«Никто не может умереть за другого»
Лютер вернулся в Виттенберг 6 марта и следующие два дня провел в обсуждении ситуации со своим «неофициальным кабинетом министров» – Йонасом, Амсдорфом и Меланхтоном. В воскресенье 9 марта он – впервые почти за год – взошел на кафедру городского собора, чтобы произнести проповедь: первую из восьми проповедей за восемь дней, знаменующих начало Великого поста. Биограф Лютера Майкл Маллет пишет, что Лютер прекрасно понимал и использовал значение этого момента: перед Великим постом, на масленичных гуляниях, люди предаются разным утехам и дурачествам, но наступает Чистый понедельник – и всему этому приходит конец. Маллет заходит даже дальше, предполагая, что так и было задумано, что Лютер
мастерски продумал и рассчитал визуальный символизм своего костюма, подгадав внешний свой облик к времени богослужебного года. Он сознательно сбросил рыцарский костюм, роскошный и подчеркнуто светский, заменив его простым и черным монашеским одеянием, сбрил щегольскую бороду, обрил голову и восстановил монашескую тонзуру, вновь подчеркнув суровую мощь своего черепа.
Справедливо усомниться, что Лютер сознавал «суровую мощь своего черепа» или, тем более, много о ней думал. И разве не все бритые головы выглядят «сурово»? Да и былая борода Лютера, запечатленная Кранахом, не кажется такой уж «щегольской». Но в любом случае, момент был драматический – и наш бритоголовый оратор, без сомнения, это понимал. Вся церковь затаила дыхание. Что скажет нам человек, вернувшийся почти что из мертвых? Что скажет наш Лютер? Но даже если бы паства не ловила каждое его слово – что там, если бы она была к нему совершенно равнодушна, – и тогда первые его слова приковали бы их внимание так же властно, как булавка коллекционера прокалывает жука.
«Смерть приходит к каждому из нас, – так начал Лютер, – и никто не может умереть за другого».
Кого не поразит и не заинтригует такое начало речи, независимо от «суровой мощи черепа» оратора? Можно лишь догадываться о том, каким колоколом прогремели эти слова из уст человека, которого еще недавно считали мертвым, в ушах слушателей.
«Каждый из нас, – продолжал он, – должен выдержать битву со смертью в одиночку. Мы можем кричать друг другу; но к смерти каждый из нас должен подготовиться сам – ни я не буду с вами в этот миг, ни вы со мной».
В каком-то смысле слова эти стали сутью и смыслом всей будущей Реформации. В отношениях с Богом – и во всем, что с ними связано, – мы не можем ни полагаться на других, ни обвинять других в своих ошибках, а нашу новообретенную свободу должны понимать не как вседозволенность, а как серьезнейшую и священнейшую обязанность. Такими мощными словами начал Лютер первую из октавы своих знаменитых «Проповедей Invocavit». Произнося эти проповеди, он стремился вернуть себе контроль над запутанной и нестабильной ситуацией в городе: и так, как умел только Лютер, определил и разъяснил основные разногласия, разделяющие людей, и исправил ошибки, возникшие под руководством Карлштадта и Цвиллинга. В этих проповедях Лютер не упрекал Карлштадта лично – однако вряд ли кто-либо сомневался в том, против кого направлена его критика. Должно быть, Карлштадту было неловко, а порой и очень обидно слушать, как Лютер разбирает по косточкам его смелые публичные заявления.
Но весь остальной Виттенберг был в восторге. Иероним Шурфф писал курфюрсту:
Великую радость и восхищение и у ученых, и у неученых вызвало возвращение доктора Мартина и его проповеди. Его посредством, с помощью Божьей, город возвращается на путь истинный: день ото дня он показывает нам, в чем мы заблуждались, и неопровержимыми аргументами выводит из того хаоса, в который погрузили нас предыдущие проповедники.
В восторге были и студенты. Один из них, Альберт Бурер, писал: «Лютер пришел восстановить порядок и выправить то, что напутали Карлштадт и Габриэль [Цвиллинг] своими безумными проповедями». Бурер продолжает: Карлштадт и Цвиллинг не думали и не заботились о тех, кто с ними не соглашался или для кого перемены шли чересчур быстро и резко. Они просто, как часто бывает с ревностными новообращенными, мчались вперед на полной скорости, ничего и никого вокруг не замечая. Лютер же, напротив, проявлял большое внимание и любовь к тем, кто не готов был разом все изменить; в этом он, по мнению Бурера, походил на апостола Павла. Богословие Лютера всегда было ясно и вразумительно, говорил он так, чтобы слушатели его понимали. «Кто слышал его хоть раз, – писал Бурер, – тот, если он не из камня, рад слушать снова и снова. Ибо свои тезисы он гвоздями вбивает в умы тех, кто его слышит».
Гений Лютера – и то, что сделало его безальтернативным лидером движения, – сложился из двух факторов. Во-первых, как пастырь по призванию, он не только стремился быть правым, но и никогда не забывал о том, как могут подействовать те или иные слова на простых верующих. Лютер понимал, что перемены, продвигаемые Карлштадтом и Цвиллингом, многим кажутся чрезмерными и чересчур быстрыми – и в этом роковая ошибка, ибо важнейшей частью проповеди Благой Вести является забота о тех, кого Павел называл «слабыми». Лютер ясно понимал: внимание к нуждам этих более робких или осторожных членов общины – ни в коей мере не преступление против истины, а напротив, важнейший признак любви и благодати. Карлштадт и Цвиллинг готовы были все принести в жертву своей правоте. Лютер нашел для таких ревнителей яркий образ: напившись вдоволь молока, они «обрезают сосок», забывая, что молоко нужно и другим. О тех, кто не вполне еще проникся духом Реформации, необходимо помнить – и не понуждать их двигаться вперед быстрее, чем они в силах. Быть правым – значит быть правым не только в том, что говоришь и делаешь, но и в том, как ты это говоришь и делаешь. Реформатор, вводящий реформы бездумно, не заботясь о том, как отразятся они на сознании и поведении паствы, больше вредит реформам, чем помогает: именно так, по мнению Лютера, поступали Цвиллинг и Карлштадт.
Вторая отличительная черта Лютера была связана с его богословскими прозрениями. Много лет он провел за вдумчивым изучением Писания, а затем пережил несколько богословских озарений, которые помогли ему расставить все изученное и понятое на свои места, – так что теперь понимал, какие богословские проблемы стоят за теми или иными поверхностными, на первый взгляд, вопросами. Иными словами, одно дело – спорить о том, допустимы ли изображения в Церкви, и совсем другое – понимать, какое богословие стоит за той и другой позицией, понимать, что не все вопросы и проблемы равнозначны, и знать, что это само по себе важная богословская истина, которую соратники Лютера без него упускали.
Общий контекст религиозной жизни для Лютера был следующим: над всем главенствуют законы свободы и любви. Там, где речь идет о важнейших истинах, от которых зависит спасение души, компромиссы невозможны; но там, где есть выбор – выбор должен оставаться. И необходимо четко отличать одно от другого. Поэтому, когда Карлштадт утверждал, что не принимать во время причастия и хлеб, и вино – грех, Лютер говорил: нет, можно поступать и так, и так. Когда Карлштадт и Цвиллинг настаивали, что в Писании прямо запрещены любые изображения, Лютер отвечал: нет. На Ковчеге Завета были херувимы, в пустыне – бронзовый змей. Все не так просто. Более того, то, что изображения святых искушают некоторых им молиться, не означает автоматически, что священные образа и статуи нужно запретить. Если кто-нибудь возгордится красивой новой церковью – следует ли из-за этого сносить церковь? И в любом случае, действовать нужно медленно и постепенно. «Дайте людям время», – говорил Лютер.
Три года беспрестанного учения, размышлений и обсуждений потребовалось мне, чтобы прийти туда, где я сейчас нахожусь: как же можно требовать, чтобы простой человек, неискушенный в таких материях, прошел тот же путь за три месяца? Не думайте, что можно победить злоупотребления, уничтожив то, чем злоупотребляют. Мужчин сбивают с пути вино и женщины. Что же, запретить вино и упразднить женщин? Язычники поклоняются солнцу, луне и звездам. Что же нам, сорвать светила с неба? Такая торопливость и грубость выдает недостаток уверенности в Боге. Взгляните, чего достиг Бог через меня, – а ведь я только молился и проповедовал. За меня все сделало слово Божие. Пожелай я – мог бы возбудить в Вормсе мятеж. Но, пока я просто сидел и пил пиво с Филиппом [Меланхтоном] и Амсдорфом, Бог сам нанес папству мощный удар.
Лютер говорил, что в центре христианской веры должны стоять свобода и любовь. Веры «без любви недостаточно; в сущности, это и не вера вовсе», – говорил он. Серьезно и подробно говорил Лютер о сходстве между тем «ярмом дел», которое накладывала на человека папская система, – и таким же ярмом, которым неожиданно обзавелось нынешнее виттенбергское движение. Многие миряне с детских лет впитали такое благоговение перед гостией и чашей со Святыми Дарами, что просто не могут за один день начать относиться к ним так, словно в них нет ничего особенного, без страха трогать гостию руками и брать в руки чашу вина. Лютер хорошо помнил, как его самого едва не парализовало во время первой мессы. Он понимал: заставлять некоторых людей брать в руки чашу – все равно что запрещать им причащаться. И в этом, и во многих других вопросах единственным принципом должна стать свобода. Дайте людям свободно причащаться вином – но не принуждайте к этому. Подавая практический пример такой свободы, Лютер надевал на проповедь монашескую сутану. Он легко мог бы поступить, как Карлштадт – проповедовать в профессорской мантии, – однако желал дать понять: никто не принуждает его носить сутану, но он будет ее носить по собственному выбору. Именно свобода носить или не носить – вот что важно и ценно. Карлштадт и Цвиллинг, так сказать, принуждали паству к нонконформизму так же, как папа принуждал к конформизму. Похоже на то, как если бы в каком-нибудь офисе персонал взбунтовался против дресс-кода, отменил костюмы и галстуки – и скоро там стали бы смотреть косо на всех, кто ходит на работу не в джинсах и без татуировок. И то и другое – рабство; и то и другое идет против величайших законов – евангельских законов любви и свободы. «Прежде дьявол делал нас слишком папистами, – говорил Лютер, – а теперь хочет сделать слишком евангелистами».
В памфлете Лютера о Вечере Господней, озаглавленном «Принятие Святых Даров в обоих видах», есть слова, почти буквально повторяющие основную мысль его более ранней книги «О свободе христианина»:
Я учу так, чтобы учение мое прежде всего и более всего вело к познанию Христа, к чистой и истинной вере и подлинной любви, а значит, и к свободе во всех вопросах внешнего поведения – в том, что есть, пить, как одеваться, как молиться, как поститься, в отношении к монастырям, к таинствам и так далее. Такая свобода может стать путем спасения лишь для тех, кто имеет веру и любовь, иначе говоря, для истинных христиан. Таким людям и невозможно, и не должно навязывать – или позволять кому-либо навязывать – человеческие законы, стесняющие их совесть.
Тем, что говорил и делал сейчас в Виттенберге, Лютер привлек на свою сторону даже некоторых былых врагов. Так, Фабриций Капитон, представитель архиепископа Альбрехта Майнцского, доселе был одним из самых суровых критиков Лютера – тот даже называл его «лютым зверем». Однако, услышав, что Лютер вернулся в Виттенберг, Капитон приехал послушать его проповедь – и был тронут всем, что увидел и услышал. «Люди стекаются как бы в единую процессию и идут к свободе во Христе», – писал он. Не прошло и года, как он оставил место у архиепископа и сделался вождем нового евангелического движения в Страсбурге.
Однако отношения Лютера с Карлштадтом потерпели большой урон. Карлштадт был тремя годами младше Лютера, но в иерархии университета стоял выше и публичные упреки за то, что делал в Виттенберге, воспринял как личную обиду. Цвиллинг, который тоже был моложе Лютера, принял его критику близко к сердцу и действительно исправился, но Карлштадт начал спорить и доказывать, что Лютер неправ. Очевидно, в нем говорила оскорбленная гордость: совсем недавно он стоял в центре расцветающего нового движения, даже терпел преследования (когда курфюрст попытался запретить ему проповедовать), – а теперь вдруг оказался задвинут на «камчатку», откуда оставалось лишь смотреть, как верховодит другой. Вернувшись из своего укрытия, Лютер прямо и откровенно сообщил всему городу, что Карлштадт все делал неправильно – не обидно ли? «Путы, смазанные медом, – с горечью писал Карлштадт, – всегда кажутся слаще, чем грубые, ничем не приукрашенные кандалы».
В какой-то момент, надеясь на публичный диспут с Лютером, он написал свои тезисы – однако университет запретил даже их публиковать. Трудно не заметить, что Карлштадт стал своего рода козлом отпущения. Во всем, что происходило в городе в отсутствие Лютера, нельзя винить его одного – Меланхтон, Амсдорф и городской совет этому потакали или, по крайней мере, не препятствовали. Обиженный Карлштадт начал все меньше появляться в Виттенберге и, в конце концов, сделался пастором маленького прихода в деревне Орламюнде: оттуда он писал о Лютере критические памфлеты, там был свободен воплощать в жизнь все то, что в Виттенберге ему не позволили. Все службы он проводил на немецком языке и без облачений, причащал прихожан и хлебом, и вином, решительно запретил изображения и крещение младенцев.
В сердце богословия Лютера стоит мысль о том, что слово Божье – евангельская Благая Весть – всегда пробьет себе дорогу, что навязывать его или насаждать силой не нужно и опасно. В одной из своих «Проповедей Invocavit» он говорил об этом так:
Знаете ли, что думает дьявол, когда видит, что люди пытаются распространять Благую Весть насилием? Сидит он, скрестив лапы, перед адским огнем, злобно ухмыляется и приговаривает: «Вот молодцы! Порадовали меня! Все делают как мне нужно! Пусть продолжают в том же духе – богатый улов мне достанется!» А когда видит, что Слово защищает себя и одерживает победы само, без помощи человеческого оружия – вот тогда дрожит и трясется от страха.
Сам Лютер в эти годы проповедовал Благую Весть неустанно. В 1522 году он произнес только в Виттенберге 117 воскресных проповедей, в следующем году – 137. И это не считая тех, что произносил в путешествиях, там, куда его приглашали.
