Всего за год до смерти Лютер написал предисловие к собранию своих сочинений на латыни. В этом предисловии он рассказывает, как на пути к этому прорыву начал буквально ненавидеть Бога:

Один из иконических моментов жизни Лютера носит название «опыта в башне». История гласит, что именно в 1517 году – году, изменившем мир, – борьба Лютера с непонятным и смущающим его библейским стихом Рим. 1:17 дошла до апогея. Однако, как случилось и со многим другим в истории Лютера, легенда эта – дошедшая до нас, как и другие легенды о Лютере, из его собственных позднейших рассказов о себе – затемняет действительные события его жизни.

Так или иначе, миг, когда Средние века схлопнулись под собственной тяжестью и уступили дорогу Реформации и будущему, по-видимому, начался с одного мощного прозрения, пришедшего к Лютеру в так называемой Башне Клоаки в Черной Обители в Виттенберге. В 1532-м и затем в 1545 году Лютер упоминал об этом событии, относя его к началу 1517 года.

В комментарии 1532 года об этой минуте, перевернувшей жизнь Лютера, говорится куда более кратко, чем в его собственном позднейшем рассказе. В сущности, это лишь одна фраза, записанная Иоганном Шлагинхауфеном и внесенная в «Застольные беседы». По-немецки она звучит так: «Diese Kunst hat mir der Spiritus Sanctus auf diss Cloaca eingeben». Эта знаменитая фраза означает: «Дух Святой даровал мне это искусство в [или: на] клоаке». Однако слово «клоака» здесь представляет трудность. Лютер, который никогда не мог удержаться от шутки и часто выражал в шутливой форме очень серьезные вещи, подразумевает здесь, что Бог даровал ему прозрение, когда он сидел на толчке. «Клоака» – латинское слово, обозначающее сточную канаву, которое во времена Лютера приобрело значение «отхожее место». Многие англоязычные авторы неверно переводят auf как «в», хотя на самом деле этот предлог значит «на» – что как нельзя лучше сочетается с «отхожим местом» или «туалетом». Однако сейчас нам известно, что комната с печью, предназначенная для занятий, в которой Лютер много лет занимался библейской экзегезой, располагалась в башне монастыря, именуемой «Клоака» – именно потому, что в подвале ее находился сортир. Возможно, многие монахи и заходили в эту башню, лишь когда их призывал сюда долг природы. Следовательно, даже если озарение настигло Лютера не прямо на толчке, а наверху, в теплом кабинете, все равно он мог по привычке сказать о «клоаке». Но в замечании 1532 года Лютер явно сознательно играет с двусмысленностью этого выражения – об этом говорит предлог auf. Если он и не сидел на толчке в буквальном смысле – явно имел в виду и такое понимание своих слов.

Более подробно сам Лютер писал об этом в 1545 году, за год до смерти; в этом комментарии он объясняет подробно, о каком «искусстве» (diese Kunst) говорил в 1532 году:

Это потрясающее прозрение дало Лютеру фундамент из Писания, прочнейший из возможных, на котором можно было основать величайшую революцию в истории человечества. Шуткой 1532 года о том, что это произошло в самом что ни на есть смиренном и унизительном месте – «на толчке» – Лютер безупречно проиллюстрировал богословские основания своей мысли. Как соответствует это всему, что знаем мы из Библии о Боге, принявшем плоть! Ведь бесконечный, всезнающий и всемогущий Бог, Творец неба и земли, сошел на землю вовсе не на золотом облаке. Он пришел к нам через вопли родовых мук, в крови и слизи, из чрева девственницы, в грязном хлеву, где наверняка воняло навозом. Так приходят в мир люди, и если Бог и вправду решил прийти в мир как человек, – то должен был прийти именно так. Это единственный способ встретиться с нами там, где мы есть – и с такими, какие мы есть; и, как бы ни казалось это трудно, унизительно или противно – любящий Бог от этого не отшатнулся.

В этом Лютер видел самую суть христианского богословия. Идя нам навстречу, Бог не остановился на полпути – Он прошел весь путь, до самых грязных помоев падшей человеческой природы. Решившись коснуться этой безжизненной гниющей субстанции, святой и любящий Бог подтвердил, что это и есть истина о нас. Мы – не больные, нуждающиеся в исцелении. Мы мертвы и нуждаемся в воскресении. Наша грязь – не наружная грязь, требующая лишь хорошей чистки; мы заражены изнутри, мы отравлены и смердим смертью – и нуждаемся в полном искуплении. Если мы не признаем, что нуждаемся в вечной жизни и можем получить ее лишь из рук Божьих – значит, остаемся в грехах своих и в вечной погибели. Поскольку Бог уважает нас, он может нас спасти, лишь если мы признаем правду о своем положении. Так что в мысль Лютера вполне укладывалось то, что Бог, решив ниспослать ему – недостойному грешнику Лютеру – такое божественное благословение, сделал это именно в тот миг, когда Лютер тужился, сидя на «клоаке». Что может ярче противостать блеску и сиянию папского Рима? Там повсюду позолота; здесь, в Виттенберге, повсюду Scheisse. Однако простое, честное дерьмо – настоящее золото в сравнении с претенциозным и искусственным золотом Рима; и все золото Рима – не лучше дерьма в сравнении с бесконечной благодатью Божьей. Дешевая римская благодать – не более чем сатанинская подделка.

Фолькер Леппин, исследователь Лютера, говорит, что у нас есть немало причин понимать «клоаку» именно в узком, специфическом смысле. Основной его аргумент связан с еще одним местом из «Застольных бесед», где Лютер беседует с друзьями о чуде музыки. Вот его слова по-немецки: «So unser Herr Gott in diesem Leben in das Scheisshaus solche edlen Gaben gegeben hat, was wird in jenem ewigen Leben geschehen». Леппин переводит это так: «Если в этой жизни Господь наш осыпал этот нужник такими благородными дарами, что же будет в жизни вечной [где все прекрасно и совершенно]?» Однако, отделив «эту жизнь» от «нужника», Леппин огрубил высказывание Лютера. Лучше перевести его так: «Если Господь наш в этой жизни – в этом нужнике – осыпал нас такими благородными дарами, что же будет в жизни вечной, где все прекрасно и совершенно?» «Эта жизнь» и «нужник» – одно и то же: ненавистная, пакостная, попросту дерьмовая жизнь!

В этом все дело. К. С. Льюис выразил ту же мысль более изящно, сказав, что в этом мире мы живем «в стране теней»; но Лютер, вполне предсказуемо, выразился куда прямее и жестче. Наша жизнь – «нужник» в сравнении со славой небес; и Лютер поражается немыслимой щедрости Бога, бросающего в нашу здешнюю грязь славные небесные дары, такие как музыка, – предвестие несравненно более щедрых даров в жизни будущей. Леппин показывает, что Лютер воспринимал нашу здешнюю жизнь как «клоаку» – и, следовательно, говоря о клоаке, говорил, как это у него часто случалось, шутливо и в то же время вполне серьезно. Клоака – это не только башня и даже то место в башне, где располагался нужник, но и сама суть этого мира, мира не просто слегка запачканного, но насквозь пропитанного грехом, дерьмом, болью и смертью. Снизойдя в этот грязнейший из миров, Бог уже проделал большую часть пути в ад. Наш мир – преддверие ада и вечной погибели, и пока мы не позволяем Богу жизни сюда войти – не позволяем Ему и искупить нас. То, что не безнадежно грязно и не мертво, ни искупить, ни воскресить невозможно.

Мощь этого прозрения – «прорыва к Реформации», «опыта в башне» или «опыта клоаки» – невозможно переоценить. Как будто все средневековые горы перевернулись корнями вверх, все потемкинские деревни рухнули и вверглись в море. Ханжество человеческих дел и человеческой праведности открылось раз и навсегда. Отдернулась завеса – и римский понтифик, словно волшебник страны Оз, предстал ловким мошенником, дергающим за церковные рычаги. Обратной дороги не было. Если искать миг рождения будущего, каким мы его знаем, – вот он, этот миг.

Этот «прорыв в Реформацию» гласил, что весь блеск Ватикана, все его золото и мрамор – не более чем памятник попыткам человека стать Богом, то есть, по сути, памятник самому дьяволу в аду. Все это – наши попытки стать «хорошими» без Бога, впечатлить Бога нашей добродетелью и уподобиться Ему без Его помощи. Все это – хуже любых испражнений, ибо выдает себя за нечто доброе, прекрасное, святое и истинное, хотя на деле всему этому полностью противоположно.

И сколь многое следует из этого одного-единственного прозрения! Например, когда мы обращаемся к Марии и другим святым прежде обращения к самому Иисусу, не значит ли это, что мы на деле отрицаем Воплощение? Выходит, мы говорим, что Бог на самом деле не принял плоть, не сошел в наш грязный мир, чтобы быть с нами, любить нас и за нас страдать? Для Лютера любое обращение к Марии и святым, заменяющее обращение к Иисусу, сделалось сатанинским извращением высочайшей и святейшей истины во вселенной. Теперь он понял: это сущее антихристианство, и нет на свете ничего важнее, чем всем открыть на это глаза. В конечном счете, он пришел к мысли, что Святой Церковью овладел дьявол – и именно он, смиренный монах из Виттенберга, каким-то неисповедимым путем призван объявить об этом миру.

Итак, в «опыте клоаки» Лютер получил угли с небесного Престола; но когда и как из этих углей возгорится пламя? Что станет топливом для небесного огня?

Долго задаваться этим вопросом нам не придется. Тут же, словно по заказу, въезжает на тележке в нашу историю сладкоречивый торговец индульгенциями по имени Иоганн Тетцель.