Глава восемнадцатая
После богослужения, когда архиепископ и монахи, проходили мимо него курфюрст остановился рядом с ним, осенил его святым знамением и дал руку для поцелуя, Волков целовал руку святого отца. Было это у всех на виду. И от того внимание курфюрста было еще приятнее. А после к Волкову подошли рыцари и спросили, не желает ли он отобедать с ними в трактире, что был напротив ратуши, и звался «У Вольфа». И он сразу согласился. А потом к нему подходили другие честные люди, и с женами, говорили имена свои и тоже звали на обеды и в гости, он им кланялся и отказывался, говорил, что уже приглашен. И честно говоря, был рад, что рыцари его пригласили первым, с ними он чувствовал себя в своей тарелке. С ними он пошел в трактир, прежде сняв лишний доспех и отдав его Максимилиану, и трактир был хорош, хотя и не дешев, и там они пили вино и ели паштеты и сыры, пока жарилось жаркое. Эти простые господа, были грубы местам, как и положено воинам, и шутки их были сальны, но ему они нравились, и шутки их казались смешными. Он думал о том, что с купцами да городским дворянством, да с их женами он не чествовал бы себя так хорошо и свободно.
А рыцари спрашивали его, с кем и когда воевал он, и под чьими знаменами служил, где и когда сидел в осадах. И он говорил им, хотя и без хвастовства, и ему было чем гордиться. И кавалер видел, что они его уважают. И был он там счастлив, особенно после третьего кувшина вина.
Уже стемнело, и был вечер, когда они разошлись, Волков отлично провел время и рад был новым знакомцам. Максимилиан и Еган дождались его. И они поехали домой. Волков был весел и совсем не пьян. По городу народ уже не ходил, а те, кто ходил, были пьяны. Доехав до дома, кавалер разделся, снял сапоги и сидел за столом, просто пил пиво и не ел, только глядел на то, как едят его люди, и рассказывал им, что было на праздничной мессе. И все интересовались, слушали его особенно Агнес, которая в храм попасть не смогла. А вот Брунхильда и слушать не хотела, и вниз не пришла, велела принести ей еду наверх, где и сидела одна. Волков пошел было к ней, да она сразу ушла в свою комнату и дверь заперла.
Тогда он пошел, себе, и лег, да не спалось ему. Он все переживал события дня, и шествие и праздничную мессу, и внимание архиепископа и обед с рыцарями. И думалось ему, что в былые дни, дни нестерпимой тяжести и холодов и мучений от ран, никогда он и помыслить не мог, что будет ему такой почет и такое богатство. И дом теплый, и слуги, и деньги, да и о рыцарском титуле он не мечтал. И теперь не хотел он все это упускать, но что бы сохранить все это ему нужно было что то, что удержало его в этом статусе. Да ему нужны были деньги, много денег, и тут он рассчитывал на мушкеты. И тут мысли его перестали быть сладкими, и думал он о том, что дело с мушкетами на Роху возлагать нельзя, нужно самому его вести. И от этих мыслей он протрезвел окончательно, и пошел вниз выпить воды. А внизу уже никого не было кроме Марты, все спать пошли, а она мыла кастрюли. Волков пошел наверх, но у спальни женщин остановился. Постучался, пожелал видеть Брунхильду. Но ему не открыли, он опять постучал, и тогда услышал голос Агнес:
— Господин, Хильда вас видеть не желает. Говорит, что бы вы шли к себе.
— Открой дверь, — настоял Волков.
— Она говорит, что б вы жену себе завели, и к ней больше не ходили, — донеслось из-за двери. — Она вам боле давать не будет.
— Ах вот как, — с угрозой сказал кавалер, и ухмыльнулся.
Больше ничего говорить не стал, а пошел вниз, туда где, стараясь не греметь мыла медную сковороду Марта. Марта увидев его, немного перепугалась, перестала тереть тряпкой сковороду, а Волков подошел к ней, взял за локоть, и забрал из рук сковороду, положил ее на стол.
— Господин, — тихо произнесла Марта, испуганно глядя на него.
А он потянул ее к лестнице, складывала руки, словно умоляла, теряла деревянные башмаки на ступеньках и чуть упираясь, повторяла все время:
— Господин… Господин…
А он не слушал ее, тянул наверх, завел в покои свои, а она все твердила, вроде как умоляла, трясясь от страха или еще от чего:
— Господин, господин…
Он подвел ее к кровати, повернул к себе спиной, толкнул на кровать, поставил ее на колени, на самый край, задрал подол, и с удовольствием, не спеша взялся за женский ее зад. Ее зад был не так хорош, как у Брунхильды, худа она была, и пятки ее были черны, но ему сейчас было все равно. Он ее хотел, хотел и взял, не спеша и с удовольствием, а она так и повторяла тихо все время:
— Господин, господин мой…
После он завалился на кровать, и лежал, а она поправляла платье, и даже в свете свечи он видел, как раскраснелись ее щеки.
— Дай мне кошель, — сказал он, указывая на комод.
Она подала, он не глядя запустил в него руку, и, не считая вытащил кучу мелочи, меди и мелкого серебра, протянул ей. Марта схватила деньги, прижала к груди, поклонилась.
— Ступай, я спать буду, — сказал Волков.
Но она стояла, не уходила.
— Чего? — спросил кавалер.
— Господин… — она волновалась.
— Ну чего тебе?
— Боюсь, госпожа Брунхильда теперь меня погонит, — наконец произнесла она.
— Не бойся, — обещал Волков, — не погонит.
Она не уходила. Не верила.
— Ступай, говорю, не погонит, не жена она мне.
По правую руку от архиепископа сидел его канцлер, приор брат Родерик. По левую — аббат монастыря Святых Вод Ердана и казначей курфюрста брат Илларион. Напротив архиепископа сидел сам викарий Себастиан, нунций Святого Престола, глаза и голос Папы. А рядом с ним, сидел мирской господин, в дорогих одеждах и золотых перстнях, которого пригласил приехать на совет сам нунций, и был это не кто иной, как бургомистр и голова городского совета свободного города Ференбурга магистр Шульц. Так же за большим столом, покрытым драгоценной красной скатертью сидело еще почти двадцать важных персон, двое из которых были воинского сословия, а остальные все князья церкви: аббаты и епископы. Все кроме епископа Вильбурга. Канцлер брат Родерик и его не обошел приглашением, да выслал его так, что бы епископ Вильбурга непременно опоздал. Он и опоздал. Служки, разносили кубки из серебра, ставили их пред святыми отцами и мирянами, разливали вино драгоценное, поставили такой кубок с вином и пред нунцием, да тот, известный аскет, отверг вино, просил воды. Курфюрст подумал, что сей грубый жест ему в укор, назло, и еще больше невзлюбил нового нунция, уже думая, что предыдущий был не так уж и плох.
Потом приезжий викарий прочел короткую молитву, и все условности были соблюдены, медлить далее смысла не было, и брат Себастиан заговорил, сразу о деле:
— Прискорбно говорить мне о том, но король и император длят распрю свою, в благодатных землях, когда еретики и магометане рвут тела и души детей Истинной Церкви. И здесь и в странах южных.
— То воздаяние нам за грехи наши, — со скорбью в голосе отвечал курфюрст.
— Верно-верно, — соглашался нунций и продолжал, — но долг Церкви по мере сил облегчать, и так не простую, жизнь детям своим.
— На том и стоим, — соглашался курфюрст. — Молимся за детей наших.
— Молитва великая сила, но мир наш несовершенен, и порой, кроме молитвы, надобен и металл презренный, что бы люди добрые и сильные духом, не думали о пропитании семей своих и посвящали жизни свои и силы свои сохранению Столпа веры нашей, Святого престола. И я со смирением прошу ваше Высокопреосвященство, принять участие в святом деле этом.
Курфюрст насупился и молчал, конечно, он знал, зачем приехал нунций, но не думал, что он заговорит о деньгах вот так вот сразу. Он взглянул на казначея, как бы давая ему слово, и брат Илларион, человек тихий и спокойный заговорил:
— Казна земли Ланна — пуста, только что императору было дарено сто семьдесят лощадей, война с еретиками опустошила нас.
— Неужто такая богатая земля и тридцати тысяч не соберет? — не верил нунций, начиная с завышенной суммы.
Архиепископ только усмехнулся, а казначей продолжал:
— Тридцать тысяч? Да мы и пяти не сможем собрать, текущие долги земли — сорок шесть тысяч, мы задолжали содержание своим добрым людям уже как за четыре месяца.
— Святой Престол рассчитывал на славную землю Ланн, — продолжал гнуть нунций. — Последний раз вы слали серебро после пасхи, а сейчас уже Рождество миновало, может брат Илларион изыщет хотя бы двадцать тысяч.
— Казна пуста, — со смиренной тихостью говорил брат Илларион. — И коли нет в ней серебра — так нет его, и не появится оно пока таможенные сборы не придут, а придут они лишь по окончании зимы, а с мужиков подати и с земель налог так и вовсе осенью будет, а то что приходит от города, то даже и текущие наши нужды не покрывает, а то что с храмов идет, то мы вам сразу высылаем, присутствующие здесь отцы не дадут мне слукавить, люди поиздержались, торговли нет, ремесла только военные процветают, храмы нищими и страждущими наполнены, казначеи храмов жалуются мне о скудости своей, могу письма их показать у меня их тома уже. Святые отцы, — он обвел рукой присутствующих, — будут свидетелями моими.
Отцы кивали, соглашаясь со скудостью своей, но не рьяно и молча, ни кто не хотел встревать в распрю между курфюрстом и папой. Бог его знает, как еще все обернется. И то было мудро, ибо нунций был тверд и влиятелен, и он продолжал давить на курфюрста:
— Неужто нет в такой богатой земле людей, что помогут курфюрсту серебром, слово вашего высокопреосвященства стоит дорого, по слову вашему ссудят вас любыми деньгами.
— Долгов у меня и так без меры, да и слово Престола куда весомей моего, — отвечал архиепископ, едва не переходя приличия, — может Престол возьмет денег у щедрых людей, а я к осени, даст Бог, что-нибудь соберу под слово его. И пришлю.
У курфюрста начинало ломить пальцы на ногах, подагра ела их, видно от вина, или от этого нунция, да простит его Господь. Он искал для ног удобного положения, и пока находил, но он знал, что это ненадолго.
А викарий брат Себастиан, словно и не посланник Папы, а посланник сатаны продолжал гнуть свое:
— Знаю, знаю я о бедственном положении всех земель, что лежат рядом с землями еретиков, да все еще тешу себя надеждой, что изыщет земля Ланн, деньги, что бы помочь папе, ибо долг отцов церкви на плечах своих держать Престол святого Петра.
— Так и держим мы по мере сил, — тихо говорил брат Илларион.
— Значит, сможете собрать помощь, хотя бы пятнадцать тысяч? — не отставал нунций.
— Так разве что вы посуду мою возьмете, — уже теряя терпение, отвечал архиепископ, — и скатерти мои, и утварь из кафедры моей и митру и посох мой тоже, и одежду мою, может так престол будет доволен?
В зале повисла тишина, это был уже открытый вызов. И нунций, глядел на архиепископа в упор, и принимал его:
— Скорблю я, — чуть помедлив начал он, неотрывно глядя на архиепископа, — вижу в земле вашей оскудение, и оттого видно и устои слабнут. Видел я в главном храме вашем стоит драгоценная рака, что взята у хозяев без спроса их. Вот и честный человек из города Ференбурга сидит тут со мной, о том он вам жаловаться хотел.
Бургомистр Шульц встал, поклонился, и произнес:
— Люди города Ференбурга в слезах просит вас вернуть святыни, и покарать вора, который разграбил город, пользуясь тем, что язва опустошила его. Вор Фолькоф пограбил арсенал, главный собор города, казначейства и многие дома. Убил многих добрых горожан и пожег их жилища. О том мы написали письмо императору, союзнику нашему.
— Вот как? — притворно удивился архиепископ. — А я слышал, что город грабили еретики. А кавалер Фолькоф побил их и отнял у них добро из арсенала.
— Богу так было угодно, что часть граждан города нашего впали в ересь, — продолжал бургомистр, — и император о том знает. И курфюрст Ребенрее, в чьих землях лежит наш город, тоже это знает. И они, какие не есть, а люди наши. А он их бил во множестве и грабил.
Хоть и не нравился Волкову отец Семион, но был он не глуп и правильно сделал, когда отдал большой кошель золота, треть того, что отняли они у колдуна, казначею архиепископа брату Илларилну. Брат Илларион это помнил, и, как и всегда тихим голосом, который все слышат, он произнес:
— А дозволено ли мне будет напомнить, что среди убитых еретиков был и сам Якоб фон Бранц, из рода Ливенбахов, коего Карл Оттон четвертый, курфюрст Ребенрее считал своим личным врагом, а Святая Церковь называла бичом Божий.
Ни нунций, ни бургомистр не нашлись что ответить, а архиепископа спросил удивленно:
— Вот как, наш кавалер Фолькоф убил кого-то из Ливенбахов?
— Так говорят, монсеньор, люди, что с ним были.
— Ну что ж, то похвально, но грабить церкви, разве дозволено ему, — наконец сказал нунций.
— Так разве грабил он, а не спасал святыни от поругания? — не отступал казначей. — Рака у нас в соборе стоит. У всех на виду.
— А утварь, там и утварь пропала, все серебро! — добавил бургомистр.
— Три мешка утвари и иконы в серебряных окладах у меня в казне, — отвечал брат Илларион. — В сохранности они. А про деньги слышал я, что преданы они курфюрсту Ребенрее под роспись. Как и пушки из арсенала. Вам сын мой, — говорил он бургомистру, — надо бы к другому курфюрсту обратиться, а не к моему монсеньору. Ехать вам надобно к принцу Карлу Оттону четвертому курфюрсту и герцогу Ребенрее.
На том разговор бы и был бы закончен, не возьми слово канцлер, он, видя, что у викария и бургомистра нет больше доводов, подбросил новых дров в огонь:
— Взял что либо в бою у еретиков, или свершил воровство, рыцарь Фолькоф, доподлинно установить трудно будет, теперь. А вот то, что человека осудил он и сжег права на суд, не имея — то факт.
— Именно, — оживился нунций, — кто позволил ему брать на себя роль трибунала инквизиции. Кто дал ему такое право? Может быть вы монсеньор архиепископ?
Этот вопрос звучал невежливо, архиепископ наливался кровью, словно от пощечины, готов был сжечь взглядом нунция, а хуже всего было то, что ответ на этот вопрос звучал как оправдание. Он так и не смог ответить, а склонился через ручку кресла к своему канцлеру и зашептал с леденящим холодом:
— А скажи ка сын мой, кому ты служишь, а? Мне или нунцию?
Другой кто — от такого вопроса и помереть мог, но приор и канцлер его высокопреосвященства брат Родерик был не из таких, он не боялся гнева князей, боялся он только Бога и осуждения наставника своего. И поэтому заговорил он спокойно и тихо, что бы слышал только курфюрст:
— Монсеньор, два месяца назад, мы отказали просьбе императора где просил он нас о деньгах, и собрали ему только лошадей, а через пару дней наш ландтаг откажет ему в праве собирать солдат в ваших землях до конца всего будущего года, и теперь мы еще будем покрывать головореза, который, по мнению горожан, ограбил их город, так мы совсем разругаемся с императором.
— Ничего, я выбирал его, — говорил архиепископ, но уже без излишней строгости. — Стерпит.
— И стерпел бы, — продолжал канцлер тихо, — будь на вашей стороне папа, так мы и папе в деньгах отказали, и опять же будем покрывать головореза, что презрел дух Святого трибунала, и без благословения церкви сам сжег человека и говорят что у него это был не первый. И нунций папе об этом обязательно доложит. Мудро ли будет перечить и папе и императору одновременно. Даже если и того и другого вы избирали.
Спесь с архиепископа спадала, он был умен, и всю жизнь прекрасно чувствовал себя, искусно играя на извечных противоречиях папы и императора. Курфюрст задумался, сел в кресле ровно, что бы хоть немного унять нарастающую боль в ногах, а брат Родерик не поленился, встал за креслом своего господина и продолжал говорить:
— Умно ли нам злить папу, он всегда утверждал на приходы тех людей, о которых вы просили, а вдруг будет по-другому, и начнет он нам тасовать приходы. Людей сюда своих ставить. Да и братом вашим вас не попрекал, что бы тот не делал.
Он помолчал и продолжил все еще стоя за креслом курфюрста:
— Да и императора нам злить не надобно, учитывая, что все наши товары идут через его домены беспошлинно. А мы его разозлим обязательно, ибо нет у императора союзников более верных, чем ненавистные нам, свободные города.
Каждое слово приора было истиной, курфюрст сначала молчал, а потом спросил, уже сдаваясь:
— И что ты предлагаешь делать?
— Проявить уважение и к папе и к императору, раз уж денег им не даем.
— И как мы его проявим?
— Убьем одной палкой двух куропаток. Головореза арестуем, проведем следствие, — курфюрст, было хотел возразить, но канцлер не дал ему сказать, — нет, не волнуйтесь, казнить не будем, пять ударов хлыстом будет довольно, лишим его рыцарского достоинства и титула защитника веры. Посадим под замок, не на цепь в подвал, а в башню, там и мебель есть и очаг, посидит два-три года, а папе и императору напишем, что чтим их интересы, а вор и самоуправец наказан. И имущество будет возвращено. И все будут довольны, что мы их уважили, хоть и денег не дали. Если же не дадим денег, да еще проявим пренебрежение…
Брат Родерик замолчал.
Ничего, ничего не смог возразить архиепископ, сидел, дулся, и хотел побыстрее уйти, что бы врач наложил мазь на ноги. Все складывалось не так как он хотел, но по-другому не получалось.
— Или соберем денег папе? — продолжал тихо говорить канцлер.
— Нет, нету у нас денег, — рявкнул архиепископ и заговорил тихо. — Объяви, что начнем расследование, и виновных накажем. Утварь церковную отдадим сегодня же. Но раку возвращать не торопись, скажи, что вернем попозже. Народ к ней ходит, сам же видл.
Архиепископ просто не мог отдать такую прекрасную вещь. Канцлер едва заметно поклонился, и стоя за креслом курфюрста произнес:
— Его высокопреосвященство архиепископ и курфюрст города и земли Ланн повелевает, брату Августину и судье города Ланна начать дознание о воровстве в городе Ференбурге. А комтуру брату фон Риделю, взять под стражу кавалера Фолькофа, дабы не подговаривал людей своих к сокрытию воровства, — он сделал паузу, — ну коли оно было, и чтобы не сбежал. И препроводить его в башню. Держать почестному и без цепей. А брату Иллариону, составить доклад, о делах казны, и возможности изыскать денег в помощь Святому Престолу.
Все это не нравилось архиепископу, сидел он надутый и не только от того, что ноги болели, а и оттого, что прямо здесь, перед отцами церкви указали ему место его. А еще думал он, что дознание опять приведет к его брату епископу Вильбурга. И то опять ему будут ставить в укор. Он вздохнул. Были бы деньги, так лучше отдал бы денег.
— И уворованное, надо бы вернуть, хозяевам, — произнес нунций.
Он склонился над столом и поглядел на святых отцов, что сидели по правую от него руку, затем глянул на тех, что сидели по левую от него руку:
— Нет ли среди святых отцов возражений?
Среди лиц духовных, что добились сана епископа или аббата глупцы встречаются редко, и здесь за столом их уж точно не было. Ни кто из святых отцов возражать нунцию не решился. Только кивали согласно. Хотя и надо было бы поддержать своего архиепископа, да уж больно боязно было, неизвестно, как все повернется. Нунций то, пес папин, суров не на шутку. Так что молчали отцы церкви, а архиепископ вид имел побитый, мрачен был и уныл. А нунций продолжал:
— Более вопросов к его преосвященству Святой Престол не имеет, а вас святые отцы, прошу всех посетить меня сегодня и завтра, как у кого время будет, а сейчас я молиться пойду, если кто желает — прошу со мной.
Нунций просто намеренно вел себя вызывающе, показывал всем, что Святой Престол любого согнет, коли нужно будет.
Святые отцы стали вставать из-за стола и расходится, а курфюрст остался сидеть и подумал, что большего унижения он и не испытывал никогда. Приор брат Родерик стоял с ним рядом, и всем видом выказывал скорбь, а в душе радовался. Он был доволен, что этот архиепископ, вышедший из родовых вельмож, прочувствовал силу Матери Церкви. Курфюрст наконец встал, тяжело опираясь на подлокотник кресла, к нему тут же подбежали служки, вязли его под локти.
— Монсеньор, — заговорил приор, — мы сделали все, что в наших силах.
— Ступай, — сухо ответил курфюрст. Не хотел он его слушать больше. Наслушался уже.
Аббат монастыря Святых вод Ердана, древнего монашеского братства, что вело, начло свое еще с Первого крестового похода, отец Илларион был еще и казначеем курфюрста. Ибо не было другого человека в земле Ланн, которому архиепископ доверял бы так же. И отцу Иллариону не понравилось, как нунций обошелся с архиепископом, негоже принижать так одного из отцов церкви, того кто избирал папу, да еще в доме его, да еще при людях его. Нет негоже. А еще отец Илларион не любил канцлера, брата Родерика который старался выглядеть святее папы, а сам водил к себе дев, и не пренебрегал роскошью. И последнее: отец Илларион не забыл, как кавалер Фолькоф прислал человека своего и передал в казну весомую толику золота. Просто прислал золота в казну архиепископа.
В общем, когда Еган открыл калитку, то увидал простого и не молодого монаха, что вымок от зимнего дождя:
— Доложи хозяину, что видеть его желают.
— Кто желает, как доложить? — спросил Еган.
— Скажи монах аббат Илларион, пришел, сосед ваш.
Он вошел в дом осенил себя святым знамением, всем улыбался, поклонился Волкову, подошел к очагу, протянул к нему руки, стал греться и сказал:
— Господин, велите людям вашим уйти, разговор не для ушей слуг и женщин.
— Если угодно вам будет, мы можем наверх подняться. Там нам ник кто не помешает, — сказал Волков, беря у Егана полотенце и вытираясь.
Он был почти раздет, мылся, так как поздно встал сегодня.
— Дозвольте мне у огня остаться, кости стариковские так быстро промерзают, — просил монах, не отходя от огня.
— Идите все, сказал кавалер и стал одевать рубаху.
Все стали уходить, а монах остановил брата Ипполита и брата Семиона:
— А вы останьтесь братья мои, вас разговор коснется.
Брат Семоин все понял сразу, а юный брат Ипполит искренне удивился:
— И меня коснется?
— И тебя сын мой, и тебя, — говорил аббат, продолжая греть руки. — Это ведь не без твоего участия сожгли колдуна в Ференбурге?
— Я? Без моего?.. Что? — лепетал брат Ипполит.
— Это ведь ты вел запись допросов кодуна?
— Что? Когда? — спрашивал брат Ипполит, юноша был не на шутку перепуган. — Ах да, я вел. В Ференбурге. А что, я не имел права?
Аббат успокаивающе похлопал его по плечу, и стал рассказывать, как рано утром на церковном совете, нунций и канцлер добились от архиепископа обещания начать дознание, против них за то что, они прав на то, не имея, учинили суд, ну и за то, что грабили город Ференбург. И что кавалера Фолькофа, велено взять под стражу. А для братьев монахов Ипполита и Семиона будет собрана епархиальная комиссия, дабы дала она ответ, не зло ли чинили братья Матери Церкви, не в ересь ли они впали. Аббат не жалел красок, что бы эти трое, и кавалер и монахи, прониклись, и поняли что дело не шуточное. И они прониклись, юный брат Ипполит стоял, ни жив, ни мертв, от одного слова «комиссия» его в жар бросало, и покачивало, а брат Семион, был более опытен в таких делах, потому и собирался он немедля купить коня или мула и бежать прочь из города. А кавалер сидел чернее тучи, смотрел на аббата исподлобья, словно это он, а не нунций с канцлером все это затеяли. И прощался он с этим прекрасным домом, и думал, что делать ему с землей у городской стены, не конфискуют ли ее, и не приостановят ли вексель императорский по суду. А ведь могут. В общем, было ему, о чем грустить. Было.
— Значит, нам бежать надо? — наконец спросил он аббата.
— Ну, коли вас ни что не держит, то бегите, — отвечал аббат, отходя от огня и присаживаясь на лавку за стол, — но я думаю, что вам есть, что тут терять, — он оглядел дом. — И почет у вас есть, и знакомства вы тут уже завели. И расположение архиепископа.
— Так что ж делать нам? — спросил Волков.
— Ну, так делайте от обратного, — сказал аббат, — как говорят в народе, клин клином вышибают. За забором ваши мой монастырь, братство Святых вод Ердана, ступайте туда, найдете брата Иону, он у нас в Ланне комиссар трибунала святой инквизиции. Он знает толк в кострах, пожег дочерей сатаны во множестве. Идите к нему, он ждет вас, поедете с ним на юг, ведьм ловить, а пока ловите, к весне, дело ваше глядишь и утрясется. А если даже и не утрясется, то вернетесь сюда, как люди святого трибунал, понимаете, — он многозначительно поднял палец, — как люди святого трибунала. И брат Иона о вас скажет что вы люди его, и кто ж вас тогда посмеет упрекнуть в том что вы колдуна сожгли, а воровство и вовсе доказать не смогут. Вы же все у еретиков отобрали.
Аббат встал, снова постаял у очага, погрелся:
— И помните, архиепископ не давал добро на это, нунций вынудил его, и канцлер, — он пристально глянул на кавалера и потом на брата Семиона, — не милы вы ему отчего-то. Канцлер упорствовал, рыл землю как хряк под дубом. Вот и все. Пойду, мне пора идти.
— Отец мой, не хотите ли позавтракать? — предложил Волков. — Сейчас будет у нас завтрак.
— Праздно живете сын мой, у людей обед уже вот-вот, — отвечал аббат и пошел к двери, остановился у брата Ипполита и потрепал юношу по щеке, дал поцеловать руку, — не волнуйся сын мой, Бог не выдаст, как говорится… канцлер не съест. Идите к брату Ионе. Ждет он.
— Еган, Сыч, — крикнул Волков, — проводите гостя.
Отец Иона лысел, был немолод, тучен, и чревом велик, и вид имел вовсе не страшный, не таким представлял его кавалер. Сидел он в монастырской столовой один и ел рыбу жареную с луком. Рыбы лежала на большом деревянном блюде, и было их много. Увидав Волкова и Максимилиана, отец Иона махал им рукой, звал за стол, угощал карасями. Волков за стол сел, да не до карасей ему было, не до карасей. А вот брат Иона был вальяжен и празден, ел карасей, заливаясь жиром, и стараясь, не подавится костями, и говорил при том, не вытирая жира с губ и подбородка:
— Отец Илларион хлопотал за вас, хлопотал. Говорит взять вас ведьм ловить, а я думаю, отчего же не взять, возьмем конечно, раз нужда у вас есть. Правда, не хотел я до весны ехать. Не люблю я по зиме… холодно. Хотя и в жару я не люблю… Но раз настоятель просит так кто ж ему откажет, поедем по зиме, брат Николас и брат Иоганн готовы, так что как вы готовы будете так и поедем, ждать настоятель не велел.
— А что от меня нужно? — спросил кавалер.
— Так охрана и люди расторопные, берите две дюжины пеших, да еще дюжину о конях. В места тихие поедем, на юг по реке Альк и в приток ее до Рунгоффа, и далее на юг. Там народ тихий, богобоязненный. Еретиков нету. Трех дюжин добрых людей будет достаточно. Да две повозки большие возьмите, для трибунала и писарей.
— А платить людям казана будет? — уточнил кавалер.
— Зачем же казна? — продолжал, есть карасей отец Иона. — Инквизицию святую кормит сатана и дети его, сын мой. Имущество ведьм, чернокнижников и еретиков — есть имущество дьявола, и пусть оно нам в помощь будет. Да простит нас Господь.
— А поймаем мы ли ведьм каких-нибудь, что бы затраты покрыть? — не отставал от монаха Волков.
— Да уж не волнуйтесь рыцарь, у меня уже тринадцать доносов есть, а как дознание начнем, так они нам и на других укажут, они всегда перед Божьим судом говорить начинают, — успокоил его отец Иона. — Людишки про ведьм нам пишут, даст Бог ведьмы да колдуны с имуществом будут, авось без серебра нас не оставят. Так что найдите три дюжины людей на три месяца и можем хоть завтра ехать. И про возы для святых отцов и писарей не забудьте.
— Люди будут завтра, — обещал кавалер, вставая, — завтра поутру и поедем.
— Ну что ж, завтра, значит завтра, — отвечал отец Иона, беря новую рыбу, — помолимся да поедем потихоньку сатане на горе.
Волков вышел из монастыря быстрым шагом, он был сосредоточен и скор. Максимилиан едва поспевал за ним, придержал ему стремя, сел на коня сам, Волков глянул на него и сказал:
— К отцу скачите, скажите, работа есть для людей его, пусть найдет коней двенадцать, и два мягких воза, для святых отцов, скажите, что бы на заре были все готовы выступить из города, уходим на три месяца, на юг пойдем святых отцов охранять и ведьм ловить, деньга будет.
Юный Максимилиан Брюнхввальд только кивал, он чувствовал, что происходит, что то важное и был оттого взволнован. И поскакал по улицам к отцу, а Волков поехал к банкиру Кальяри, посоветоваться, да может быть переоформить землю у стены.
Карл Брюнхвальд узнав от сына о поспешном деле медлить, не стал, пошел на рынок купил возки, да коней, да провианта на месяц, на всех своих людей. Продавцов послал к Волкову за деньгами. У самого денег на все это не было. А сам с людьми своими уже к вечеру готов был выступать, и люди его рады были — охрана дело легкое, а деньги всем нужны.
И в этот же день, встретился Карл Брюнхвальд с магистром Шульцем, бургомистром города Ференбург, судились и рядились до ругани, и Брюнхвальд отдал расписки на те деньги, что вывез он из казначейства города, и передал офицеру фон Пиллену, а бургомистр ругал его и не верил, что курфюрст Ребенрее те деньги отдаст. А еще Брюнхвальд сказал, что у курфюрста и пушка из городского арсенала. И что пусть бургомистр ее у курфюрста тоже просит вернуть. А бургомистр опять его ругал дурными словами и вел себя не как достойный человек. На том они и разошлись.
Волков сундук, где лежало его золото, взял с собой, оставив денег немного Марте и Агнес. А Брунхиьде денег не оставил, сама себе найдет. Спал мало, волновался. Сыч, Еган, Максимилиан тоже спали плохо, видно волнение хозяина и им передавалось. А уж оба монаха и брат Ипполит и брат Семион и вовсе не спали, всю ночь провели в молитвах.
Утром, на заре кавалер Фолькоф, одет был в старые свои одежды, новые дома оставил, и выехал из города Ланна в южные ворота, и было при нем четыре десятка добрых людей при оружии и конях, и полдюжины святых отцов, что сидели в возках. Кутались в рогожи и одеяла от дождя. И поехали они на юг, ловить ведьм. А в северные ворота выехал бургомистр Фернебурга, магистр Шульц, и были при нем мешки с церковной утварью, и расписки на деньги и на пушку, а драгоценной раки ему не дали, так как повезли ее в другой храм, в другой город, что бы истинно верующие люди могли целовать раку где упокоены мощи святого Леопольда. А уж потом обещали раку вернуть в Ференбург. Потом. Сам архиепископ ему это обещал.
Бургомистр вернулся в Ференбург и был зол. И велел мастерам отлить из свинца доски с надписями. И доски те прибить на стены у ворот города. И те, кто читать мог, читали на них слова такие:
Такого то года, от рождества Господа нашего, в ноябре месяце, был в Городе Ференбург вор и разбойник кавалер Иероним Фолькоф, и грабил он арсенал и жилища честных людей, и бил честных людей до смерти. И церковь ругал. Коли кто вора Иеронима Фолькофа, в горд Ференбург приведет, тот получит двадцать четыре талера земли Реберее, или четыре флорина золотом. А вору Иерониму Фолькофу, будут ломаны на колесе руки и ноги, а потом он будет, как вор повешен за шею, пока не издохнет. Таково решение магистрата свободного города Ференбург
Храни Бог, тех праведных людей, кто дочитал до конца опус сей. И коли кому понравилось тот и благословен будет. А коли добрый художник средь вас найдется, так пусть пишет автору на почту: может дело какое у нас выйдет.
