С Мансфельдом Лютера связывали пожизненные узы. В этом городе прожили до самой смерти его отец и мать; здесь жили его брат и сестра со своими семьями. И с Мансфельдом, и с соседним Айслебеном, где Лютер родился, у него сохранялись тесные связи. Все, что там происходило, находило в его сердце горячий отклик, и за эти годы он много раз обращался к графу Альбрехту Мансфельдскому с различными просьбами. Альбрехт сам был евангеликом и с Лютером поддерживал хорошие отношения, однако в 1536 году он попытался взять под контроль добычу медной руды у себя в графстве. Брат Лютера Якоб и шурин Пауль Макенрот возражали против действий Альбрехта: оба они, как и отец Лютера, занимались медной рудой. Несколько раз Лютер вмешивался в этот спор на их стороне, прямо говоря Альбрехту, что жадность вынуждает его забывать о благословениях Божьих. Кроме того, он просил мансфельдского пастора Целеуса поговорить с графом о том же, а в 1542 году отправил Альбрехту особенно жесткое пастырское послание. Говорят, письмо это так разъярило Альбрехта, что он бросил его наземь и принялся топтать ногами. Позже Лютер просил одного из саксонских дворян заступиться перед Альбрехтом за еще одного горняка, Бартоломея Драхштедта из Айслебена. Наконец произошла громкая ссора между Альбрехтом и его братом Гебхардом – и тут Лютер почувствовал себя обязанным ехать в Айслебен и вмешаться в дело лично. Он уже был там в октябре 1545 года вместе с Меланхтоном, но теперь решил, что должен вернуться.

Итак, в начале 1546 года Лютер решил отправиться в это путешествие. Меланхтон на этот раз был болен и не мог его сопровождать. В сущности, болел он уже несколько лет, и в этот раз Лютер сам посоветовал ему остаться дома, опасаясь, что дорога дурно скажется на его здоровье. Лютер дрожал за жизнь Меланхтона, понимая, что с его смертью университет понесет огромную потерю. Путь из Виттенберга занимал более шестидесяти миль, и Лютер, зная, что пробудет там не меньше двух недель, решил взять с собой троих сыновей. Ему было в то время шестьдесят два года. Старшему, Гансу – девятнадцать, Мартину – четырнадцать и Паулю – тринадцать. В Мансфельде, всего в девяти милях от Айслебена, жили брат и сестра Лютера – и, скорее всего, он рассчитывал заехать туда, повидаться с родственниками, познакомить сыновей с двоюродными братьями и сестрами. За неделю до отъезда, 17 января, Лютер произнес с кафедры Schlosskirche в Виттенберге проповедь – как оказалось, последнюю в своем городе. В тот же день в письме к другу Якобу Пропсту он признавался, что чувствует себя «совсем стариком, ветхой развалиной: неповоротливый, вечно усталый, постоянно мерзну, а теперь еще и одноглазый». Наполовину в шутку, наполовину всерьез он добавлял, что может считаться уже мертвым, и признавался, что жаждет «заслуженного отдыха». Однако путь его был еще не окончен. 23 января Лютер попрощался с Кати и с единственной оставшейся в живых дочерью Маргаритой, которой было в то время одиннадцать лет, – и отправился вместе с мальчиками в Айслебен.

Вместе с ними ехал Иоганн Аурифабер, тогдащний помощник Лютера. Прибыв двадцать четвертого числа в Галле, Лютер встретил там Юстуса Йонаса, который должен был оттуда ехать с ними. В Галле Лютер произнес проповедь в церкви Святой Девы на Рыночной площади – и не пренебрег возможностью покритиковать обширную коллекцию реликвий, собранную архиепископом Альбрехтом, хоть сам архиепископ несколько месяцев назад скончался. На следующий день путешественники хотели ехать дальше, но река Зале так разлилась и так бурно несла свои воды, полные острых обломков льда, что переправляться через нее было опасно. Двадцать шестого числа, все еще ожидая, пока спадет вода, Лютер произнес в церкви в Галле вторую проповедь; однако и на следующий день переправа оставалась небезопасной. Двадцать восьмого числа мансфельдские графы наконец прислали за Лютером и его спутниками отряд из шестидесяти всадников в качестве эскорта. Все благополучно прибыли в Айслебен, откуда трое мальчиков должны были сразу отправиться в соседний Мансфельд. Однако не успели они уехать, как Лютер серьезно заболел. Два дня спустя он рассказал о своей болезни в письме к Меланхтону.

«Ты знаешь, – писал он, – что я человек старый, человек, которому пора на покой».

Насколько можно понять, Лютер терял сознание, и его приводили в чувство, оборачивая теплыми полотенцами. В том же письме он рассказывает Меланхтону о своих успехах в переговорах с местными графами в таких выражениях: «С Божьей помощью зарезали сегодня самую визгливую свинью… хоть она и отбивалась».

В письме к Кати, написанном в тот же день, Лютер упоминает только о головокружении. Он знал, что жена беспокоится о нем, – и не без причин. Нарыв на ноге у Лютера к тому времени уже прошел; однако врач его Маттиас Ратценбергер заверил, что на самом деле это «родничок», то есть отверстие, через которое выходят излишние телесные жидкости, и посоветовал не давать отверстию зарастать. Отправляясь в дорогу, Лютер не взял с собой нужную мазь, и абсцесс начал заживать – а Лютер был уверен, что это вредно для здоровья. Писал он Кати и о том, что наслаждается здесь прекрасным наумбургским пивом, которое оказалось чрезвычайно полезно для пищеварения – о запорах нет и помину, «по-большому» он ходит теперь с легкостью, по три раза каждый день. Упомянул и о том, что приступ головокружения, посетивший его перед самым въездом в Айслебен, возможно, был вызван «евреями» – ведь как раз перед этим он проезжал через город, где, говорят, их очень много. Мы уже видели, что Лютер твердо верил в «духовную брань» и нападения бесов: по-видимому, он считал, что евреи могли проклясть его, как-либо околдовать или же просто что в присутствии евреев бесы собираются большими стаями и нападают яростнее. По словам тех, кто ехал с ним в карете, Лютер жаловался им на здоровье так: «Всякий раз, как собираюсь сделать что-нибудь важное, на меня набрасывается дьявол. Он… нападает на меня и причиняет мне tentatio [тяжелые испытания]».

Лютер понимал, что для мира духовного имеет особое значение, – поэтому ему так часто досаждает дьявол. Об этом говорил он Меланхтону в письме от 3 февраля, где, рассказав о трудных переговорах, затем передал следующий случай:

10 февраля Лютер снова пишет Кати – и в этом письме подробно рассказывает о пожаре в дымоходе. В этом письме происшествие выглядит более опасным. Рассказывает он и об еще одном опасном случае, произошедшем с ним во время важного занятия, о котором Лютер всегда говорил много и подробно – похода в уборную. Уборная, по его словам, прилегала к стене, на которой стояла мортира: она покосилась, кто-то поднялся на стену, чтобы ее поправить, – однако едва коснулся стены двумя пальцами, камень трех футов длиной и шести дюймов толщиной сорвался с нее и пролетел мимо Лютера, чудом разминувшись с его головой. Случись Лютеру в этот момент «сидеть орлом», камень неминуемо вышиб бы ему мозги – прямо «в клоаке».

Кати очень беспокоилась о муже: в ответных письмах она сообщала, что от тревоги за него не спит ночами. Быть может, ее мучало дурное предчувствие – кто знает? Так или иначе, подобная тревожность, по-видимому, обычно была ей несвойственна. Но Кати знала, что муж слаб здоровьем, что зима в этом году особенно суровая, а быстрый и сильный разлив рек как раз на пути у Лютера и сыновей делает путешествие опасным. Однако и в болезни Лютер не переставал подшучивать над женой, – хоть за шутками его всегда чувствовалась пастырская забота и нежная супружеская любовь:

Последние письма Лютера к Кати и к Меланхтону написаны четырнадцатого числа. Кати он уверяет, что у него все хорошо, и обещает на следующей неделе пуститься в обратный путь, а также посылает подарок – форель, полученную от жены графа Альбрехта. Сыновья, пишет он, все еще в Мансфельде у брата Якоба: тот за ними присматривает, у них все в порядке.

По-видимому, в этот же день или на следующий произнес он свои знаменитые слова: «Если вернусь в Виттенберг – лягу в гроб и устрою червям праздничный ужин». Последнюю в жизни проповедь Лютер произнес четырнадцатого или пятнадцатого февраля. За десятки лет он произнес с десятков кафедр миллионы слов; но во время этой проповеди ему пришлось сидеть – долго стоять он уже не мог. Он даже закончил проповедь раньше, чем намеревался, сказав: «Это и многое другое можно было бы еще сказать об этом Евангелии – но я слишком слаб, так что давайте на этом остановимся». Это была его последняя фраза, произнесенная с кафедры.

За все это время Лютер произнес в Айслебене четыре проповеди, все в церкви святого Андрея. В каждой из них он подчеркивал главную мысль всей своей жизни – главную мысль человечества: Бог во Христе свободно отдает Себя нам, хоть мы и грешники. Пока не поймем, что мы неисправимые грешники, нуждающиеся в помощи, пока не позволим Ему войти в нашу жизнь и спасти нас – спастись мы не сможем. В этих проповедях он противопоставлял свою веру вере папистов, евреев и турок: все они считают, что необходимо заслужить благоволение Бога и взойти на небеса собственными усилиями. Эти проповеди произносил он 31 января, 2 февраля, 7 февраля, и последнюю – 14 или 15 февраля. Кроме того, находясь в Айслебене, почти каждый день или через день участвовал он во встречах с графами и их советниками, ради которых и приехал, – хотя здоровье и не позволяло ему участвовать в этих встречах дольше часа или, самое большее, полутора часов. То, что Лютер болен, и болен серьезно, было очевидно всем вокруг. Так, он был на переговорах шестнадцатого числа, а семнадцатого из-за самочувствия прийти не смог. Однако к вечеру ему стало лучше, и он отужинал вместе с несколькими друзьями. Именно так завершался обычно день Лютера: он ужинал с друзьями, а в восемь часов удалялся к себе для отдыха и молитв.

Во время этого ужина – как оказалось, последнего – зашел разговор на довольно странную (и, как видно, пророческую) тему: смогут ли друзья узнать друг друга в жизни вечной? Лютер настаивал на том, что, конечно, смогут. После ужина он ушел в свои покои, чтобы помолиться у окна, и на этот раз взял с собой двоих младших сыновей. Но скоро ему стало худо: начался озноб и сильная боль в груди. Пастор Целеус и Йонас вбежали к нему и, видя, что дело серьезное, принялись растирать его горячими полотенцами. Аурифабер тем временем бросился к графу Альбрехту и его жене Анне: они примчались к Лютеру с чудодейственным средством – рогом единорога, который в то время связывали с чистотой Девы Марии и божественным спасением. На самом деле это был рог нарвала – но в те времена люди верили в существование единорогов. Граф Альбрехт растолок кусочек рога в порошок и высыпал в стакан вина – считалось, что такое средство любого больного поднимет на ноги. Один из его советников, Конрад фон Вольфрамсдорф, сам выпил ложечку снадобья – должно быть, чтобы Лютер удостоверился, что это не яд, ибо в последние годы жизни тот постоянно боялся отравления. Лютер выпил вино с рогом нарвала; ему стало чуть легче, и он задремал на диване в гостиной.

Проснувшись, Лютер с удивлением увидел, что вокруг дивана сидят его друзья, – очевидно, они не расходились, тревожась о нем. Он встал и без посторонней помощи прошел в умывальную, говоря: «В руку Твою предаю дух мой, Ты искупил меня, Господи, Боже истины». Эту молитву из псалма 31:5 часто читали в то время люди, полагающие, что умирают, – не в последнюю очередь потому, что эти слова последними произнес Иисус на кресте (Лк. 23:46). После этого он всем пожал руки, пожелал доброй ночи и удалился в спальню. С ним остались сыновья Мартин и Пауль, Йонас и слуга Амброзиус Рутфельт.

По городу прошел слух, что Лютер умирает, и в дом, где он остановился, стал сходиться народ. Пастор Целеус и Аурифабер оставались рядом; явились также двое врачей, хозяин дома и начальник городской канцелярии Иоганн Альбрехт вместе с женой. Около часа ночи Лютер проснулся от нового приступа боли в груди. Тем, кто был рядом, он пожаловался на боль и озноб. Разбудив слугу Амброзиуса, попросил его развести огонь в печи, хотя в комнате было достаточно тепло. Уверенный, что умирает, он и на краю смерти не удержался от обычной лютеровской шутки – с улыбкой сказал Йонасу: «Что ж, в Айслебене я родился, крестился – в Айслебене и останусь!» Затем снова поднялся в постели и пошел в умывальную, произнося при этом слова из псалма 31. Когда он вернулся в постель, его снова растерли полотенцами, смоченными в горячей воде.

В какой-то момент Лютер начал обильно потеть – и увидел в этом знак подступающей смерти. «Это холодный пот смерти, – сказал он. – Мне становится хуже, вот-вот я испущу дух». Быстро послали за врачами, а Лютер начал громко молиться Богу, «Богу всякого утешения, Отцу Иисуса Христа», благодаря его за то, что Бог открыл ему Сына Своего, «в Которого я верил, Которого любил, Которого проповедовал, исповедовал и восхвалял, Которого поносят и чернят папа и все безбожники». Страх ада не посещал Лютера перед смертью: он был уверен, что идет к Богу. Он молился словами Симеона из Лк. 2:29: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему с миром. Аминь». Затем еще трижды произнес он слова из Пс. 31:5 – и умолк. Стали звать его, трясти – он не отвечал. Графиня Анна потерла ему ноздри раствором розового уксуса с «водой жизни» – разбавленным винным спиртом – но он не очнулся.

Йонас и Целеус отдавали себе отчет, что весть о смерти Лютера скоро разлетится по всей Европе, – и как для друзей, так и для врагов будет очень важно, как он умер. Постыдная смерть или мучительная агония считались верными признаками, что умирающий отходит не в райское блаженство, а в вечные муки. Поэтому – для вечности, так сказать – оба вскричали громким голосом, так, чтобы их услышали и на краю вечности: «Преподобный отец! Готовы ли вы умереть, доверяясь Господу Иисусу Христу и исповедуя то учение, что проповедовали вы именем Его?» Лютер их услышал, и из уст его вылетело громкое, отчетливое: «Ja» – последнее его слово. Затем Лютер повернулся на правый бок; на миг присутствующим показалось, что ему стало легче, – но он погрузился в глубокий сон и с этой минуты уже ни на что не обращал внимания и никому не отвечал. Около пятнадцати минут спустя, приблизительно без четверти три, заметили, что он испустил особенно глубокий вздох – и перестал дышать. Всем было очевидно, что Лютер мирно и непостыдно отошел в мир иной.

Но это был еще не конец истории. На сцену вышел аптекарь по имени Иоганн Ландау и в последней отчаянной попытке вернуть Лютера к жизни… сделал безжизненному телу клизму! Разумеется, это ничего не дало. Но надо сказать, такой «туалетный» постскриптум как нельзя лучше подходит к натуре Лютера – с его готовностью соединять высокое и низменное, с его любовью к рискованному и «черному» юмору. Лютер и смеялся над нашей телесностью, и ее прославлял. Мы – не бесплотные духи: из земли мы созданы, в землю возвратимся и не можем отделаться от земли – но Бог счел нужным наполнить создания из праха земного дуновением вечности. Так что не дьявол смеется последним, а мы – вместе с Богом. Мы, созданные из персти Эдемской, мы, обреченные вернуться в землю и стать пищей червям – воскреснем в последний день, взлетим, как птицы, чтобы встретиться с Господом и Царем, создавшим нас, с такими же телами, как у него, новыми, вечно юными и прекрасными. Вот в чем состоит искупление: из этих кожаных бурдюков, наполненных кровью, желчью и экскрементами, создать нечто столь славное и прекрасное, чего мы сами не в силах и вообразить. Во всей полноте это знание нам недоступно; но Лютер подошел к нему ближе, чем кто-либо еще, – и передал его миллионам.