Глава вторая
Удар молнии

Неподалеку от деревни Штоттернхайм, в поле возвышается скромный на вид красный монолит – памятник тому, что произошло на этом месте во второй день июля 1505 года. В этот жаркий и влажный летний день Мартин Лютер, утомленный долгим путешествием, всего в шести милях от Эрфурта был застигнут внезапной и страшной грозой. Ехал он верхом, но, видимо, на этом месте спешился. С неба низвергались потоки воды, выл ветер, оглушительно гремел гром, молнии сверкали над головой – и Лютер затрепетал при мысли, что в любой миг может, как и многие другие, застигнутые бурей, мгновенно лишиться жизни. Смерть и ад предстали перед ним, реальные и ощутимые, как никогда – и молодой человек (Мартину был двадцать один год от роду) был глубоко потрясен этой мрачной перспективой. Буйство природы повергло его в ужас, самые мрачные признаки проклятия и вечных мук предстали перед ним – реальные, как бушующая гроза, но во много раз более страшные. Тревога и страх сделались невыносимы. Когда молния ударила в землю совсем рядом с ним, Лютер в ужасе повергся наземь и вскричал: «Hilf du, Sankt Anna!» – «Помоги мне, святая Анна!» А затем выкрикнул в ветер и в дождь слова, которым предстояло изменить и его жизнь, и судьбы всего мира – слова, которых никто, кроме него самого, не услышал: «Ich will ein Mönch werden!» – «Я стану монахом!» Таков был его обет: если святая Анна поможет ему – поможет пережить этот ужас, – он отплатит за ее великую милость, приняв святые обеты, навеки покинув мир и посвятив остаток своих земных дней Богу.

Лютер не погиб в тот день под Штоттернхаймом. Гроза миновала; он поднялся, пошатываясь, с мокрой земли – и побрел в Эрфурт, к своим занятиям. Однако того, что произошло, он забыть не мог. Он был серьезным и благочестивым молодым человеком; и он поклялся святой матери святой Матери Божьей – а следовательно, самому Богу, – что станет монахом. Значит, он должен стать монахом. Иного пути теперь нет.

Что за мысли проносились в его уме в тот последний час путешествия – за шесть миль, отделяющих его от Эрфурта и от прежней жизни, которую он только что обещал навеки покинуть? Радовался ли он происшедшему? Или страшился того, что совершил, понимая, что данная им клятва нерушима и неотменима? Быть может, искал какие-то лазейки, чтобы отозвать свое обещание? Этого мы никогда не узнаем. Известно нам вот что: вернувшись в университет, он рассказал о случившемся товарищам-студентам, и все они старались его отговорить. Но юноша был непоколебим. Чтобы упрочить свое решение, он даже продал свой «Corpus juris».

Однако самой трудной частью его задачи, несомненно, оставалось объяснение с отцом. Не приходилось сомневаться: отец будет глубоко разочарован и придет в ярость. Потрясенный, чувствуя себя преданным, он будет рвать и метать и сделает все, что в его силах, чтобы заставить сына передумать. Вспомнить только, как рвал жилы Ганс Лютер, чтобы дать сыну образование! И вот, в шаге от заветной цели – цели, важной не только для Мартина, но и для всей семьи, цели, ради которой отец его тяжело трудился и шел на жертвы, – Мартин вдруг, словно рассудок потеряв, от всего отказывается, все выбрасывает в выгребную яму и идет в монахи. В монахи! Что станет с отцом при таком известии? Задача эта ужасала Мартина, и он решил обойти ее кружным путем: просто поступить в монастырь, а отцу сообщить об этом уже задним числом, «по факту».

16 июля, ровно через две недели после штоттернхеймской грозы, Лютер пригласил друзей на грандиозный прощальный ужин. Даже там друзья продолжали отговаривать его от рокового шага. Но он поклялся – и должен был исполнить обет. «Сегодня вы видите меня в последний раз! – восклицал он с драматичностью, вполне понятной для молодого человека в таких обстоятельствах. – Не увидеть вам меня больше!» На следующий день ему предстояло отправиться в дорогу, которая уведет очень далеко от мира, предназначенного ему отцом, – да и вообще от мира сего. Но мог ли Лютер вообразить в этот решающий миг, что путь этот заведет в такие дебри, о которых тогда он и помыслить был не в силах? Он пойдет туда, куда не хочет идти; путь его станет для многих возвышением и падением. Он породит войны и революции, перекроит очертания стран и империй, окрасит будущее в невообразимые цвета. Но все это впереди – а сейчас Лютеру предстояло стать монахом.

На следующее утро в сопровождении нескольких друзей (и друзья эти даже сейчас уговаривали его передумать!) молодой человек явился к дверям Эрфуртской обители августинцев и объявил о своем желании принять святые обеты. Почему он выбрал именно августинцев, а не доминиканцев, францисканцев или бенедиктинцев, мы не знаем. Говорят, что августинцы в Эрфурте были известны строгим уставом – возможно, это его привлекло. Кроме того, славились они своей любовью к богословию – быть может, привлекательным показалось и это. Но все это лишь предположения. Свидетельства из первых рук у нас нет. Однако нам легко представить, как монастырский привратник спрашивает Лютера, зачем он пришел в монастырь, услышав ответ, говорит, что должен сообщить об этом настоятелю, и просит подождать. Затем, должно быть, выходит сам настоятель, Винанд фон Диденхофен, вводит молодого человека в монастырский храм, подробно расспрашивает о его намерениях и выслушивает его полную исповедь. Убедившись, что Лютер в здравом уме и намерения его серьезны, настоятель приглашает его остаться в монастырском доме для гостей, который стоит в Эрфурте и поныне.

На этой стадии Лютер стал так называемым послушником. От принятия монашества его отделял довольно продолжительный период ожидания, включавший в себя, среди прочего, частую и подробную исповедь. Однако через некоторое время этот «испытательный срок» окончился – и настал великий день. Лютера снова ввели в монастырский храм: на этот раз здесь собрались все монахи, бывшие сейчас в монастыре. Настал великий миг. Юноша, стоящий перед ними, совершал тот же шаг, что совершили когда-то и они сами: иные – недавно, другие – много лет назад. В этот день Лютер официально отрекся от мира за стенами монастыря – навеки, необратимо; так он исполнил обет, принесенный в июле близ Штоттернхайма, во время грозы.

Во время пострижения послушник Лютер склонялся перед настоятелем и простирался ниц перед алтарем на каменном полу монастыря, сохранившемся и по сей день. В нескольких шагах от молодого Лютера покоились кости Андреаса Захариаса – самого известного из здешних монахов, останки коего пользовались в монастыре особым почитанием. За сто лет до того на Констанцском Соборе именно Захариас особенно рьяно нападал на учение богемца Яна Гуса – и, как говорят, именно с его подачи и по его настоянию Гус был вскоре сожжен на костре. Более всего беспокоил Гуса институт папства: он настаивал, что христиане должны следовать не за тем или другим человеком, а за одним лишь Христом. Говорил он и о том, что на Евхаристии мирянам необходимо предлагать и хлеб, и вино – так же, как делал Иисус в Евангелиях, – и что предложение хлеба и вина только священникам создает между мирянами и клиром некое ложное разделение. Гус решительно выступал против такого отделения клира от мирян, говоря, что в Новом Завете для него не находится никаких оснований. Со временем и Лютер пойдет по стопам этого прославленного мученика – будет фактически повторять его учение; и поистине странна ирония судьбы: свою монашескую жизнь он начал с простирания ниц перед почитаемыми костями того самого человека, что зажег под Гусом огонь.

Настоятель Диденхофен спрашивал послушника Лютера, готов ли он в самом деле возложить на себя тяжелые монашеские обеты, и красноречиво описывал те лишения и испытания, что ждут его впереди. Все это Лютер слышал – и отвечал серьезно и торжественно: да, готов. На случай, если бы Лютер верил, что одним вступлением в монастырь уже достиг спасения, Диденхофен с величайшей серьезностью предупредил, что это не так: «Не всякий, кто вступил на этот путь, но лишь претерпевший до конца спасется». Иными словами, двадцатидвухлетний монах стоял сейчас лишь у подножия великой семиярусной горы, которую ему теперь предстояло преодолеть.

Итак, теперь Лютеру предстояло всеми силами разума и души стремиться к спасению, неустанно исполнять все предписанные правила, не отступать от них ни на йоту… и потерпеть на этом пути поражение. В жажде прикоснуться к небесам будет он взбираться на Вавилонскую башню – и, великими трудами и усилиями достигнув вершины, убедится, что не приблизился к небу ни на шаг. Тогда он поймет: либо для человека вовсе нет пути к Богу – либо путь этот совсем не тот, какому научены он сам и тысячи его современников. Или спасение невозможно вовсе, или вся эта система – в том числе и грозный, пугающий Бог на ее вершине, – не что иное, как дьявольский обман. Все проще некуда. Но какие муки придется перенести Лютеру, чтобы прийти к этому простому выводу! В знаменитой биографии Лютера 1950 года «На том стою» Роланд Бейнтон пишет: «Значение монашества Лютера в том, что его великий мятеж против средневековой Церкви вырос из отчаянной попытки следовать предписанным ею путем».

Год послушничества Мартин провел так же, как и все монахи в монастыре. Вместе с ними поднимался он по удару колокола в два часа ночи, осенял себя крестом и, торопливо накинув белую рясу и наплечник, спешил из кельи в часовню: там молился перед высоким алтарем и, заняв свое место на хорах, пел утреню – первый из семи «часов», которые служатся в монастырях по всему миру. Утреня состояла из антифонного (попеременного) воспевания гимнов и псалмов и длилась около сорока пяти минут. В конце утрени монахи возносили молитву «Salve, Regina» («Спаси нас, Владычица»), обращенную к Марии: «Спаси нас, Владычица, Мать милосердная, наша надежда, наше утешение. К тебе мы, изгнанные сыны Евы, возносим свои молитвы. К тебе обращаем воздыхания, влачась в этой долине слез. Будь нашей заступницей, сладчайшая Дева Мария, молись за нас, святая Матерь Божья». После «Salve Regina» монахи пели «Ave Maria» («Славься, Мария») и «Pater Noster» («Отче наш»), затем вставали и выходили из часовни.

Одна из проблем, с которой, возможно, столкнулся Лютер, пускаясь в путь по этой натоптанной дороге, состояла в том, что Бог Отец и Сын Его Иисус воспринимались прежде всего как суровые судьи. Роль «утешителя» перешла к Марии – человеку, понимающему нас и наши испытания, нежной любящей матери, готовой защищать свое любимое дитя от злых и жестоких людей. Хотя христианское учение ясно гласит, что сам Иисус обладал полной мерой человеческой природы и, следовательно, может понять наши беды, страдания и искушения и сострадать им, – в реальности церковной жизни в ту эпоху эта сторона Иисуса по большей части не замечалась; Его представляли себе таким же далеким, холодным и страшным, как и Бога Отца. Лишь за Марией, человеческой матерью Иисуса, признавалась способность и готовность утешать нас в несчастьях и давать надежду. Считалось, что она способна заступиться за нас перед своим суровым и, быть может, равнодушным Сыном, найдя для него такие слова, какие может найти только мать. По той же причине верующие часто и с великим усердием обращались к святым: они люди – кому же, как не им, понять наши трудности? Святые казались верующим куда ближе, чем Иисус, – формально тоже человек, но на самом-то деле прежде всего Бог. Святые – так казалось католикам – добрее и терпеливее, более готовы поспешить к нам на помощь; быть может, и времени у них больше, чем у Бога, который правит огромной вселенной, – где уж ему интересоваться нами и нашими мелкими неприятностями! Разумеется, такой ход мысли – ересь чистой воды, ничем не лучше, чем назвать Бога дьяволом; но в то время верующие так не думали. Эту глубочайшую, неизмеримую по своим последствиям ошибку никто не замечал – а если и замечали, то предпочитали помалкивать.