работа была посвящена средневековым кельтским легендам, в которых я обнаружил те же самые мотивы. Никто не может сказать мне, что это не одни и те же мифы. Я занимаюсь ими всю свою жизнь.

МОЙЕРС: Они пришли из разных культур, но посвящены вечным темам.

КЭМПБЕЛЛ: Да, темы вечные, но ощущается влияние культуры.

МОЙЕРС: Значит, мифы посвящены вечным темам, но имеют, так сказать, национальный акцент?

КЭМПБЕЛЛ: О, да. Если вы не отслеживаете аналогичные темы, может показаться, что это совершенно разные истории, но на самом деле это не так.

МОЙЕРС: Вы преподавали мифологию в колледже Сары Лоуренс в течение тридцати восьми лет. Как вам удавалось заинтересовать мифами своих студенток – молодых женщин из среднего класса – с разным жизненным опытом, придерживающихся ортодоксальных религиозных взглядов?

КЭМПБЕЛЛ: О, молодые люди схватывают все буквально на лету. Мифология рассказывает вам о том, о чем не рассказывают ни литература, ни искусство. Она рассказывает вам о вашей собственной жизни. Мифология – потрясающий, восхитительный предмет, имеющий самое непосредственное отношение к жизни. Она теснейшим образом связана с разными этапами жизни, с ритуалами инициации, знаменующей переход из детства во взрослую жизнь и с переходом от безбрачия к супружеству. Все это мифологические ритуалы. Они связаны с вашим осознанием новой роли, которую вам предстоит играть, и знаменуют прощание с прежней ролью и вступление в новую жизнь с новой ответственностью. Когда судья входит в помещение и все встают, вы встаете не из уважения к нему, а из уважения к мантии, которую он носит, и к той роли, которую ему предстоит сыграть. Что делает его достойным этой роли? Его безукоризненная репутация как представителя ее принципов, а не собственных предрассудков. А это значит, что вы встаете из уважения к мифологическому персонажу. Сдается мне, что некоторые короли и королевы – самые глупые, вздорные и пошлые люди, каких только можно встретить, интересующиеся исключительно лошадьми и противоположным полом. Но вы реагируете на них не как на личности, а как на их мифологические роли. Становясь судьей или президентом Соединенных Штатов, человек перестает быть самим собой и становится представителем верховной власти: он должен жертвовать личными желаниями, а нередко – и самой жизнью ради той роли, которую он теперь исполняет.

МОЙЕРС: Значит, мифологические ритуалы работают и в нашем обществе. Во-первых, церемония бракосочетания. Во-вторых, инаугурация судьи или президента. Какие еще ритуалы важны сегодня для общества?

КЭМПБЕЛЛ: Например, вступление в армию. В момент, когда вы надеваете форму, вы отказываетесь от личной жизни и принимаете социально детерминированный образ жизни, служа обществу, членом которого являетесь. Именно поэтому я считаю возмутительным, когда за поступки, совершенные во время боевых действий, людей судят по законам мирного времени. Они действовали не как индивиды, а как агенты той силы, которая довлеет над ними. Той силе, которой они себя вверили. И судить их как индивидов абсолютно неправомерно.

МОЙЕРС: Вы знаете, что наша цивилизация несет примитивным обществам. Они трещат по всем швам, разваливаются на части, люди умирают от разных болезней. Разве не то же самое стало происходить с нами, когда начали исчезать наши мифы?

КЭМПБЕЛЛ: Да. Точно то же самое.

МОЙЕРС: Не потому ли консервативные религии сегодня ратуют за возвращение религии прежних времен?

КЭМПБЕЛЛ: Потому, и совершают ужасную ошибку. Они призывают к чему-то рудиментарному, к тому, что не служит жизни.

МОЙЕРС: А разве нам она не служила?

КЭМПБЕЛЛ: Конечно, служила.

МОЙЕРС: Я им сочувствую. В ранней юности я наблюдал за неподвижными звездами. Их постоянство успокаивало меня. В этом была какая-то стабильность. Они говорили мне, что на меня постоянно смотрит и обо мне заботится добрый, любящий Отец, всегда готовый принять меня. По мнению Сола Беллоу, то, что наука сделала с верованиями, можно назвать генеральной уборкой. Но для меня в этих вещах была определенная ценность, и сегодня я такой, какой я есть, благодаря им. Интересно, что стало с детьми, у которых не было ни неподвижных звезд, ни ощущения стабильности – этих мифов?

КЭМПБЕЛЛ: Как я уже говорил, вам остается только читать газеты. Это бардак. Да, мифы предлагают модели жизни. Но модели должны быть приемлемыми для того времени, в котором вы живете, а наше время изменяется с такой скоростью, что то, что было приемлемо 50 лет назад, сегодня неприемлемо. То, что раньше считалось добродетелью, нынче стало пороком. А многое из того, что прежде считалось пороком, сегодня стало потребностью. Нравственный порядок не должен отставать по времени от моральных потребностей жизни здесь и сейчас. Но мы этого не делаем. Старая религия принадлежит другой эпохе, другим людям, другой совокупности человеческих ценностей, другой Вселенной. Возвращаясь назад, вы нарушаете свою гармонию с историей. Наши дети теряют доверие к религии, в которой они воспитывались, и уходят в себя.

МОЙЕРС: Часто – с помощью наркотиков.

КЭМПБЕЛЛ: Да. В результате мы имеем то, что называется механически навязанным мистическим опытом. Я побывал на многих психологических конференциях, посвященных этой проблеме – разнице между мистическим опытом и психологическим разрушением. Разница заключается в том, что тот, кто слетает с катушек, тонет там, где мистик плавает. К этому опыту нужно быть готовым.

МОЙЕРС: Вы говорите, что мескалин появился и стал доминировать в культуре индейцев вследствие утраты ими своей земли и прежнего образа жизни.

КЭМПБЕЛЛ: Да. Ни одна цивилизованная нация не обошлась с аборигенами так, как мы: индейцы не люди. Они даже не учитываются статистикой как американцы, имеющие право голоса. Вскоре после Американской революции наступил период, когда некоторые именитые индейцы приняли участие в деятельности американского правительства и в жизни страны. Джордж Вашингтон считал, что индейцы должны быть включены в нашу культуру, однако вместо этого они были признаны пережитками прошлого. В XIX веке всех индейцев, живших на юго-востоке страны, погрузили в вагоны и с военизированной охраной перевезли на так называемую Индейскую территорию, отданную им якобы в вечное пользование. Однако через пару лет они лишились и ее. В последнее время антропологи изучали группу индейцев, живущих на северо-западе Мексики, в нескольких милях от естественных зарослей кактуса пейота. Пейот – если так можно выразиться – их животное, которое они ассоциируют с оленем. Сбор плодов этого кактуса сопровождается особым ритуалом. Этот ритуал – мистическое путешествие, в котором есть все, что характерно для типичного мистического путешествия. Во-первых, полный отказ от мирской жизни. Все участники этой экспедиции должны покаяться в совершенных грехах. А если они этого не сделают, магия не сработает. Потом они отправляются в путь. Они даже разговаривают на особом, негативном, языке. Так, вместо того, чтобы сказать «да», они говорят «нет», вместо того, чтобы сказать «мы идем», они говорят «мы прибываем». Они находятся в другом мире. И вот они уже почти у цели. Есть специальные святилища, олицетворяющие стадии ментальной трансформации, происходящей по дороге. И вот начинается самое важное – сбор плодов кактуса. Кактус убивают так, словно это олень. Они незаметно подкрадываются к нему, пускают в него маленькую стрелу, после чего совершают ритуальный сбор плодов. Вся процедура – точное повторение ощущений, связанных с внутренним путешествием, в котором ты покидаешь внешний мир и попадаешь в царство бесплотных существ. Они идентифицируют каждую маленькую стадию как духовное преображение. Они все время находятся в священном месте.

МОЙЕРС: Почему они превращают это в такой сложный, замысловатый процесс?

КЭМПБЕЛЛ: Это связано с тем, что пейот оказывает не только биологическое, механическое и химическое воздействие, но и вызывает духовную трансформацию. Если с тобой произошла духовная трансформация, а ты не был готов к этому, ты не знаешь, как относиться к тому, что с тобой случилось, и испытываешь ужасные мучения, такие же, как и те, что вызывает ЛСД. Если же ты готов к этому, твое путешествие благополучно завершается.

МОЙЕРС: Значит, это потому называется психологическим кризисом, что ты тонешь там…

КЕМПБЕЛ: …где должен был бы плавать. Но ты не был готов к этому. Такова правда духовной жизни, в любом случае. Трансформация сознания – ужасный опыт.

МОЙЕРС: Вы много говорите о сознании.

КЭМПБЕЛЛ: Да.

МОЙЕРС: Что вы подразумеваете под ним?

КЭМПБЕЛЛ: В картезианской картине мира сознание – это нечто такое, что присуще исключительно голове; голова – это орган, рождающий сознание. Но это неверно. Голова – это орган, направляющий сознание в определенную сторону или на некую совокупность целей. Но в теле тоже есть сознание. Весь живой мир основан на сознании. Я подозреваю, что в известном смысле сознание и энергия – это одно и то же. Там, где есть жизненная энергия, есть и сознание. Безусловно, сознание есть и у растительного мира. Когда живешь в лесу (а я в детстве жил в лесу), можно увидеть, как взаимосвязаны разные виды сознания. Сознание есть и у растения, и у животного. Вы что-то едите, и желчь знает, есть ли в том, что вы едите, то, над чем ей надо поработать. Весь процесс сознательный. Попытки интерпретировать его с механистических позиций не срабатывают.

МОЙЕРС: Как мы трансформируем свое сознание?

КЭМПБЕЛЛ: Это зависит от того, о чем вы склонны думать. Именно для этого и предназначена медитация. Вся жизнь – это медитация, по большей части непреднамеренная. Многие люди проводят бо́льшую часть жизни, размышляя о том, как бы заработать и куда уходят деньги. Если у вас есть семья, вы заботитесь о ней. Это очень важные заботы, но они преимущественно связаны с материальными условиями. Но как передать духовное сознание детям, если у вас самого его нет? Что для этого нужно? На помощь приходят мифы: благодаря им мы обретаем духовное сознание. Приведу пример. С угла Пятьдесят первой улицы и Пятой авеню я вхожу в собор Святого Патрика. За его стенами – оживленный мегаполис, один из самых экономически развитых городов планеты. Я вхожу в собор, и все, что окружает меня, говорит о духовных тайнах. Тайна креста. Что все это значит? Оконные витражи собора создают особую атмосферу. Мое сознание оказалось на совершенно другом уровне, а я – на другой платформе. Когда я выхожу из собора, мое сознание вновь оказывается на «уличном уровне». Могу ли я сохранить хоть часть «соборного сознания»? Определенные молитвы и медитации предназначены для того, чтобы «удержать» ваше сознание на более высоком уровне и не позволить ему опуститься вниз. В конце концов, вы понимаете, что это всего лишь более низкий уровень более высокого сознания. Подобная тайна проявляется и действует и в сфере ваших денег. Деньги – это застывшая энергия. Я думаю, что это и есть ключ к трансформации вашего сознания.

МОЙЕРС: Вы никогда не думали, что, говоря о мифах, вы тонете в мечтах других людей?

КЭМПБЕЛЛ: Меня не интересуют мечты других людей.

МОЙЕРС: Но ведь мифы – это и есть мечты разных людей.

КЭМПБЕЛЛ: О, нет. Нет, нет. Мифы – это мечты всего мира. Это архетипические мечты, касающиеся самых важных человеческих проблем. Я знаю, когда подхожу к одному из этих порогов. Миф подсказывает мне, как я должен реагировать на тот ли иной кризис, будь то разочарование или восторг, провал или успех. Он говорит мне, где я нахожусь.

МОЙЕРС: Что происходит, когда человек становится легендой? Например, можно ли сказать, что Джон Уэйн стал мифом?

КЭМПБЕЛЛ: Когда жизнь человека становится примером для других, его образ обрастает мифами.

МОЙЕРС: Такое очень часто случается с киноактерами, которые становятся образцами для подражания.

КЭМПБЕЛЛ: Когда я был ребенком, моим героем был Дуглас Фэрбенкс, а героем моего брата – Адольф Менжу. Разумеется, они исполняли роли мифических персонажей. Они учили нас жизни.

МОЙЕРС: Ни один киногерой не произвел на меня такого впечатления, как Шейн. Вы видели фильм «Шейн»?

КЭМПБЕЛЛ: Нет, не видел.

МОЙЕРС: Это классическая лента о человеке, который появляется ниоткуда, и, сделав доброе дело, исчезает, не потребовав вознаграждения. Почему фильмы так воздействуют на нас?

КЭМПБЕЛЛ: Фильмам присуща некая магия. Человек, на которого ты смотришь, в этот самый момент находится совершенно в другом месте. Это свойство бога. Если киноактер приходит в театр, взоры всех присутствующих устремляются на него. Он становится настоящим героем вечера. Он одновременно присутствует в разных местах. То, что вы видите на экране, на самом деле не он, но, тем не менее, «он» приходит, многоликий киноактер.

МОЙЕРС: Похоже, что кинематограф создает действительно великие фигуры, тогда как телевидение – одних только знаменитостей. Они становятся образцами для подражания реже, чем объектами сплетен.

КЭМПБЕЛЛ: Возможно, причина этого заключается в том, что телевизор мы смотрим дома, а фильмы – в специально предназначенном для этого замке, который называется кинотеатром.

МОЙЕРС: Вчера я видел фотографию культового персонажа Голливуда, Рэмбо, ветерана Вьетнамской войны, который вернулся, чтобы спасти военнопленных. Ценой огромных жертв и разрушений ему это удалось. Я понимаю, почему в Бейруте это самый популярный фильм. Есть фотография куклы Рэмбо, которую создала и продает та же самая компания, которая выпускает куклы Cabbage Patch. На переднем плане – очаровательная кукла Cabbage Patch, а за ней – олицетворяющий грубую силу Рэмбо.

КЭМПБЕЛЛ: Это две мифические фигуры. Мне на память приходит гравюра Пикассо, на которой изображены разъяренный бык, философ, в ужасе спасающийся от него на лестнице, лежащая на арене для корриды убитая лошадь, а на ней – труп женщины-матадора. Единственное существо, не боящееся этого чудовища, – маленькая девочка с цветком. Именно об этом вы сейчас и сказали: о бесхитростном, по-детски наивном существе и о наводящей ужас угрозе. Они – олицетворение проблем нашего времени.

МОЙЕРС: Поэт Йейтс считал, что мы живем во время последнего великого цикла христианства. В его поэме «Второе пришествие» есть такие слова:

Как вы думаете, «что за чудовище, дождавшись часа, ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме»?

КЭМПБЕЛЛ: Я знаю об этом не больше, чем Йейтс. Но я знаю, что смена эпох сопровождается большими страданиями и беспорядками. Угроза, которую мы ощущаем, которую все ощущают, – это, если хотите, предчувствие Армагеддона.

МОЙЕРС: «Я стал смертью, разрушителем Вселенной», – сказал Оппенгеймер, увидев первый взрыв атомной бомбы. Но вы ведь не думаете, что конец Вселенной будет именно таким?

КЭМПБЕЛЛ: Нет, не думаю. Возможно, это станет концом жизни на нашей планете, но не концом Вселенной. Это всего лишь незначительный взрыв среди всех взрывов, которые происходят на всех солнцах Вселенной. Вселенная – это множество атомных печей вроде нашего солнца. Так что взрыв атомной бомбы всего лишь маленькая имитация великой работы.

МОЙЕРС: Вы можете представить себе, что где-то на другой планете есть существа, придающие своим мифам и легендам такое же значение, какое мы, земляне, придаем своим?

КЭМПБЕЛЛ: Нет. Чтобы возникла жизнь, нужны совершенно определенные температурные условия и достаточное количество воды. Иначе и на этой планете не было бы жизни. Зная это, трудно представить себе, что на какой-то другой планете она возможна, сколько бы спутников ни вращалось вокруг звезд.

МОЙЕРС: Эта хрупкая жизнь всегда существует в горниле террора, на грани уничтожения. И изображение куклы Cabbage Patch рядом со зловещим Рэмбо не противоречит тому, что нам известно о жизни из мифов?

КЭМПБЕЛЛ: Нет, не противоречит.

МОЙЕРС: Вы видите в современном мире какие-то новые метафоры традиционных вечных истин?

КЭМПБЕЛЛ: Я вижу такую возможность, но пока не вижу, чтобы эти метафоры стали мифологическими.

МОЙЕРС: Как по-вашему, войдут ли в мифологию современные машины?

КЭМПБЕЛЛ: Автомобили уже вошли в мифологию. О них мечтают. Самолеты очень полезны для воображения. Так, воображение воспринимает полет самолета как освобождение от земного притяжения.

В известной степени он символизирует то же самое, что и птицы. Птица символизирует освобождение духа от зависимости от земли. Сейчас эту роль исполняют самолеты.

МОЙЕРС: Что еще?

КЭМПБЕЛЛ: Конечно, оружие. В каждом фильме, который я смотрю в самолете, летая между Калифорнией и Гавайями, есть люди с пистолетами. Инструменты, которые больше не нужны, вытеснены новыми инструментами. Но ничего другого я не вижу.

МОЙЕРС: Значит, новые мифы будут служить старым целям. Когда я смотрел «Звездные войны», мне вспомнились слова из послания апостола Павла: «Я веду бой не с людьми из плоти и крови, а с силами зла». Это было сказано две тысячи лет тому назад. И в пещере охотника, жившего в каменном веке, есть рисунки, изображающие сцены борьбы с силами зла.

КЭМПБЕЛЛ: Человек не должен подчиняться внешним силам зла. Он должен управлять ими. Проблема в том, как это реализовать.

МОЙЕРС: После того как мой младший сын в двенадцатый или в тринадцатый раз посмотрел «Звездные войны», я спросил: «Почему ты столько раз смотрел этот фильм?» И он ответил: «Потому же, почему ты всю жизнь читаешь Ветхий Завет». Для него это новый мифический мир.

КЭМПБЕЛЛ: Воистину у «Звездных войн» есть все основания стать мифом. Изображая государство как машину, авторы фильма спрашивают: «Что сделает эта машина? Уничтожит гуманизм или будет служить ему?» Источник гуманизма не машина, а сердце. Я вижу в «Звездных войнах» ту же самую проблему, что и в «Фаусте»: Мефистофель, человек-машина, может дать нам все и поэтому готов определить и цель нашей жизни. Но, разумеется, у Фауста совсем другие цели, чем у машины, что делает его достойным спасения. Когда Люк Скайуокер снимает маску со своего отца, он снимает маску с машины, роль которой тот исполнял. Его отец был «униформой», а это власть – Темная сторона.

МОЙЕРС: Мы хотим, чтобы мир был создан по нашему образу и подобию и чтобы он был таким, каким он, как нам кажется, должен быть. Машины помогают нам реализовать эту идею.

КЭМПБЕЛЛ: Да. Но потом приходит время, когда машина начинает командовать вами. Например, я купил компьютер. Замечательная машина. И теперь эта машина кажется мне не ведающем пощады ветхозаветным богом с массой правил.

МОЙЕРС: Есть замечательная история о президенте Эйзенхауэре и первых компьютерах…

КЭМПБЕЛЛ: …Эйзенхауэр вошел в комнату, уставленную компьютерами, и спросил: «Здесь есть Бог?» Все компьютеры тут же включились, замигали лампочки, завертелись колесики, и спустя какое-то время он услышал: «Сейчас есть».

МОЙЕРС: Но разве нельзя относиться к компьютеру исходя из того, что Бог присутствует во всем? Если речь не идет о каком-то особом, избранном откровении, Бог присутствует всюду, включая и компьютер.

КЭМПБЕЛЛ: Воистину так. На экране происходят чудеса. Вы когда-нибудь заглядывали внутрь компьютера?

МОЙЕРС: Нет. И не собираюсь.

КЕМБЕЛЛ: Это невероятно! Целая иерархия ангелов, и все – на платах! И эти маленькие трубочки – это чудеса! С компьютером у меня связано одно открытие относительно мифологии. Вы покупаете определенную компьютерную программу с целым набором знаков, с помощью которых вы достигаете своей цели. Если вы начинаете забавляться со знаками, которые принадлежат другой программе, у вас ничего не получается. То же самое и в мифологии: если вы имеете дело с мифологией, в которой метафорой тайны является отец, у вас должен быть другой набор знаков, чем тот, который вам нужен, если метафорой мудрости и тайны мира является мать. Они оба прекрасные метафоры. Ни то, ни другое не является фактом. Это метафоры. Словно Вселенная была моим отцом. Словно Вселенная была моей матерью. Иисус сказал: «Я есмь путь и истина, и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня». Отец, о котором он сказал, – это библейский Отец. Возможно, прийти к Отцу можно, только идя путем Иисуса. Но, с другой стороны, представьте, что вы идете путем матери. Вы также можете предпочитать пакет программ Kali, гимны в честь богини и тому подобное. Это всего лишь другой способ раскрыть тайну вашей жизни. Нужно понять, что каждая религия – это своего рода пакет программ, имеющий свой собственный набор знаков. Если человек действительно вовлечен в религию и строит на этом свою жизнь, ему лучше оставаться с той программой, которая у него есть. Что же касается такого парня, как я, который любит играть с программами… Что ж, я могу бегать туда-сюда, но, возможно, у меня никогда не будет опыта, сравнимого с опытом святого.

МОЙЕРС: Но разве некоторые великие святые не заимствовали что-то, откуда только могли? Они брали отсюда и оттуда и создавали новые программы.

КЭМПБЕЛЛ: Это называется развитием религии. Вы можете увидеть это в Библии. Поначалу Бог был просто самым могущественным из многих, всего лишь местным богом какого-то племени. А потом, в VI веке, когда евреи оказались в Вавилоне, возникла идея спасителя мира, и библейское божество обрело новое звучание. Сохранять старую традицию можно лишь при одном условии: если обновлять ее в соответствии с возникшими обстоятельствами. Во времена Ветхого Завета мир, простиравшийся на несколько сот миль вокруг центров Ближнего Востока, был похож на маленький трехслойный торт. Никто никогда не слышал не только об ацтеках, но даже о китайцах. Когда изменился мир, должна была трансформироваться и религия.

МОЙЕРС: Но мне кажется, что именно этим мы сейчас и занимаемся.

КЭМПБЕЛЛ: Это на самом деле то, что мы должны были сделать. В моем представлении то, что сегодня происходит в Бейруте, это настоящий ужас. Там представлены три великие восточные религии: иудаизм, христианство и ислам. А поскольку у них существуют три разных имени для одного и того же библейского бога, они никак не могут ужиться. Они погрязли в своей метафоре и не могут понять ее смысла. Они не могут вырваться из заколдованного круга и не позволяют ему открыться. Каждая группа твердит: «Мы избранные, и у нас есть Бог». Посмотрите на Ирландию. Протестанты появилась в Ирландии в XVII веке после того, как страна была завоевана Кромвелем, и католическое большинство не приняло их. Католики и протестанты в Ирландии – это две разные социальные системы, две разные системы ценностей.

МОЙЕРС: И каждой нужен новый миф.

КЭМПБЕЛЛ: Каждой нужен свой собственный миф. По полной программе. Возлюби своего врага. Не судите, да не судимы будете. В буддизме все это есть. В мифе. Все это уже есть.

МОЙЕРС: Вы рассказывали историю об одном аборигене джунглей, который однажды сказал миссионеру: «Ваш бог сидит взаперти в своем доме, будто он стар и немощен. А наш бог в лесу, в полях и на горе. Там, откуда приходит дождь». По-моему, он прав.

КЭМПБЕЛЛ: Да. Эту проблему можно найти и в Книге Царей, и у пророка Самуила. Разные иудейские цари приносили жертвы на вершинах гор. С точки зрения Яхве они поступали неправильно. Особым движением в еврейской общине был культ Яхве, который в результате одержал победу, и ему удалось стать единственным богом древних иудеев. Подобная империалистическая атака внутригрупповой культуры продолжается на Западе. Но она должна открыться навстречу природе. Если это получится, в ее распоряжении окажутся все возможности.

МОЙЕРС: Конечно. Наши современники лишают мир его естественных проявлений, лишают его самой природы. Мне на память приходит легенда о маленьком мальчике, который нашел в лесу птицу, певшую прекрасную песню, и принес ее домой.

КЭМПБЕЛЛ: Он попросил отца покормить птицу, но отец не желал никого кормить, даже крошечную птичку, и убил ее. В легенде говорится, что отец, убив птицу, убил и песню, а потом и самого себя. Он упал замертво.

МОЙЕРС: Разве не то же самое происходит с людьми, уничтожающими естественную среду своего обитания? Свой мир? Разве они не уничтожают природу и все, что с нею связано?

КЭМПБЕЛЛ: Они уничтожают и самих себя. Они убивают песню.

МОЙЕРС: Разве эта легенда о песне – не мифология?

КЭМПБЕЛЛ: Сама мифология есть песня. Песня воображения, которую «заряжает» энергия тела. Однажды магистр дзен-буддизма собрался произнести проповедь перед студентами. Он уже хотел начать ее, когда услышал пение птицы. И сказал: «Проповедь прочитана».

МОЙЕРС: Я уже собирался сказать, что мы создаем новые мифы, но вы сказали, что это не так, что каждый миф, который мы пересказываем сегодня, уходит корнями в наш прошлый опыт.

КЭМПБЕЛЛ: Основные мотивы мифов те же самые, и они всегда были одними и теми же. Если вы хотите найти свою собственную мифологию, то прежде всего должны определить, к какому обществу вы принадлежите. Любая мифология возникает в определенном обществе, в ограниченном пространстве. Потом мифологии сталкиваются, между ними завязываются отношения, они сливаются, и в результате образуется более сложная мифология. Но сегодня нет границ. Сегодня имеет значение единственная мифология – планетарная, которой у нас нет. Ближе всего к ней оказывается буддизм, для которого все живые существа – дети Будды. Единственная проблема заключается в осознании этого. Нечего делать. Задача лишь в том, чтобы понять, что такое братство всех живых существ, и действовать в интересах этого братства.

МОЙЕРС: Братства?

КЭМПБЕЛЛ: Да. В большинстве известных мне мифах понятие «братство» распространяется на обособленную общину. В таких общинах агрессия направлена наружу. Например, одна из десяти заповедей – «не убий». А в следующей главе сказано: «Ступайте в Ханаан и убейте там всех до единого». Это ограниченное поле. Мифы об участии и о любви связаны исключительно с ограниченной группой, а к тем, кто не входит в нее, это не относится. Таков смысл слова «иноверец».

МОЙЕРС: Раз ты одет не так, как я, значит, мы чужие.

КЭМПБЕЛЛ: Да. Что такое миф? Словари определяют миф как «историю про богов». И возникает второй вопрос: что такое бог? Бог – это персонификация мотивирующей силы или системы ценностей, функционирующей в жизни человека и во Вселенной, силы вашего собственного тела и природы. Мифы – это метафоры духовной потенции человека; та же самая сила, которая является и источником нашей жизни, и источником жизни мира. Наряду с этим существуют также мифы и боги, имеющие отношение к определенным обществам. Это так называемые божества-покровители таких обществ. Таким образом, существуют две совершенно разные мифологии. Есть мифология, связывающая тебя с природой и естественным миром, частью которого ты являешься. И есть сугубо социологическая мифология, связывающая тебя с определенным обществом. Ты не просто живой человек, но и член определенной группы. В истории европейской мифологии можно увидеть взаимодействие этих двух систем. Обычно социально ориентированная система присуща кочевникам, перемещающимся с места на место, назначение которой в том, чтобы определить место каждого человека в этой группе. Мифология, ориентированная на природу, – прерогатива земледельцев. В библейской традиции – социально ориентированная мифология. Природа осуждается. В XIX веке ученые рассматривали мифологию и ритуал как попытку контролировать природу. Но это магия, а не мифология и не религия. Религии, ориентированные на природу, не пытаются контролировать ее, а помогают нам жить в согласии с ней. Но если считать природу порождением дьявола, вам не захочется быть в согласии с ней, вы предпочтете контролировать ее (или, во всяком случае, попытаетесь). Отсюда напряжение, страх, вырубленные леса, уничтожение аборигенов.

МОЙЕРС: Не потому ли мы с такой легкостью доминируем над природой и подчиняем ее себе, потому что не уважаем ее и считаем, что она должна служить нам?

КЭМПБЕЛЛ: Потому. Я никогда не забуду опыта, полученного в Японии, где никогда не слышали ни о грехопадении, ни об Эдемском саде. В одном из синтоистских текстов сказано, что в природных процессах не может быть ничего порочного. Каждый естественный импульс нужно не корректировать, а облагораживать, украшать. У японцев огромный интерес к красоте природы и к сотрудничеству с ней, так что в некоторых их садах не сразу понимаешь, где начинается природа и заканчивается искусство. Это был потрясающий опыт.

МОЙЕРС: Но, Джо, сегодняшний Токио опровергает этот идеал, но делает это чрезвычайно изящно. Токио – это мегаполис, в котором природа практически исчезла, если не считать крошечных садиков, тщательно оберегаемых разными людьми.

КЭМПБЕЛЛ: У японцев есть выражение, которое в дословном переводе звучит так: «Камень с волнами», эквивалент нашему «держи удар» в боксе. Прошло менее 125 лет с того времени, как Перри открыл Японию западному миру. За это время японцы совершили гигантский рывок вперед. Но, находясь здесь, я понял, что они ничего бездумно не копируют, а стараются сохранить свою самобытность. Токийские фасады очень похожи на нью-йоркские, но, войдя внутрь, ты снова оказываешься в Японии.

МОЙЕРС: «Жить своим умом». Это интересная идея, потому что места, где можно подумать о духовном, как вы говорите, находятся в согласии с природой, несмотря на то, что вокруг них растут города.

КЭМПБЕЛЛ: Однако в Библии природа погибла. То есть мы живем в изгнании, как говорит Библия.

МОЙЕРС: Вот мы сидим здесь и беседуем, а из Бейрута одно за другим приходят сообщения о взорванных автомобилях. Мусульмане взрывают христиан, христиане – мусульман и христиан. Похоже, Маршалл Маклюэн был прав, когда сказал, что телевидение превратило мир в огромную деревню, но он не знал, что этой деревней станет Бейрут. Что вы об этом думаете?

КЭМПБЕЛЛ: Я думаю, что они не знают, как применить свои религиозные идеи в современной жизни, к людям вообще, а не только к своей собственной общине. Это ужасный пример неспособности религии ответить на вызовы современности. Эти три мифологии добились своего: ни у одной из них нет будущего.

МОЙЕРС: Какой новый миф нам нужен?

КЭМПБЕЛЛ: Нам нужны мифы, которые идентифицируют индивида не с его местной группой, а со всей планетой. Моделью такого мифа являются Соединенные Штаты. Здесь были тринадцать маленьких национальных колоний, которые договорились действовать, учитывая взаимные интересы колоний и личные интересы каждого.

МОЙЕРС: Что-то об этом есть на большой государственной печати США. Great Seal.

КЭМПБЕЛЛ: В этом вся суть Большой печати. Я ношу в кармане копию большой печати в виде однодолларовой банкноты. Это выражение идей, которые привели к образованию Соединенных Штатов. Посмотрите на эту долларовую банкноту. Вот Большая печать Соединенных Штатов. Посмотрите на пирамиду слева. У нее четыре грани. Они олицетворяют четыре точки компаса. Кто-то есть в этой точке, кто-то есть в этой, а кто-то – в этой. Находясь в самом низу пирамиды, вы окажетесь на одной из этих сторон. Но когда вы подниметесь на вершину, все точки сольются в одну, и глаза Бога откроются.

МОЙЕРС: И для них этим богом был здравый смысл.

КЭМПБЕЛЛ: Да. Это было первое государство в мире, образовавшееся из соображений здравого смысла, а не в результате каких-либо военных действий. Эти джентльмены были деистами XVIII века. Кроме того, здесь мы читаем: «На Бога мы уповаем». Но речь не о библейском Боге. Эти джентльмены не верили в грехопадение. Они не считали, что сознание человека оторвано от Бога. Сознание человека, свободное от незначительных и временных забот, воспринимает отражение здравого смысла Бога так же безупречно, как идеальное зеркало. Здравый смысл приводит вас к Богу. В результате этим людям были не нужны никакие откровения, потому что свободное от заблуждений сознание человека вполне может познать Бога. Познание Бога, как и здравый смысл, доступны всем. Здравый смысл доступен всем – это фундаментальный принцип демократии. Истинное знание доступно всем, и поэтому вы не нуждаетесь в том, чтобы кто-то указывал вам, что и как делать.

МОЙЕРС: Тем не менее эти символы пришли из мифологии.

КЭМПБЕЛЛ: Да, но они пришли из мифологии «определенного качества». Это не мифология особого откровения. Например, индусы не верят в особое откровение. Они говорят о состоянии, в котором уши открыты для песни Вселенной. А фундаментальная идея деистов – глаза, открытые сиянию разума Бога. Отвергая идею грехопадения в саду Эдема, человек не отрицает своей связи с Богом. Однако вернемся к Большой печати. Посчитав уровни пирамиды, вы увидите, что их тринадцать. На первом уровне есть дата – 1776, написанная римскими цифрами – MDCCLXXVI. Сложив эти цифры, мы получаем двадцать один, что соответствует возрасту совершеннолетия, не так ли? Именно в 1776 году тринадцать штатов провозгласили независимость. Число 13 – это число трансформации и реинкарнации. На Тайной вечере присутствовали 12 апостолов и Иисус, которому вскоре предстояло умереть и воскреснуть. У нас 12 знаков зодиака и солнце. Отцы-основатели с большим вниманием относились к числу 13, ибо оно имеет отношение к воскрешению и реинкарнации, и как могли, обыграли его на банкноте.

МОЙЕРС: Да, но ведь было тринадцать штатов.

КЭМПБЕЛЛ: Верно, но разве это не символично? Это не простое совпадение. Сами по себе тринадцать штатов – уже символ.

МОЙЕРС: Это объясняет и другую надпись, а именно «Novus Ordo Seclorum».

КЭМПБЕЛЛ: «Новый порядок веков». Это новый порядок мира. А надпись наверху «Annuit Coeptis» означает «Он благословляет наши начинания».

МОЙЕРС: Он…

КЭМПБЕЛЛ: Он, глаз, то, что представляет глаз. Аргумент. На латыни это может быть и «оно», и «он», и «она». Но божественная сила благословляет наши деяния. Этот новый мир был создан по образу и подобию деяний Бога, что и привело к осуществлению самого замысла. Заглянув за пирамиду, вы увидите пустыню. А перед пирамидой – цветущие растения. Пустыня – это бесконечные войны, которые происходят в Европе. Мы не участвуем в этой неразберихе и создали государство во имя здравого смысла, а не во имя силы, и впереди нас ждет расцвет новой жизни. Таков смысл этой части пирамиды. А теперь посмотрите на реверс однодолларовой купюры. Вы видите орла – птицу Зевса. Орел – это посланец Бога, инкарнация божественного. Это белоголовый орлан, национальный символ США, американский двойник орла Зевса. В одной лапе он держит 13 стрел, символизирующих войну. В другой лапе зажата оливковая ветвь с 13 листочками, символизирующая стремление к миру. Голова орла повернута в сторону оливковой ветви. Таким образом, идеалисты, основавшие наше государство, заявили о своем предпочтении мира, о стремлении к дипломатическим отношениям и тому подобному. Но слава Богу, что в другой его лапе зажаты стрелы. Это на тот случай, если дипломатия не сработает. Что же символизирует этот орел? Он символизирует то, что написано над его головой: Pluribus Unum, что значит «Из многих – единое». Однажды я читал лекцию об индусской мифологии, социологии и политике в Вашингтонском институте международных отношений. В одной из индусских книг о политике сказано, что правитель должен держать в одной руке орудие войны, большую палку, а в другой – песню, призывающую к миру и совместным действиям. Когда я встал в такую позу, все присутствовавшие в аудитории рассмеялись. Я ничего не понял. Тогда они стали показывать пальцами. Оглянувшись, я увидел над своей головой изображение орла точно в такой же позе. Но я увидел не только самого́ орла, но и девять перьев в его хвосте. Цифра 9 обладает божественной силой: когда трубит ангел Господень, он трубит девять раз. Над головой орла расположены тринадцать звезд, образующих шестиконечную звезду Давида.

МОЙЕРС: Звезда Давида еще называется печатью Соломона.

КЭМПБЕЛЛ: Да. А вы знаете, почему она так называется?

МОЙЕРС: Нет.

КЭМПБЕЛЛ: Звезда Давида была на легендарном перстне-печатке царя Соломона, который давал ему власть над джиннами и возможность разговаривать с животными. Помните «Сказки тысячи и одной ночи»? Герои открыли кувшин, и из него появился джинн. Я увидел и здесь печать Соломона, образованную тринадцатью звездами. И еще я увидел, что каждый треугольник – это тетрактис Пифагора.

МОЙЕРС: Тетрактис Пифагора?

КЭМПБЕЛЛ: Эти треугольники образованы десятью точками. Одна точка в середине и по четыре точки с каждой стороны: одна, две, три, четыре/пять, шесть, семь/восемь, девять. Это основной символ пифагорейской философии, которой свойственно пристрастие к ряду взаимосвязанных мифологических, космологических, психологических и социологических толкований, одним из которых является высшая точка, символизирующая креативный центр, откуда «пришли» Вселенная и все остальное.

МОЙЕРС: То есть это энергетический центр?

КЭМПБЕЛЛ: Да. Начальный звук (христианин назовет это словом Создателя), из которого родился весь мир, Большой взрыв, извержение божественной энергии и ее распространение во времени. Как только эта божественная энергия начинает распространяться во времени, из одного образуются две противоположности: одна становится другой. Эти две противоположности могут взаимодействовать тремя разными способами: первая доминирует над второй, вторая доминирует над первой и, наконец, они приходят к сбалансированному согласию. В результате следствием этих способов взаимодействия становится все, что находится внутри четырех четвертей пространства. В выдающемся философском трактате «Дао де цзин» говорится, что из Дао, из божественного, образуется Одно, из Одного образуется Два, из Двух образуется Три, а из Трех образуется все. Когда я осознал, что на Большой печати Соединенных Штатов есть два этих символических треугольника, наложенных друг на друга, то внезапно понял, что тринадцать точек на банкноте символизируют тринадцать штатов. Более того, на банкноте есть также шесть вершин: одна наверху, одна внизу и четыре (так сказать) – по четырем сторонам. На мой взгляд, смысл этого заключается в следующем: божественный голос слышен в любой точке пространства, что является величайшим постулатом демократии. Демократия исходит из того, что говорить и говорить правду может любой, где бы он ни находился, потому что его сознание не оторвано от Истины. Единственное, что от него требуется, – быть беспристрастным. Орел на однодолларовой купюре – это прекрасный образ того, как божественное проявляет себя в мире. Именно на этом и основаны Соединенные Штаты. Если ты намерен руководить должным образом, правильно, ты должен руководить с вершины, которую венчает глаз в треугольнике. Когда я учился в школе, нам дали прощальное обращение Джорджа Вашингтона к нации и велели выделить его основные положения. Я помню это обращение наизусть. Вашингтон сказал: «В результате нашей революции мы избавились от участия в хаосе, в котором погрязла Европа». Его последние слова были о том, что мы не участвуем ни в каких международных альянсах. Мы придерживались этого правила вплоть до Первой мировой войны. Потом мы аннулировали Декларацию независимости и примкнули к британскому завоеванию планеты. В результате сейчас мы находимся на одной стороне пирамиды. Сегодня мы политически, исторически поддерживаем одну из воюющих сторон. Мы не представляем принцип, олицетворением которого является глаз над пирамидой. И все наши заботы связаны с экономикой и политикой, а не с голосом разума.

МОЙЕРС: Голос разума… Что это? Философское содержание мифологических символов?

КЭМПБЕЛЛ: Да. Речь идет о важном переходе, состоявшемся около 500 года д. н. э. Это время Будды, Пифагора, Конфуция и Лао-цзы, если он вообще существовал. Это время пробуждения человеческого разума. Он больше не руководствуется ни грубой физической силой, ни расположением планет и не живет, как растение. Человек руководствуется разумом.

МОЙЕРС: Как положено…

КЭМПБЕЛЛ: …как положено человеку. Конечно, страсть разрушает разум. Главная страсть политиков – жадность. Вот что тащит нас на дно. Именно поэтому мы находимся внизу, а не на вершине пирамиды.

МОЙЕРС: Я понимаю, почему вы так трактуете Большую печать. Причина заключается в годах вашего ученичества и в вашем глубоком проникновении в мифологическую символику. Но разве эти люди, большинство из которых, как вы говорите, были деистами, не удивились бы такой мифологической подоплеке их усилий, направленных на создание новой страны?

КЭМПБЕЛЛ: Почему они использовали эти символы?

МОЙЕРС: Разве большинство из них не масонские?

КЭМПБЕЛЛ: Это масонские символы, а смысл тетрактиса Пифагора известен уже много веков. Информацию об этом можно найти в Библиотеке Томаса Джефферсона. В конце концов, отцы-основатели были образованными людьми. Эпоха Просвещения была эпохой образованных джентльменов. В политике немного людей такого уровня. Нашей нации очень повезло, что у этой группы джентльменов в то время были власть и возможность влиять на ход событий.

МОЙЕРС: Чем объяснить связь этих символов с масонством и тот факт, что многие отцы-основатели были масонами? Есть ли какая-нибудь связь между масонством и мифологией?

КЭМПБЕЛЛ: Да, я думаю, что есть. Известна научная попытка реконструкции инициации, которая привела бы к духовному просветлению. Отцы-основатели, которые были масонами, изучали египетские традиции и обычаи. В Египте пирамида символизирует первый холмик. Ежегодно, после того как разлившийся Нил возвращается в свои берега, первый обнажившийся холмик земли символизирует возрождение мира. Именно таков смысл этой печати.

МОЙЕРС: Иногда меня сбивает с толку кажущееся противоречие в самой сердцевине вашей собственной системы верований. С одной стороны, вы восхваляете людей, ставших вдохновителями и творцами Эпохи разума, а с другой – вы приветствуете Люка Скайуокера из «Звездных войн», сказавшего: «Отключи компьютер и доверься своим чувствам». Как вам удается примерить науку, которая есть логика и разум, с верой, которая есть религия?

КЭМПБЕЛЛ: Нет, нет, разум и мышление – разные вещи.

МОЙЕРС: Разум и мышление – разные вещи? Если я о чем-то думаю, я не продумываю это до конца?

КЭМПБЕЛЛ: Продумывание до конца – это один тип мышления. Но продумывание до конца необязательно логично. Поиск возможности преодолеть стену – это не логическое заключение. Мышь, ударившись носом о стену, понимает, что, возможно, стену можно обойти, размышляет точно так же, как мы. Но это не разум. Разум имеет отношение к нахождению основы всего сущего и фундаментальной структуры законов вселенной.

МОЙЕРС: Значит, когда эти люди говорили о том, что глаз Бога – это разум, они имели в виду, что основа нашего существования как общества, как культуры, как нации проистекает из фундаментального характера Вселенной?

КЭМПБЕЛЛ: Именно об этом говорит первая пирамида. Это пирамида мира, а это – пирамида нашего общества, и они одного и того же порядка. Это творение Бога, а это – наше общество.

МОЙЕРС: У нас есть мифология о животных, о засеянной семенами земле, о богине плодородия, У нас есть мифология о небесах, о небесном свете. Но сегодня мы ушли от животного мира, от природы и от засеянной земли, и звезды если и интересуют нас, то исключительно в связи с полетами в космос. Как сегодня обстоят дела с мифологией о человеке?

КЭМПБЕЛЛ: У нас еще очень долго не будет ее. Все слишком быстро меняется, и мифы не успевают сложиться.

МОЙЕРС: Как же мы будем жить без мифов?

КЭМПБЕЛЛ: Человек должен найти в мифе тот аспект, который имеет непосредственное отношение к его собственной жизни. Как правило, у мифа четыре функции. Первая – мистическая, та самая, о которой я говорил: осознание того чуда, какими являются Вселенная и ты сам, и чувство восторга перед этой тайной. Миф открывает таинственный мир, мир осознания того, что в основе всего лежит тайна. Без этого мифологии нет. Если тайна есть во всем, что нас окружает, Вселенная становится, как она и была, святым местом. Вы всегда обращаетесь к божественной тайне через обстоятельства своего реального мира. Вторая функция мифа – космологическая, связанная с наукой; ее задача – показать, что такое Вселенная, но показать так, чтобы снова проступила тайна. Сегодня мы склонны думать, что у ученых есть ответы на все вопросы. Но великие ученые говорят: «Нет, у нас нет ответов на все вопросы. Мы рассказываем вам, как это работает, но что это такое?» Вы зажигаете спичку. Что такое огонь? Вы можете ответить, что происходит процесс окисления, но это ни о чем не говорит мне. Третья функция мифа – социологическая: поддержание и обоснование определенного общественного порядка. Именно этим мифы разных стран и народов сильно отличаются друг от друга. Есть мифология полигамии и есть мифология моногамии. И та, и другая хороши. Все зависит от того, где вы находитесь. Именно эта социологическая функция мифа и взяла верх в нашем мире и вышла из моды.

МОЙЕРС: Что вы имеете в виду?

КЭМПБЕЛЛ: Законы этики. Те законы жизни, которые должны быть в хорошем обществе. Все, что можно найти в текстах, датированных первым тысячелетием до н. э.: что носить, как вести себя друг с другом и так далее. И, наконец, четвертая функция мифа – педагогическая. Я считаю, что сегодня каждый должен пытаться установить с ней связь, ибо она может научить человека жить при любых обстоятельствах.

МОЙЕРС: Значит, старые мифы, которые передавались от одного поколения к другому, больше не функционируют, а новых мифов у нас еще нет?

КЭМПБЕЛЛ: Мифы, которые существуют на Западе, в той мере, в какой они основаны на Библии, базируются на представлениях о Вселенной, относящихся к первому тысячелетию до н. э. Они не соответствуют нашим представлениям ни о Вселенной, ни о достоинстве человека. Им место не здесь. Сегодня нам необходимо восстановить связь с мудростью природы и заново осознать нашу связь с животным миром, с водой и океаном. Утверждать, что мир наполняет божественное, значит быть обвиненным в пантеизме. Но пантеизм – слово, вводящее в заблуждение. Идея пантеизма заключается в том, что Бог обитает в мире, а речь идет совершенно о другом. Речь идет о транс-теологической идее, о не поддающейся определению, непостижимой тайне, которую считают силой, являющейся источником всего живого и сущего на земле и поддерживающей эту жизнь.

МОЙЕРС: Не кажется ли вам, что современные американцы отказались от идеи древних о божественном происхождении природы, потому что эта идея помешала бы нам подчинить ее себе? Разве можно рубить деревья и корчевать пни и менять русла рек, не убив при этом Бога?

КЭМПБЕЛЛ: Да, но это не просто характеристика современных американцев. Это библейское проклятие природы, унаследованное ими от их собственной религии и пришедшее преимущественно из Англии. Бог отделен от природы, и Бог порицает природу. В Книге Бытия написано об этом: нам суждено стать хозяевами мира. Но если представить себе, что мы родились на этой земле, а не были заброшены сюда из космоса, становится понятно, что мы сами и есть эта земля, ее сознание. У земли есть глаза и голос.

МОЙЕРС: В последнее время ученые начинают открыто говорить о принципе Геи.

КЭМПБЕЛЛ: Жареный петух клюнул! Вся планета – единый организм.

МОЙЕРС: Мать-Земля. Появятся ли благодаря этому новые мифы?

КЭМПБЕЛЛ: Возможно. Предсказать возникновение мифа ничуть не легче, чем то, что вам приснится сегодня. Мифы и сны рождаются из одного и того же. Они являются следствием неких достижений, которые затем находят выражение в символической форме. И единственный миф, о котором стоит думать в ближайшем будущем, это миф о планете, не о городе и не об этих людях, а о планете и о каждом живущем на ней человеке. Таким, на мой взгляд, должен быть будущий миф. Он будет посвящен тому же, чему были посвящены все мифы, – становлению индивида: от детства через возмужание и до самой смерти, его взаимодействию с обществом и отношению этого общества к природе и космосу. Именно об этом рассказывали все мифы, об этом же должен быть и тот миф, который – будем надеяться – появится. А пока у нас ничего нет.

МОЙЕРС: Значит, вы считаете, что возможно появление нового мифа нашего времени?

КЭМПБЕЛЛ: Это основа того, каким должен быть миф. Она уже есть: здравый смысл, а не моя национальная принадлежность, здравый смысл, а не мои религиозные убеждения, здравый смысл, а не язык, на котором говорит моя община. Вы согласны? И это будет философией для всей планеты, а не для какой-то группы людей. Глядя на Землю с Луны, вы не видите ни народов, ни государств. И это может стать символом для грядущей новой мифологии. Вот страна, которую мы будем прославлять, а это люди, с которыми мы ощущаем единство.

МОЙЕРС: Никто не выразил эту этику так доходчиво, как вождь индийского племени двамиш Сиэтл.

КЭМПБЕЛЛ: Вождь Сиэтл был одним из последних защитников морального порядка палеолита. Примерно в 1852 году правительство Соединенных Штатов обратилось к индейцам с предложением купить у них принадлежащую племени землю, чтобы расселить на ней вновь прибывших иммигрантов. Вождь Сиэтл ответил на это предложение потрясающим письмом. В нем отражена суть всей нашей дискуссии.

«Президент из Вашингтона шлет нам послание, в котором говорится, что он хочет купить нашу землю. Но как можно купить или продать небо, землю? Эта идея нам кажется странной. Если нам не принадлежит свежесть воздуха, блеск воды, как можно купить их? Каждый кусочек этой земли священен для моих людей. Каждая иголочка сосны, каждый песчаный берег, каждый туман, опустившийся на темнеющий лес, каждая опушка, каждый кузнечик в траве священны в памяти нашего народа. Соки, текущие в толще деревьев, мы знаем точно так же, как кровь, текущую в наших жилах. Мы часть земли, а она часть нас. Душистые цветы – наши сестры; Косуля, лошадь, великий орел – наши братья, вершины скалистых гор, сочные луга, тепло, исходящее от тела пони и человека, – все это члены одной семьи. Искрящаяся вода в наших реках – не просто вода, это кровь наших предков. Если мы продадим нашу землю, вы должны помнить, что она священна, и должны научить своих детей тому, что она священна, и тому, что каждый отблеск волны в наших реках рассказывает об истории народа. Журчание воды – это голос отца моего отца.

Реки – наши братья, они утоляют нашу жажду. По рекам плывут наши каноэ, реки кормят наших детей. Если мы продадим вам землю, вы должны научить своих детей тому, что реки наши братья, и вы должны поэтому отдать рекам всю доброту, которую вы отдаете братьям.

Краснокожие всегда отступали перед белым человеком подобно туману, рассеивающемуся на верхушках гор в лучах восходящего солнца. Но останки наших отцов священны. Их могилы священны, священны и эти холмы, и деревья, и земля, на которой мы живем. Мы знаем, что белый человек не понимает нашего образа жизни. Один участок земли для него такой же, как другой, он берет у земли все, что ему нужно, и уходит. Земля не брат для него, а враг, и когда он ее завоевывает, ему уже все равно, что с ней будет. Он захватывает землю для своих детей, и ему все равно, что с ней будет. Он забыл о могилах отцов и ему безразличны права его детей. Он обращается с матерью, землей, с братьями, с небом, как будто их можно купить, разорить, продать, как овцу или яркие бусы. С его аппетитом он проглотит землю и оставит за собой пустыню. Не знаю. Наш образ жизни отличается от вашего. Вид ваших городов больно бьет по глазам. Но, возможно, это из-за того, что краснокожий человек дикарь и не понимает. В ваших городах не найти тихого места. Нигде нельзя услышать шелест весенних листьев или увидеть полет кузнечика. Но, вероятно, это из-за того, что я дикарь и не понимаю. Шум ваших городов закладывает мне уши. А какой смысл в жизни, если человек не слышит жалобную песню выпи или кваканье лягушек на закате дня? Я краснокожий и не понимаю этого. Индейцы предпочитают ласковый ветер, приходящий с озера, и запах самого ветра, очищенного послеполуденным дождем и напоенного ароматом сосен.

Воздух – богатство для краснокожего человека, потому как все существа дышат одним и тем же воздухом: звери, деревья, человек. Белый человек не замечает воздуха, которым дышит. Как лежащий на протяжении многих дней мертвец, он не чувствует своей вони. Но если мы продадим вам землю, вы должны помнить: воздух драгоценен, в нем живет дух, поддерживающий все живое. Ветер, который дал нашим праотцам первый вдох, получил их последний выдох. И ветер также дает нашим детям дух жизни. И если мы продадим вам землю, вы должны поддерживать ее святость, где даже белый человек может узнать, что такое ветер, напоенный ароматом полевых цветов. Поэтому мы рассмотрим ваше предложение о покупке земли. Если мы решим его принять, у меня есть одно условие. Белый человек должен обращаться с животными на этой земле, как со своими братьями. Я дикарь и не понимаю другого образа жизни. Я видел тысячи гниющих бизонов в прериях, убитых белым человеком из проходящего поезда. Я дикарь и не понимаю, как дымящий стальной конь может быть важнее, чем бизон, который дает нам жизнь. Что такое человек без животных? Если бы все животные умерли, люди умерли бы от великого одиночества духа. Потому как то, что случается с животными, случается и с людьми. Все вещи связаны друг с другом.

Вы должны научить своих детей, что земля под ногами – это прах их отцов. Чтобы они начали уважать землю, скажите детям, что она обогащена жизнью нашего рода. Научите ваших детей тому, чему мы учим своих: тому, что земля – наша родная мать. Что бы ни выпадало на долю матери, выпадает на долю ее сыновей. Если люди плюют на землю, они плюют на себя самих. Мы это знаем. Земля не принадлежит человеку; человек принадлежит земле. Мы это знаем. Все вещи кровно связаны между собой, как члены одной семьи. Все, что выпадает на долю земли, выпадает на долю ее сыновей. Не человек сплел паутину жизни, он в ней только ниточка. Все, что он делает с паутиной, он делает с самим собой. Но мы рассмотрим ваше предложение о переходе в резервацию, которую вы для нас предусмотрели. Мы будем жить раздельно от вас и в мире. И не имеет особого значения, где мы проведем остаток дней. Наши дети увидят унижения своих отцов. Наши воины окажутся посрамленными и после поражения будут проводить дни в безделье, отравляя себя сладкой едой и крепкими напитками. Не имеет значения, где мы проведем остаток своих дней. Этих дней осталось немного. Еще несколько зим – и не останется детей из нашего великого племени, которое когда-то обитало на этой земле или бродило по лесам; некому будет оплакивать могилы предков, когда-то таких же сильных, как вы. Но зачем мне грустить по поводу ухода моего народа? Люди приходят и уходят, словно волны в море. Даже белый человек, чей Бог ходит и разговаривает как друг, не может избежать общей участи. Мы можем в конце концов стать братьями. Посмотрим. Мы знаем одно, о чем белый человек однажды узнает тоже: наш Бог – это и ваш Бог. Вы думаете, что, поскольку он ваш, вы можете хотеть получить нашу землю, но это не так. Он Бог людей и одинаково сострадает и белому, и краснокожему. Эта земля для него драгоценна, обижать землю – все равно что обижать ее Творца. Белые люди тоже уйдут, возможно, даже быстрее, чем другие племена. Но уходя, вы будете ярко гореть в лучах, которыми Бог вас осветил и по какой-то причине дал власть над этой землей и над краснокожими людьми. Эта судьба для нас загадка, потому что мы не понимаем, почему бизонов убивают, диких лошадей объезжают, заповедные места заполняются людьми, а чудесные холмы опутывают сети проводов. Где чаща леса? Ее нет. Где орлы? Их нет. А что значит попрощаться с быстрой лошадью и охотой? Это значит, что жизнь кончается и начинается выживание. Мы рассмотрим ваше предложение о покупке земли. Если мы согласимся, нам потребуется надежная резервация. Там мы будем доживать остаток наших коротких дней так, как хотим. Когда с этой земли уйдет последний краснокожий и его память превратится в небольшое облачко над прерией, эти берега и леса по-прежнему будут сохранять дух моего народа. Потому что они любят эту землю так, как новорожденные любят стук сердца своей матери. Поэтому, если мы продадим вам нашу землю, любите ее так, как любим ее мы. Берегите ее, как бережем мы. Храните память о земле, которую забираете. И со всей силой, со всем умом, со всем сердцем сохраните ее для ваших детей и любите ее… как Бог любит нас всех. Мы знаем одно: наш Бог – это и ваш Бог. Для него эта земля драгоценна. Ему все равно, белый это человек или краснокожий. Мы можем стать братьями, в конце концов».