1
«Древо кровеносных жил»

Я перехожу мост, направляясь к его зубчатой тени, и наблюдаю, как на поверхности воды внизу танцует бледно-голубоватый, почти зелено-серый свет: скоро рассвет. Вокруг тишина. Полнолуние. Меня обгоняет пара женщин, празднично одетых, с размазанной тушью под глазами. К стене какого-то дома привалился мужчина в спальном мешке, у его головы стоит кофейный стаканчик с парой монет. Машин почти нет, разве что иногда проезжают черные такси или ночной автобус. Но в больницу уже идут и другие люди, такие же, как я, узнать которых можно по стандартным признакам: потертые туфли на плоской подошве, рюкзак, бледное лицо и плохая осанка.

Я поворачиваю на территорию больницы и прохожу мимо часовенки во внутреннем дворе – она всегда открыта. Внутри темно, лишь тусклое освещение и свечи, на алтаре лежит книга с записками и молитвами. Самая грустная книга, какую только можно представить.

Через главный вход на работу торопится персонал больницы. Одни ведут рядом с собой велосипеды, другие целеустремленно шагают, стараясь не встретиться взглядом с каким-нибудь посетителем, который хочет что-то спросить, передать письмо или сумку с самыми необходимыми вещами, держит за руку плачущего ребенка или катит инвалидное кресло, где сидит престарелый родственник с одеялом на коленях. В 9 часов появится волонтер, его обязанность – помогать тем, кто потерялся, на его груди висит табличка с надписью «Чем я могу вам помочь?». Это Кен, ему семьдесят, и его дочь попала в нашу больницу с заражением крови, пройдя курс лечения от рака яичников. «Я хочу помогать таким же, как я. Суть в мелочах». Он раздает брошюры с планом больницы, информацию и улыбки. План больницы маркирован разными цветами, а на пол нанесены разноцветные полоски, чтобы посетители могли ориентироваться. Каждый день хоть раз кто-нибудь подпрыгивает, шагая по желтой полосе, и припевает: «We’re off to see the wizard…» – «Мы встретимся с волшебником, сказочным волшебником страны Оз…»

Я прохожу мимо регистратуры и зала ожидания, где собралось еще больше людей: богатых и бедных, инвалидов и полностью трудоспособных людей самых разных рас, культур и возрастов. Я часто вижу там одну и ту же женщину – она носит шлепанцы, и от нее пахнет мочой. Она сидит рядом с каталкой, на которой навалены пластиковые пакеты, и бормочет что-то себе под нос. Иногда она вскрикивает, словно от внезапной боли, и из-за угла выглядывает лицо охранника (он проверяет, все ли в порядке) и снова исчезает. Но сегодня ее нет. Вместо нее я вижу пожилую женщину в теплом красном пальто, хотя в больнице работает отопление. На несколько мгновений она останавливает на мне свой испуганный, грустный взгляд. Похоже, она совершенно растеряна и совсем одна, хотя вокруг нее сидит целая дюжина людей. Ее волосы, когда-то кудрявые, теперь немыты и полуприлизаны, так выглядели волосы моей бабушки, когда та заболела, – ее жутко расстраивало, что у нее больше нет идеально уложенной прически. Женщина в красном пальто закрывает глаза и кладет лоб на руки.

Я люблю ходить по больнице. Больницы всегда были своеобразными приютами. Король Шри-Ланки Пандукабхайя (437–367 до н. э.) строил ночлежки в разных уголках своего королевства – это самое раннее свидетельство существования учреждений, предназначенных исключительно для ухода за больными. В 805 году н. э. в Багдаде была построена психиатрическая лечебница. Закон запрещал сотрудникам этих первых больниц отказывать в помощи пациентам, которые не могли оплатить лечение. Правила больницы султана Калауна, основанной в XIII веке в Египте, гласили: «Все расходы берет на себя больница, независимо от того, пришел пациент издалека или живет поблизости, местный он или иностранец, силен он или слаб, высок его статус или низок, богат он или беден, занят или не имеет работы, слеп или зряч, физически или умственно болен, образован или безграмотен».

Я иду дальше, мимо магазина сувениров, где между открытками с надписями «Поздравляю!» и «Мои соболезнования» вклинились другие с надписью «Скорейшего выздоровления». Я миную крохотный магазинчик одежды, где никто никогда ничего не покупает, но где от продавщицы можно услышать интересные истории, ведь она знает обо всем, что происходит в больнице. Прохожу общественную уборную, где пациенты падают в обморок, колют себе героин и время от времени подвергаются нападениям – однажды произошло даже изнасилование. Напротив уборной находится газетный киоск и круглосуточное кафе, где из сломанной кофемашины как-то раз вылилось прокисшее молоко и залило дефибрилляторы, хранящиеся внизу, в подвале.

Я заворачиваю за угол, оборачиваюсь, чтобы еще раз взглянуть на женщину в красном пальто, и едва не врезаюсь в кухонного рабочего, который толкает перед собой гигантскую металлическую каталку, пахнущую хлоркой, плесенью и самолетной едой. Слева от кафе находятся лифты, около которых всегда ждет кучка народа. Больница построена на дорогой земле и растет вертикально. Большая часть палат расположена выше основных вен и артерий вечно расширяющихся корпусов. Однако если взглянуть на длинные палаты, где много окон, заметно, что они построены по тому же плану, который предлагала еще Флоренс Найтингейл, понимавшая всю важность хорошей архитектуры и продуманного плана больницы для выздоровления пациентов. Она рекомендовала при проектировании больниц закладывать длинные узкие помещения с высокими окнами, чтобы внутрь поступало как можно больше свежего воздуха и солнечного света. В переписке, которую Найтингейл вела с Томасом Уортингтоном, архитектором из Манчестера, в 1865–1868 годах, она также подчеркивала практические потребности медсестер: «Будет ли площади судомойни достаточно, чтобы при необходимости обеспечить сестрам помещение для сна?»

Я представляю себе, как она, прямо как я, идет по больнице, шагает мимо зоны транспортировки пациентов: вся комната заполнена людьми – слишком больными, чтобы ехать на общественном транспорте, и слишком бедными, чтобы вызвать такси, – они ждут, когда их отправят домой. Ни у кого из них нет родственников, которые могли бы их забрать. Пациенты сидят в инвалидных креслах и на пластиковых стульях. На них пальто, халаты, одеяла. Они смотрят на автоматические двери, вглядываясь в лица незнакомцев, разглядывают то, что находится за этими дверьми, – смотрят на небо снаружи, на его пустоту. Позади ряда стульев, всеми забытый, жужжит аппарат для продажи напитков. Я спрашиваю себя, испытывают ли эти люди (большинство из них – пожилые и слабые здоровьем) голод, боль или страх. Ответ мне уже известен. Кажется, что в зале ожидания выписки больше людей, чем в приемной, где сидят вновь прибывшие пациенты. Все относительно. Возможно, пациенты, получившие серьезные травмы и борющиеся за свою жизнь в отделении неотложной помощи (ОНП), не считают себя счастливчиками, но, если рядом с ними есть семья и друзья, им, пожалуй, все-таки повезло.

Дверь в комнату вахтера без конца открывается и ударяет по груде пустых кислородных баллонов, похожих на гигантские кегли. Там за пультом сидит женщина с пушистыми кудрявыми волосами и нарисованными бровями, с зацепленным за ухо наушником, как у Мадонны, и микрофоном. Я провожу немало времени, пытаясь с ней подружиться. Но, несмотря на все мои попытки, она гавкает: «Чем могу помочь?» каждый раз, когда я с ней здороваюсь, словно впервые меня видит. И все же я не оставляю надежды.

По соседству расположена аптека – гигантский «магазин сладостей» для взрослых. Здесь есть выдвигающиеся подносы и целые километры выложенных рядами упаковок с таблетками. Изнутри аптека похожа на торговый зал биржи на Уолл-стрит. Если спуститься вниз по лестнице, то окажешься в подвале, где по коробкам разложены лекарства, которые могут понадобиться в экстренной ситуации. Каждый раз, когда их открывают, на них наклеивается специальный стикер, чтобы никто не взял ничего без учета. После этого в них заново кладется все недостающее, и коробки запечатываются. Многие лекарства в Соединенном Королевстве применяют без одобрения Национального института здоровья и клинического совершенствования (NICE). Это обычная практика. Для сравнения, в США из всех использующихся педиатрами лекарств лишь 20–30 % одобрены Управлением по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов (FDA).

Представители фармацевтических компаний – это не более чем торгаши. Когда-то их появление в больнице вызывало большое оживление. Их всегда легко отличить: как и фармацевты, они одеваются лучше врачей. Их униформа (дизайнерская одежда) и манеры, присущие сотрудникам автосалонов, а также их способность привлечь внимание занятого врача (и обойти стороной его помощников) впечатляют. В больницу регулярно наведывается такая подпольная армия хорошо выглядящих, двадцати-тридцатилетних выпускников, которым не удалось получить достаточно хорошие оценки, чтобы попасть на медицинский факультет. Раньше визит представителя фармацевтической компании в больницу непременно сопровождался пиццей и всяческими подарками вроде ручек и блокнотов. Принцип «прозрачности» означает, что теперь обеды таких представителей стали менее роскошными, а врачам не разрешается брать взятки за закупку или выписывание какого-то конкретного препарата. При этом представители фармацевтических компаний все так же раздают рекламные материалы (у любого врача или медсестры дома есть кружки и ручки с названиями лекарств, а любимой игрушкой моей дочери долгое время был плюшевый медвежонок в футболке с логотипом какого-то антидепрессанта).

Здесь можно увидеть небольшое окошко и постоянный поток студенток-медсестер, которые ждут своей очереди, чтобы взять лекарства по рецепту, который выдается пациенту перед выпиской из больницы (что-то вроде ресторана быстрого питания, где можно взять еду навынос). Рядом – дверь, в которую можно войти, лишь позвонив в звонок, – там получают определенные лекарства и растворы.

Мой кабинет находится тремя этажами выше аптеки. Там слишком жарко и душно, на полу лежит ковер, вдоль стен тянутся трубы центрального отопления, а за дверью разложены мышеловки, но мы здесь редко бываем. Несколько мгновений я осматриваю комнату, скользя взглядом по столу, на котором покоятся вышедшие из строя эндотрахеальные трубки для интубации и неисправные электроды для дефибрилляторов («Они искрили, но только периодически, так что пока нет нужды паниковать!»). Пакетики с коричневым соусом, украденным из больничной столовой, куда мы время от времени заглядываем, чтобы перекусить тостами или яичницей с беконом, сперва приняв смену у старших медсестер – медсестер высокой квалификации, которые заведуют больницей по ночам и решают всяческие задачи: от смены постельного белья до критических случаев, вопросов охраны и терактов. Кроме этого, на столе лежит медицинская карточка скончавшегося пациента: ее отнесут в службу помощи родственникам пациентов, умерших в больнице. И еще – большая банка кофе без кофеина, которая, как мне сказали в первый рабочий день, стоит здесь, нетронутая, вот уже много лет.

Моя должность сотрудника реанимации предполагает выполнение странной гибридной роли – профессиональной медсестры и реаниматолога в одном лице. Наша бригада в основном состоит из опытных медсестер, в прошлом работавших в отделении интенсивной терапии (как я) или в отделении неотложной помощи, но иногда в нее попадают также сотрудники службы скорой помощи или специалисты из хирургического отделения (высококвалифицированные ассистенты, работающие в операционных). Мы обучаем медсестер, врачей и других медработников тому, как проводится реанимация, и у каждого из нас есть пейджер для получения сигнала о возникновении экстренной ситуации, который может отправить нас в самые разные уголки больницы – в палаты, операционные, в кафе, на лестницу, в психиатрическое амбулаторное отделение, на парковку или в палаты для престарелых пациентов. Мы работаем в команде и помогаем персоналу в экстренных ситуациях или в случае остановки сердца.

Я переодеваюсь, стоя за самодельной ширмой. Такие ширмы здесь используются уже много лет: другого места, чтобы переодеться, в кабинете нет, а в уборную идти некогда. Срабатывает пейджер, он мигает и издает сигнал: «Срочный вызов, взрослый, главная столовая». Иногда пейджер может молчать весь день. А иногда – срабатывает пять или шесть раз. Сотрудники больницы передают сигнал, звоня на номер 2222 и уточняя вид экстренной ситуации: взрослый пациент, педиатрия, акушерство, новорожденный или травма. Даже в больнице случаются экстренные ситуации, представляющие опасность для жизни пациентов – они хоть и редки, но бывают ужасны. Однако чаще всего такие вызовы оказываются, как мы говорим между собой, полнейшей чушью – какой-нибудь пациент упал в обморок или симулирует припадок, а как-то раз причиной и вовсе послужил осиный укус.

– Лично я, – сказала мне одна из коллег в первый рабочий день, – советую тебе бежать очень, очень медленно. Никогда не знаешь, что тебя там ждет, а ты уж точно не хочешь первой оказаться на месте случившегося и толком не знать, что нужно делать.

Но теперь у меня уже есть кое-какой опыт, так что я отвечаю на вызов: «Сотрудник реанимации» – и бегу вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки, и дальше – через центральный холл больницы, над которым возвышается гигантская статуя королевы Виктории. Я несусь через огромный зал, где стоит рояль, на котором порой играют люди, которых совсем не ожидаешь здесь увидеть. Сегодня за него сел какой-то строитель в светоотражающей куртке – он играет Моцарта. Мимо медленно шагающей женщины и светящегося от счастья мужчины – он катит перед собой сияющую новизной коляску с крохотным младенцем, к которой привязаны воздушные шарики с надписью: «Поздравляем: у вас мальчик!» Около отдела корреспонденции поток людей увеличивается, и мне приходится замедлиться. Из маленькой комнатенки вырываются звуки ругани и работающего радио, а время от времени оттуда высовывается чья-то рука и швыряет почту людям, ждущим в очереди снаружи. Я быстро шагаю по направлению к вечно не работающему банкомату и больничной столовой, где страдающие от похмелья сотрудники едят свой завтрак.

Женщина с грустным взглядом и в теплом красном пальто выглядит крохотной и слабой. Без пальто она кажется еще меньше. Под ним рубашка в цветочек, пуговицы застегнуты наискось. У нее сморщенная и сухая кожа, а волосы – седые и редкие. Глаза слезятся, а губы потрескались, полуприлизанные волосы неприятно пахнут. Прямо над ключицей на серебряной цепочке висит обручальное кольцо. Ее взгляд прыгает с одного человека на другого, а тело бьет дрожь. Она находится в столовой – она в сознании, сидит на стуле, ее уже окружили некоторые члены бригады по оказанию экстренной помощи: старший врач, врач-ассистент, анестезиолог и старшая медсестра. Не похоже, что они встревожены. С медсестрой мы дружим, ее зовут Тайфи. Она много лет проработала в ОНП. Я всегда рада ее видеть: она, как всегда, совершенно спокойна. Тайфи где-то откопала одеяло (это, казалось бы, просто, но не тут-то было) и, встав на колени перед пациенткой, прикрепляет к ее пальцу небольшой датчик для считывания уровня кислорода в крови.

– Доброе утро, – говорит Тайфи.

– Привет. Извините, я переодевалась.

Санитар привозит каталку для экстренных ситуаций. Его вызывают, как только срабатывает сигнал, и обычно он прибывает в то же время, что и члены врачебной бригады. На каталке огромное количество всяческого оборудования – целая палата на колесах. Кислород, отсос, дефибриллятор, использующиеся в экстренных случаях медикаменты и большие сумки, где можно отыскать все, что только можно себе представить, от приборов для измерения уровня глюкозы в крови до кислородно-дыхательной аппаратуры.

– У нашей Бетти тут немного закололо в груди. Все показатели в норме. Правда, она очень мерзнет. Можешь достать одноразовый термометр? – Она поворачивается к врачам: – Если вам надо идти, мы отвезем ее в ОНП.

– Нужно сделать ЭКГ в двенадцати отведениях, – отвечает доктор и уходит, не успев заметить, как младший врач закатывает глаза и бормочет себе под нос: «Правда, что ли?»

– Можно передать это вам? – спрашивает он меня, убегая. Они не только состоят в бригаде оказания экстренной помощи, но и постоянно заняты своей работой, поэтому им приходится все бросать, когда срабатывает пейджер, в том числе оставлять пациентов на операционном столе с младшим медперсоналом.

Я киваю: «Привет, Бетти». Дотрагиваюсь до ее руки – холодная как лед.

– Меня зовут Кристи. Сейчас я усажу вас на каталку, и мы поедем в ОНП. Беспокоиться не о чем, но лучше вас осмотреть. Кажется, я видела вас, когда поднималась. Около регистратуры.

– Бетти пришла к нам сегодня утром, чтобы навестить медицинского координатора, но было слишком рано, поэтому она пошла выпить кофе, и в столовой у нее немного закололо в груди. Все показатели в норме, но ей пришлось нелегко, так ведь, Бетти?

Я замечаю выражение на ее лице. Она в ужасе.

– Бетти недавно потеряла мужа – у него был инфаркт.

– Мне жаль это слышать, – говорю я, плотнее подтыкая под нее одеяло. У нее угрожающе низкая температура. – Боль утихла?

Она отрицательно качает головой.

– Я не хочу поднимать суматоху, – говорит она. – Все не так плохо. Может, съела что-то не то.

Не похоже, что у Бетти действительно сердечный приступ (инфаркт миокарда), хотя у женщин в ее возрасте не всегда проявляются типичные признаки – боль в груди, онемение, теснота, покалывание, – а иногда они и вовсе не чувствуют боли. Ишемическая болезнь сердца – самая распространенная причина смерти в большинстве западных стран и самая частая причина поступления в стационар. У пациентов часто случаются сердечные приступы прямо в больницах, хотя многие изначально оказываются в них не по этой причине. Они приходят на прием к стоматологу, навестить родственника или сдать кровь на анализ, и вызванного больничной атмосферой стресса, похоже, бывает достаточно, чтобы толкнуть человека в пропасть. Инфаркт миокарда и остановка сердца – это не одно и то же. К инфаркту приводит атеросклероз, то есть утолщение артерий, в результате которого происходит нарушение кровоснабжения тканей и возникает недостаток кислорода и глюкозы, необходимых для поддержания жизнеспособности тканей. Остановка сердца возникает, когда оно полностью перестает биться, какой бы ни была причина. Но Бетти не вспотела, у нее не землистый цвет лица, и, хотя у нее слабый нитевидный пульс, он равномерный и легко прощупывается.

С нашей помощью – моей и санитара – Бетти медленно залезает на каталку, я усаживаю ее, как можно плотнее оборачиваю одеяло вокруг ее хрупких плеч, а на лицо ей надеваю нереверсивную кислородную маску, с которой свисает мягкий мешок. Такая маска помогает поддерживать высокий уровень кислорода в крови. Кислород может быть опасен в случае сердечного приступа, поскольку он заставляет сужаться и без того суженные кровеносные сосуды. Но в экстренных ситуациях, когда пациент в критическом состоянии, кислород абсолютно необходим. Еще он незаменим при похмелье. Но пахнет он отвратительно, он сухой, а когда на лице маска, то ничего толком не видно, и из-за этого страх усиливается.

Я стараюсь подбодрить Бетти: «Так вам будет комфортнее». Я иду рядом с ней, пока санитар везет каталку, и думаю о том, что артерии больницы похожи на наши – малейшая закупорка заставляет нас останавливаться и ждать, пока люди не отойдут в сторону, чтобы нас пропустить.

Люди неправильно понимали принципы работы артерий и вен на протяжении истории. Во II веке Гален, древнеримский биолог и философ греческого происхождения, занимавшийся медициной (он был хирургом у гладиаторов), сказал, что «артерии перемешиваются с венами, вены с артериями, оба вида сосудов переплетаются с нервами, а нервы – с этими сосудами во всем теле живого существа». Считалось, что в венах обитают природные духи, а в артериях – духи животные. В Средневековье люди думали, что по артериям течет «одухотворенная» кровь – «жизненный дух». И хотя очевидно, что наука с тех пор сделала большой шаг вперед, в истории всегда есть доля истины. Изучая артерии, Гален пришел к выводам, которые не потеряли своей актуальности и по сей день (метафорически их можно применить и к больницам): «Неизбежная польза всего этого сплетения очевидна, ибо все части тела должны питаться, чувствовать и сохранять равномерно распределенное естественное тепло».

В конце коридора справа от нас приютился больничный кинозал, где последние киноновинки могут посмотреть пациенты и их родственники (а также, вероятно, и сотрудники, хотя я ни разу не видела, чтобы у кого-то из медперсонала было время туда зайти). Там в специальном кресле сидит медсестра, работу которой оплачивает благотворительная организация. Она здесь на случай, если кого-то нужно будет поддержать или если случится экстренная ситуация. Дальше по коридору расположено кожно-венерологическое отделение (здесь всегда много людей, и все сидячие места заняты). Мы с Бетти едем дальше, мимо амбулаторного отделения, где вокруг мужчины в инвалидном кресле собралась целая толпа: у него во рту незажженная сигарета, а еще одна заткнута за ухо, и он громко ругается. За его спиной стойка для капельницы, а на ней висит большой флакон с прозрачной пенистой жидкостью – она стекает по тонкой белой трубке, конец которой воткнут в верхнюю часть его грудной клетки, словно оказавшаяся не на своем месте пуповина.

– Почти пришли, – говорю я.

Все эти люди, хаос – это дух больницы. Похожие на ветви и прутики артерии и вены сходятся к центру – отделению неотложной помощи.

Отделение неотложной помощи – пугающее место. Оно напоминает нам о том, что жизнь – хрупкая штука, а что может быть страшнее? ОНП учит нас, что человеку легко причинить вред, и, как бы мы ни пытались, мы не способны предвидеть, кто поскользнется на тротуаре и получит смертельное кровоизлияние в мозг, на кого рухнет крыша, так что придется ампутировать одну из конечностей, кто сломает шею или спину или истечет кровью, кто проживет в браке шестьдесят лет, а потом старческое слабоумие заставит жену напасть на собственного мужа. А кто-то окажется не в том месте не в то время: мужчина, которому в сердце воткнул нож член какой-нибудь банды подростков, или беременная женщина, которую избили, нанося удары прямо в живот.

Но есть у ОНП и прекрасная сторона: это место, где царит сплоченность, а любые конфликты остаются за дверью. Работающая здесь медсестра не может ходить весь день в полусне. Она чувствует и анализирует каждый день и по-настоящему его проживает. Но у меня всегда трясутся руки, когда я открываю дверь в это отделение – даже сейчас, спустя много лет работы медсестрой. Я никогда не работала исключительно в ОНП, хоть и проводила здесь много времени, будучи сотрудником реанимации. Сестринское дело требует гибкости, способности адаптироваться и направлять энергию туда, где твои пациенты и коллеги больше всего в ней нуждаются, даже если тебе приходится делать что-то незнакомое. И все же ОНП меня пугает. В отличие от работников столовой, которые сообщили о приступе Бетти, работники ОНП отправляют сигнал 2222 реанимационной бригаде только в самой безвыходной ситуации или если поступает пациент с травмой, которая требует присутствия узких специалистов.

ОНП непредсказуемо. И тем не менее здесь тоже есть некая упорядоченность. В будние дни утро отводится матерям, которые всю ночь нянчили своих малышей, а с рассветом поняли, что им стало не лучше, а хуже. День – время жертв аварий и пациентов с травмами, а вечер – для офисных работников, которые не могут получить направление к терапевту и не хотят брать выходной. Ночью по будням может произойти все, что угодно, и обычно люди приезжают ночью, только если им действительно нужна срочная помощь. А вот начиная с вечера четверга и вплоть до утра понедельника коридоры наполняются людьми, приехавшими с вечеринок, – они смотрят диким взглядом и дергаются. По утрам в воскресенье идет плотный поток пациентов, и чем позже они приезжают, тем им хуже: молодой мужчина и женщина с огромными, как луна, зрачками наглотались каких-то амфетаминов, или алкоголики-героинщики – их глаза, маленькие, как угольное ушко, ничего не видят, не впускают свет.

В ОНП полно полицейских, кричащих родственников, пациентов, уложенных в ряд и разделенных тонкими занавесками. Старик с инсультом лежит рядом с алкоголиком, дальше – беременная женщина с повышенным кровяным давлением, рядом с ней – плотник с травмой руки, пациент с первыми признаками рассеянного склероза, следом – молодой парень, страдающий от серповидно-клеточного криза, или ребенок с заражением крови. Сердечные приступы, аневризмы сосудов головного мозга, инсульты, пневмония, диабетический кетоацидоз, энцефалит, малярия, астма, печеночная недостаточность, камни в почках, внематочная беременность, ожоги, последствия насилия, психологические проблемы… укусила собака, сломал кость, остановилось дыхание, начался припадок, передозировка наркотиков, лягнула лошадь, психически нестабилен, колющее, огнестрельное, ножевое. Однажды привезли пациента с наполовину отпиленной головой.

Лицо Бетти исказила гримаса. Она тянется к моей руке, пока мы проходим через большой зал ожидания, где пациенты сидят на пластиковых стульях и стоят вдоль стен, увешанных плакатами. Никто на нее не смотрит. Они словно смотрят сквозь нее. Как будто она невидима. Проходя мимо, я читаю надписи на плакатах:

Рядом с плакатами висят умывальники. Два дозатора, привинченные к стене. В одном – средство для мытья рук. В другом ничего нет – спиртовой гель уже давно убрали. В больницу приходили алкоголики и выпивали гель для рук ради содержащегося в нем спирта. Тем, кто отчаялся до такой степени, чтобы до этого докатиться, разумеется, нужна медицинская помощь, но, когда мест на всех не хватает, единственное, что остается делать, – убрать гель с глаз долой. Ни у кого нет времени поднимать бездомного алкоголика, который валяется под умывальником, и оказывать ему помощь, исправляя тот вред, который он уже успел нанести своему организму. Кровоточащие расширенные вены в пищеводе (результат цирроза печени) – одна из самых страшных вещей, которые мне доводилось видеть в своей жизни: вены в горле набухают до такой степени, что из них начинает хлестать кровь. Как и прочие осложнения, вызываемые алкогольной зависимостью, все это может стать результатом употребления куда меньшего количества алкоголя, чем можно было бы предположить.

Большинство пациентов, сидящих на маленьких стульчиках сбоку от нас, пришли не одни. Все ссоры забыты, люди держат родных за руки, гладят по голове. Некоторые пациенты плачут. Когда я оглядываю приемную, мне на ум приходит гравюра Уильяма Хогарта «Переулок джина», на которой он изобразил жителей Лондона. Царящая здесь бедность почти осязаема. Пьяные матери и болезненно худые отцы. Воздух в комнате отдает потом и металлическим запахом высохшей крови. Возможно, ОНП не так уж сильно изменилось с 1215 года, когда монахи и монашки, заведовавшие лондонской больницей, считали ее тем местом, где могли получить убежище нищие, больные и бездомные. Обучение первых медсестер в одной из таких больниц началось 9 июля 1860 года, а после выпуска они получили возможность побывать в гостях у самой Флоренс Найтингейл, что для некоторых из них было очень волнительным и одновременно пугающим событием: Найтингейл вела записи обо всех студентах своей школы, в том числе и об их «характере». «Что же она скажет обо мне?» – думали они.

На протяжении всего XIX века больница оставалась приютом для бедных, хотя к тому времени сестринское дело уже начало становиться официальной профессией. В истории сестринского дела слышится эхо разных эпох: когда-то, реши медсестра выйти замуж, она бы потеряла работу. Разумеется, сейчас полно замужних медсестер, при этом, работая младшей медсестрой, я знала множество одиноких пожилых женщин, посвятивших себя этой профессии, некоторые из которых жили в общежитии медсестер имени Спенсера – месте, которое мы прозвали «домом старых дев», еще не осознавая, скольким на самом деле вынуждена жертвовать хорошая медсестра. Сестринское дело – это профессия, которая требует, чтобы вы каждый день отдавали часть своей души. Эмоциональная энергия, необходимая для того, чтобы заботиться о людях в моменты, когда они наиболее уязвимы, не бесконечна, и у меня, как и у большинства медсестер, много раз бывали дни, когда я чувствовала себя выжатой, лишенной какой бы то ни было возможности и дальше отдавать. Мне очень повезло, что мои родственники и друзья умеют прощать.

Бетти кашляет, прикрывая рот рукой. Ее худые плечи трясутся. Она тянется за своей сумочкой, которую я положила на кровать у ее ног. Я перекладываю сумку повыше, ей на колени, и она достает скомканный одноразовый платок, вытирает им губы и убирает обратно. Она не отпускает сумку, прижимая ее к груди, словно это ее ребенок. Я беру Бетти за руку: «Почти пришли».

Мы проходим мимо двери на улицу, где стоят несколько машин скорой помощи: один из врачей бегает туда-сюда, оказывая помощь людям, которые, лежа на жестких каталках, ждут своей очереди, и извиняется за нехватку коек. Уборщица, без конца намывающая полы, время от времени задирает голову и вскрикивает: она уже давно страдает от психического расстройства, а Национальная служба здравоохранения Великобритании – работодатель лояльный. В больнице работают сотрудники из самых разных стран, с самым разным прошлым и служат точным отражением пациентов, которых обслуживают. Я работала с коллегами со всех уголков света: одни и сами когда-то были бездомными, другие занимались проституцией, чтобы оплачивать обучение. Есть медсестры, у которых смертельно болен кто-то из родных, и те, кто сам борется с раком. Матери, которые в свободное от работы время растят маленьких детей и заботятся о престарелых родственниках. Медработники с традиционной и нетрадиционной сексуальной ориентацией, трансгендеры и те, кто отрицает бинарную гендерную систему и не относят себя ни к одному из двух полов. Сестры-беженцы, сестры, которые выросли в невероятно богатых семьях, и сестры, чье детство прошло в районах, куда полицейские ездят только с напарниками. На свете не много профессий, где наблюдалось бы такое разнообразие характеров, это уж точно.

Медсестры часто переходят из одного отделения в другое, отчего меняется специфика их работы, кроме того, в лондонских больницах большая текучка кадров, хотя в других частях Соединенного Королевства медсестры, как правило, дольше остаются на одном месте и оседают на конкретном месте работы. «Если я хочу пойти на повышение, мне придется ждать, когда кто-то уйдет на пенсию или умрет», – говорит мне подруга, которая готовится переезжать в сельскую местность в графстве Камбрия. Но где бы ни была расположена больница, у Национальной службы здравоохранения всегда есть наготове целая армия людей, готовых удовлетворить потребности больных: например, люди, которые шьют одежду для новорожденных или работают в больничном магазине, работники столовой, кастелянши, помощники фармацевтов или инженеры-биомедики.

В ОНП можно услышать десятки разных языков и акцентов, а список переводчиков на стойке регистрации постоянно растет. К ним обращаются редко. С пациентами часто приходит кто-то из более молодых родственников, а иногда попадается санитарка или уборщица из той части света, где говорят на нужном языке. Некоторые высказываются против использования не имеющих специального образования людей в качестве переводчиков: доктора и медсестры подозревают, что порой они смягчают слова или переводят неточно, но это занимает меньше времени, чем поиск переводчика.

Я везу каталку с Бетти дальше, мимо отделения неотложной помощи для детей: там стоит ряд коек и длинный прямоугольный стол, рядом с которым сложены стопки бумаг, в том числе формы с надписью «Не реанимировать», медицинские карты, записи о поступлении. На стенах висят полки и шкафчики со стеклянными дверцами, забитые различными приборами – они разложены по выдвижным подносам. Напротив дверей стоят каталки для экстренных случаев, на которых лежит все, что может понадобиться при остановке сердца. Бетти смотрит вокруг, поворачивая голову из стороны в сторону. Она крепко прижимает сумку к груди. Все, мимо кого мы проезжаем, все так же смотрят на меня, а не на Бетти. Она по-прежнему невидима.

В конце реанимационного отделения на каталке лежит мужчина, около него стоят два врача скорой помощи и тюремный охранник. Есть здесь и полицейские, но они стоят около стойки медсестер, так что, возможно, они к этому отношения и не имеют. «Мы извлекли из организма пациента кое-какие предметы, – как-то раз сказала мне врач скорой помощи. – Мы положили их в двойные пакеты». Работники скорой помощи изъясняются странно: несколько официально, даже вне работы. Я часто задаюсь вопросом: может быть, это потому, что они пытаются сдержать хохот, рыдания или рвотные позывы, когда передают нам пациентов? Когда я спросила, что она имеет в виду под словами «Мы положили их в двойные пакеты», она ответила, что предметы были загрязнены: «Он засунул их себе в задний проход. Мобильный телефон. И зарядник».

Другого пациента окружила бригада травматологов в специальных фартуках: главный врач, сестра № 1, анестезиолог, хирург-ортопед, сестра № 2. Я отодвигаю каталку с Бетти к стене. «Я оставлю вас здесь на минуту с санитаром Джейми, ладно? Скоро вернусь».

Сандру, сестру, которая заведует ОНП, легко заприметить в толпе. Она кажется самой замученной и быстро шагает, внимательно оглядывая все вокруг. Я не знаю, почему доктора и медсестры решают работать в ОНП, но обычно туда идут любители адреналина. Они в хорошей форме, ничего не боятся и умеют думать на ходу, их мозг отсеивает ненужную чепуху. Все знакомые мне сестры, работающие в отделении неотложной помощи, невероятно саркастичны, хотя я не уверена, что это качество является необходимым условием получения этой должности.

Сандра останавливается напротив одной из коек: толпа медсестер и врачей собралась вокруг рыдающего пациента.

Я подхожу к ним:

– Привет, Сандра. У меня пациентка, Бетти, – экстренный вызов в столовую, боли в груди. Куда ее?

Сандра кивает мне:

– У нас нет мест. Естественно. Но для начала давай на первую койку?

Я оглядываюсь на Бетти, которая сидит в другом конце комнаты, все еще прижимая сумку к груди. С ней болтает санитар, ее глаза открыты. Я рада, что она не смотрит туда, где мы стоим.

– Три ножевых ранения, – говорит Сандра, кивая в ту сторону, откуда доносятся рыдания. – Я за всю ночь ни разу не присела.

Я осознаю, что она отработала ночную смену и вот уже четырнадцать часов на ногах. Люди удивляются, как медсестрам хватает зарплаты на жизнь в Лондоне, но правда в том, что они живут не в столице. Многие, как, например, Сандра, ездят на работу из пригорода, поэтому к их двенадцати-с-половиной-часовой ночной смене добавляются еще два или три часа на дорогу.

Две медсестры проверяют данные на небольших пакетах с кровью. Другая сестра уже прижала к груди пациента электроды дефибриллятора и раздает инструкции.

Раздается тревожный сигнал аппаратуры, и Сандра бросается к жертве с ножевыми ранениями. Я отхожу подальше. «Первая койка», – повторяет она.

Санитар помогает мне отвезти каталку с Бетти на другой конец разделенной перегородками палаты.

Мы проходим мимо пациентки, которая мечется и, похоже, способна нанести себе увечья: ее положили на безопасную импровизированную койку – разложенные на полу подушки – до тех пор, пока не появится возможность переместить ее в палату, где нет острых углов и предметов, которыми можно пораниться. В ОНП есть специальное помещение для пациентов с психическими расстройствами, но оно постоянно переполнено. Это неприемлемо, но пациентам, страдающим от серьезных психических заболеваний, приходится ждать своей очереди, чтобы получить экстренную помощь: можно прождать двенадцать часов или даже дольше, а в ОНП царит атмосфера, в которой категорически не следует находиться и без того уязвимым и беспокойным пациентам.

Сестра из психиатрического отделения, работающая в ОНП, вся исколота татуировками, а на ногах у нее грубые ботинки Dr. Martens с истрепавшимися шнурками. Работа таких медсестер становится все более трудной. На них возлагается невероятная ответственность, и система вот-вот даст сбой. И все же психиатрическая медсестра должна сохранять спокойствие в любых ситуациях. Очевидно, что эта пациентка сильно встревожена – она бьет кулаками воздух, а сестра сидит на полу рядом с ней и говорит мягким, тихим голосом. Я пытаюсь предположить, сколько часов ей предстоит сидеть здесь, периодически принимая на себя агрессивные выпады, пинки и удары. По данным Национального института здоровья и клинического совершенствования Великобритании, число официально зафиксированных случаев нападений на сотрудников Национальной службы здравоохранения в Англии за один год составило 68 683, а 69 % из них произошли с участием пациентов, страдающих психическими расстройствами. Слова «официально зафиксированных» говорят о многом. Убытки, которые несет Национальная служба здравоохранения из-за случаев насилия и агрессии по отношению к персоналу больниц, оцениваются в 69 миллионов фунтов в год. Что бы было, если бы каждая медсестра докладывала о каждом инциденте? Сестра, сидящая на полу в ОНП, не станет никому докладывать о тех часах, которые она проведет здесь сегодня, молча снося удары. Она будет сидеть с пациенткой, не осуждая ее, а пару оставшихся после этого синяков она просто проигнорирует.

– Посмотрите на эту бедную медсестру, – говорит Бетти, когда мы проходим мимо. – Вам, девочки, недостаточно платят.

Мы выходим из реанимационного отделения, проезжаем разделенные перегородками койки ОНП, где все еще трудится Сандра, и направляемся в отделение обширных травм мимо пациентов, лежащих на каталках в коридоре в ожидании распределения по палатам. Все они серьезно больны и нуждаются в отдельной больничной койке, но либо в палатах нет мест, либо они ждут осмотра: очередность оказания помощи в зависимости от тяжести их состояния уже определена, и теперь ими должны заняться в течение четырех часов, хотя в такие дни они могут прождать гораздо, гораздо дольше. Ну, или умереть прямо на каталке, так что никто и не заметит.

Санитар отвозит Бетти к одной из отгороженных перегородками коек: там как раз убирает какая-то медсестра. Она улыбается мне, протирая кровать, стул, монитор и каталку. На стене висит маркерная доска, а рядом – умывальник с упаковкой резиновых перчаток, и есть место для скрученных в рулон одноразовых фартуков. Над умывальником – средство для обработки рук и раствор хлоргексидина, чтобы минимизировать риск попадания инфекции. Дозатор, где раньше был спиртосодержащий гель, отсутствует. Я надеваю фартук и помогаю Бетти перелезть на койку. Медсестра убегает, прежде чем я успеваю что-нибудь сказать. «Я принесу ЭКГ».

Бетти стало хуже. Щеки будто впали, и она дрожит, стуча зубами. Лицо бледное, как наволочка у нее под головой, – кажется, будто она растворяется в облаке.

Я подтыкаю под нее одеяло, стараясь действовать медленно и осторожно: ее кожа тонкая, как бумага, а руки испещрены синяками – старыми и новыми, похожими на августовские розы. Она укрыта голубым, немного грубым одеялом, но все равно дрожит.

Я снова проверяю ее температуру, используя маленький прибор, который помещается в ухо пациента и пищит, когда показания готовы. Теперь кожа Бетти не кажется такой холодной, но пожилым людям каким-то образом удается скрывать проблемы с температурой. Иногда очень низкая (а вовсе не высокая) температура у пациентов в возрасте может быть признаком сепсиса – смертельно опасного заражения крови. Меня всегда поражало, насколько важна температура тела: наш организм способен функционировать, только когда она находится в четко определенных рамках. Чтобы оставаться в живых, мы не должны позволять температуре нашего тела выходить за пределы этих значений. И все же мы способны успешно выживать в сильном холоде. Пациенты, едва не утонувшие зимой, так эффективно отключают свой мозг, что это срабатывает как некий защитный механизм. Другая крайность – злокачественная гипертермия, которая возникает как редкая реакция на анестетики: температура повышается до тех пор, пока мозг человека не начнет закипать у него в голове.

У Бетти не критичная, но все же слишком низкая температура. Я подозреваю, что в последнее время она сидела дома в холоде. Миллионы жителей Великобритании не могут позволить себе оплачивать счета за газ и живут без отопления.

– Бетти, я пойду принесу вам термоодеяло. Оно обдувает сверху горячим воздухом и согревает. Под ним очень уютно. Другая медсестра сейчас принесет аппарат для проверки работы сердца, чтобы убедиться, что все в порядке.

– Спасибо, дорогая. Но со мной все нормально. Не хочу никому досаждать. Я же вижу, как вы заняты. Я знаю, что делает этот аппарат…

– Вы вовсе никому не досаждаете. Для этого мы здесь и находимся. – Я ей улыбаюсь, беру ее за руку и слегка ее сжимаю. – Принести вам бутерброд и чашку чая?

Бетти улыбается.

– Ты так добра, – говорит она.

– Посмотрим, что я смогу раздобыть.

Мне удается отыскать аппарат для обогрева рядом с одной из кабинок. Медбрат высовывает голову из-за занавески и улыбается мне:

– Такого больше нигде не увидишь.

– У девушки, которая лежит на пятой койке, кожа флуоресцентно-желтого цвета, – объясняет, подходя к нам, Франциско, медбрат из Испании, с которым я познакомилась во время обучения. Он встает рядом со мной и размахивает руками в воздухе. – Прямо неоновая. Мы, значит, вызываем экстренную бригаду педиатров. В Испании не увидишь подростка, лежащего в канаве в одном ботинке, а второй – рядом, на земле. Здесь это случается сплошь и рядом. Вот мы и подумали, что она самоубийца. Поражение печени. Ну, знаете, передозировка парацетамола. Начали лечение, отправили кровь на анализ в отдел токсикологии и все такое. А потом она приходит в сознание, мы начинаем задавать ей вопросы, а она смеется. Говорит: «Не пыталась я покончить жизнь самоубийством. Это просто автозагар». – Франциско исчезает за занавеской и резко задергивает ее за собой.

Я толкаю аппарат для обогрева обратно к койке Бетти, а по пути захватываю сэндвич с листьями салата и яйцом. Он высох, сморщился по краям и выглядит не слишком аппетитно. Я бы с удовольствием отрезала Бетти толстый ломоть свежего хлеба и намазала его настоящим маслом и вареньем.

Я возвращаюсь и узнаю, что сестра-сиделка уже сделала ЭКГ и оставила на груди Бетти следы от электродов в форме полумесяца.

– Мне сказали, все нормально, – говорит она мне.

Я совсем не удивлена. Инфаркт отнял у Бетти мужа, а потом и у нее начались боли в груди. Делать поспешные выводы никогда не рекомендуется, но я почти уверена, что у нее паническая атака.

– Хорошие новости, – отвечаю я. – Теперь надо вас немного согреть. – Одеяло с подогревом, которое у нас называют «обнимашка», сшито из белого, вздувающегося, напоминающего бумагу материала. Как только я укрываю им Бетти и включаю его в розетку, оно окутывает ее тело, словно миниатюрный воздушный шар. Ее температура должна увеличиваться на один градус в час, а содержание сахара в крови (тоже низкое, очевидно, из-за того, что она ничего не ела) после сэндвича и сладкого чая должно вырасти до нормального уровня. Найти удлинитель и розетку не так-то просто, поэтому мне приходится переставить несколько стульев, передвинуть кое-какое оборудование и саму Бетти. И вот наконец Бетти в тепле.

– И правда, как будто тебя кто-то обнимает, – говорит она.

Бетти почти сразу начинает выглядеть лучше. Она сжимает в руке кольцо, которое висит на цепочке у нее на шее.

– На то оно и «обнимашка». Теперь, Бетти, я вас оставлю, чтобы вы немного отдохнули, а вторая медсестра скоро вернется. Хорошо?

Она кивает. Тень улыбки.

– Этот материал, – говорит она, – напоминает мне мое свадебное платье.

Я смотрю на одеяло, а потом – в глаза Бетти. Они наполнились светом. Я останавливаюсь. Бетти не больна. У нее нет уплотнившихся артерий, которые требовали бы операционного вмешательства, лекарств и современных технологий. Но все же ей кое-что нужно. Нечто, что может дать ей медсестра. Я снова беру ее за руку: тепло от одеяла придает нашим телам одинаковую температуру. На секунду я перестаю осознавать, где кончается моя рука и начинается ее.

– Нам негде было достать ткань, – говорит она. – Но у нас был шелк для парашютов. И сэндвичи с салатом и яйцом мы тогда тоже ели. Я помню их вкус. И курицу на День коронации – Стэн тогда выковырял весь изюм. Никогда не ел ни фрукты, ни овощи, мой Стэн, – смеется она. – Я все пыталась тайком добавить их в гуляш, знаешь – накрошить туда морковки или брюквы. Но он всегда догадывался. Притворялся, что подавился, и просил ударить его по спине. Старый дуралей.

Если два человека много лет прожили в браке, часто бывает, что, когда умирает один, вскоре после этого умирает и второй. Разумеется, мы не можем указать в качестве причины смерти «разбитое сердце», но я полагаю, так оно и есть. Когда у человека разбито сердце, он перестает о себе заботиться. Не ест, не моется, не спит. Горе делает его безучастным к жизни, и он зависает где-то между двух миров.

Я узнаю, что у Бетти нет семьи, которая могла бы оказать ей моральную поддержку, как делали мы, когда умер муж моей бабушки: следили, чтобы она ела, заботливо обнимали ее, держали в тепле, давали снотворное и суп. Людям свойственна физиологическая реакция на горе, и сладкий чай, который приносят человеку в шоковом состоянии, помогает поднять уровень сахара в крови до безопасного уровня. Сладкий чай помогает избежать приступов, комы и даже смерти, а падение уровня сахара в крови, как результат серьезного заболевания, горя или шока, происходит гораздо чаще, чем можно предположить. Это вовсе не обязательно связано с диабетом, а исправить подобную ситуацию очень просто. Но если вовремя не оказать человеку помощь, последствия могут оказаться катастрофическими.

Сейчас Бетти живет в своей квартире совсем одна, что объясняет ее слабое состояние здоровья и ее боли в груди лучше, чем любая аппаратура. Как и то, что она кусками заглатывает свой сухой сэндвич. Пока она говорит, ее кожа приобретает нормальный оттенок, она немного оживает и садится повыше. Я стою, слушая ее, держа ее за руку, покрытую тонкой, как бумага, кожей – почти такой же сморщенной, как мятый материал, из которого сшито ее одеяло. Бетти продолжает говорить, и ее рука трясется все меньше и меньше, пока наконец не становится спокойной и теплой.

Я не могу остаться с ней надолго. На другом конце комнаты ждет рассерженный родственник другого пациента и, перетаптываясь, пристально на меня смотрит. Мне нужно бежать обратно в реанимацию, заполнить бланк отчета и по-хорошему принять дежурство. Надо организовать обучение практикантов и проверить набор медицинских инструментов, к тому же начальник будет гадать, куда я запропастилась – он уже не раз говорил, что я перемещаюсь какими-то неизведанными путями. У меня слишком много дел.

Но я остаюсь еще на минуту, ненадолго закрываю глаза и слушаю. Бетти рассказывает замечательную историю. И если я буду слушать достаточно внимательно, я перестану видеть перед собой слабую пожилую женщину, одинокую, лежащую на больничной койке, а вместо этого передо мной появится молодая девушка в платье из парашютного шелка, танцующая со своим молодым женихом Стэном.