Глава 20

Спуск к реке крутой, а земля сырая и скользкая после холодных, весенних дождей. Там, внизу, под старым деревом, на котором висела ведьма, два стражника жгли костерок – сыростью тянуло от реки. Спустится к полумёртвому дереву хромому человеку было непросто, приходилось скользить по глине сквозь сухие палки прошлогоднего репейника. Максимилиан помогал, придерживал его за руку. Ёган и монах остались с лошадьми, а Сыч уже был внизу, рассматривал ведьму. И всё вокруг.

Платье на Вильме было недешёвое, но порванное, в грязи и в репьях. На ногах только один башмак. Под ногами чурбан валялся, словно она сама его сюда притащила и с него повесилась. Ведьма запрокинула голову вверх, глаза её были полуприкрыты, а вот рот широко открыт. Вид она имела не такой, как все покойники, даже кожа ещё не стала ни серой, ни жёлтой. Если не синюшный след под верёвкой, то и не подумал бы никто, что баба мертва. Просто в небо уставилась или нос задрала, чтобы чихнуть. Волков с удивлением заметил, что зубы у неё хороши, и Сыч тут же сказал:

– А зубы-то как у молодой, хоть орехи грызи.

Сержант кивал головой и добавил:

– Да и сама вся налитая бабёнка-то. Дойки у неё не висят до пупка, хоть замуж её выдавай. – Он вздохнул. – Жила, кутила, пила, веселилась, а всё равно повесилась.

Сыч только хмыкнул в ответ и ехидничал:

– Да уж конечно – повесилась. Похмелья, видать, не перенесла.

– А что же? Не сама она повесилась? – Искренне удивился один из стражников.

– А башмак один сама потеряла, в одном сюда пришла, а через репьи кубарем летела. Вся как чёрт грязная да в репьях.

– А может, и кубарем летела через репьи, может, пьяная была, – не сдавался стражник.

– Ну да, летела кубарем, а пенёк в темноте не потеряла, и пьяная была, а с верёвкой вон как управилась, вон какой узелок себе смастерила, любо дорого смотреть на такой. Тут трезвый захочешь себе такой узел связать, так призадумаешься, как вязать, а она ночью и пьяная связала, – Сыч поверг соперника.

Стражник вздохнул и сказал:

– Ну, всяко может быть.

– Всяко может быть, – передразнил его Сыч, – всяко, да не всяко.

Он замолчал, огляделся вокруг и произнёс:

– Я вот, что думаю, экселенц, зачем её повесили тут? До реки тридцать шагов, кинули бы туда и дело с концом. Всё шито-крыто. А её вздёрнули. На кой?

Волков сразу об этом подумал, как только увидал повешенную. Он тоже огляделся и сказал:

– А то знак тебе, Фридрих Ламме.

– Что за знак? – Не понимал Сыч.

– Предупреждение, меч тебе вернули, воровку наказали – убирайся отсюда подобру-поздорову. Её то мы повесили, а ты просто сгинешь в реке. Ты ж, вроде, умный, неужто не понял посыла?

Фриц открыл рот, да не нашёлся что сказать, так и стоял с открытым ртом. А кавалер стал смеяться над ним:

– Чего закаменел, скажи что-нибудь. Или хоть варежку запахни, стоишь, людей смешишь.

– Смеётесь? – Наконец заговорил Сыч. – Мне-то не смешно что-то.

– Никак боишься? – Тихо спросил Волков, преставая смеяться.

– А чего же не боятся, людишки местные ведьму вон как запросто вздёрнули. И с нами шутить не будут. Хоть и воры простые. Думаю я, почему вы не боитесь? – Так же тихо отвечал ему Сыч.

– Тут ты прав, сдаётся мне, что здешний люд шутить не будет, да и непростые это воры, они баржи хмеля воруют, по четыре тысячи монет за них берут, за двадцатую часть такой деньги нас всех в землю живьём закапают. Так что правильно ты боишься, – всё также тихо говорил кавалер.

– Так отчего же вы не боитесь, экселенц?

– Так я свой последний страх, года три-четыре назад потратил, когда с товарищами в пролом пошёл. С тех пор бояться мне нечем стало.

Волков ещё раз огляделся вокруг: и сверху от дороги, из кустов и с реки, где стояли лодки с рыбаками на течении, хорошо было видно, как они с Сычом шепчутся. Те, кто вешал ведьму, могли их сейчас видеть. И он продолжил:

– Правильно делаешь, ты, Фриц Ламме, что боишься. Страх не раз мне жизнь спасал. Может, кто из этих, кто ведьму вешал, сейчас на нас смотрит, вот только мы отсюда не уедем, пусть они хоть всех городских ведьм перевешают.

– А что ж искать-то будем, экселенц?

– Первое, что я хочу точно знать, грамотна ли она была, – Волков кивнул на повешенную.

– Значит, бумаги будем искать, – констатировал Сыч.

Волоков поднёс ему к носу кулак:

– Тихо ты, чего орёшь.

– Понял я, понял, – понизил Фриц Ламме. – Сначала выясним, грамотна ли была Вильма, а если нет, то кому бумаги украденные показать могла.

– Даже если и знала она письмо, бумаги те такие были, что только умному по разуму. Уж никак не воровке. Ничего с ними она бы не смогла сделать, нужно думать, кому из местных людишек эта ведьма могла их отнести, – Волоков подумал немного и добавил: – Если, конечно, они ей в руки вообще попадали.

– А если они ей не попадались?

– Значит, будем искать, пока не узнаем, что нет их вовсе.

– Вот так, значит? – задумался Сыч.

– Да, так. Ну, есть мысли?

– Ну, так теперь есть, – продолжал Сыч задумчиво, – сначала возьмём за зад нашу красавицу.

– Какую ещё красавицу? – Удивлялся кавалер.

– Эльзу Фукс, что сидит сейчас в людской, в гостинице нашей. Спросим у неё. Уж кто, как не она, знает, грамотна ли была Вильма.

– А дальше?

– А дальше пойдём к коменданту, в тюрьму, и взбодрим наших сидельцев, может, кто из троих скажет, кому Вильма могла умные бумаги отнести.

Вот за это Волков и ценил Сыча, тот всегда мог всю работу выстроить и всё наперёд разложить. И он сказал Сычу:

– Ты когда одежду постираешь?

– Сегодня, экселенц, – привычно обещал Фриц Ламме.

– Опять брешешь, опять меня обманешь!

– Клянусь, экселенц.

– Сыч, отберу у тебя колет с моим гербом. Весь замызган, рукава, словно ты в грязи ковырялся, мне стыдно, что ты мой герб носишь.

– Да клянусь же, экселенц. Сегодня же постираюсь.

Они шли к подъёму, и Максимилиан подбежал к Волкову, чтобы помогать подниматься по скользкой глине. А сержант кричал им вдогон:

– Кавалер, а что с бабой делать?

Он взял алебарду у подчинённого и качнул повешенную.

– Что хочешь, – отвечал Волков, не оборачиваясь, – хоть в реку её.

Ёган был хорошим человеком, нехитрым, но добрым, ответственным и нетрусливым. Он вставал всегда раньше Волкова. Заранее грел ему воду мыться, готовил одежду. Кавалер и не заметил, как перестал относиться к нему, как к простому холопу. Рано или поздно такие слуги, как Ёган, становятся людьми ближнего круга, доверенными людьми. Всё в Ёгане, в этом крупном и сильном деревенском мужике, устраивало Волкова, кроме одного. Этот болван мог угробить самую хорошую еду своей готовкой.

Кавалер недовольно отодвинул тарелку с пережаренной ветчиной.

– Не понравилось? Совсем? – Спросил Ёган, делая жалостливое лицо.

– Ты ещё спрашиваешь? Ты куда столько жира налил, зачем так жарил?

– Так она постная совсем, боялся, что сгорит.

– Так в аду грешников не жарят, как ты эту несчастную свинину.

– Может, курицу дождётесь? Я поставил вариться.

– Поставил вариться и ушёл? – Негодовал Волков.

– Да, – кивал Ёган.

– Вот одно слово к тебе подходит – болван. Понимаешь? Болван, на лбу его себе запиши, чтобы не забывать.

– А что? – Не понимал слуга.

– Я, почему не могу есть с кухни? Боюсь, что отравят. Для того ты теперь за повара, а ты мою еду оставил без присмотра. А сам ушёл. Вот скажи мне, на кой чёрт мы тогда сами готовим, если с моей едой на кухне любой может сотворить всё, что угодно? Можешь мне ответить на этот вопрос?

– Ух ты, – сказал Ёган растеряно и поспешил прочь.

– Болван, ты хоть пиво не тут брал? – Кричал ему в след Волков.

– Нет, господин, на базаре брал, – кричал ему в ответ слуга уже из коридора. – Пейте спокойно.

Кавалер не поленился, встал, водой сам сполоснул свой стакан, и только после этого налил пива из кувшина. На полу лежал ковёр, и так был чист пол, что даже босиком можно было ходить. Волков босиком не ходил, и в сапогах не ходил, снимал. Ходил в дорогих лёгких туфлях, купленных в Ланне. Он остановился у зеркала. Удивился. Дорогой колет распахнут, под ним батист с орнаментом. Яркие шоссы. Богатая обстановка позади него. Нет, он всё ещё не привык к своему новому виду. К роскоши покоев. Из зеркала на него смотрел уже совсем не солдат, уже не гвардеец и даже не рядовой рыцарь. Из зеркала на него смотрел сеньор, господин, нобиль. Постучались в дверь, то был Сыч, он привёл девицу.

Эльзу Фукс удивило, когда Сыч сказал, что пускать её в покои господин не велел. И теперь она с тревогой поглядывала на кавалера, ждала неприятностей.

Не отходя от зеркала, Волков спросил:

– Эльза, ты говорила, что Вильма посылала весточки Гансу Спесивому, она умела писать?

– Умела, господин, только плохо. – Торопилась говорить девица. – И читала не так, как наш поп. Читала долго, по буквам. И Ганс умел, но тоже плохо. Как и Вильма, по буквам.

– А тебя учила читать или писать?

– Нет, господин. Учила травы различать и зелья варить.

– И что за зелья? – Интересовался Сыч.

– Сначала рвотное, для очистки нутра от хворей, а потом и сонное, для сна, но я плохо училась, в травах путалась, Вильма меня дурой звала.

– Больше не будет она тебя обзывать, – заверил Сыч.

– Не будет? – Переспросила девушка, уставившись на Сыча, ожидая пояснений.

– Повесили её.

– Кто, стражники?

– Да нет, не стражники.

– А кто же тогда? – Не понимала Эльза.

– Сама подумай, – говорил Сыч загадочно.

– Ганс Спесивый? – Гадала девушка. – Хотя нет, он Вильму слушался.

– Ганс сбежал из города. Кто ещё мог её повесить?

– Не знаю, – задумчиво говорила она, – может, госпожа Рутт?

Волков и Сыч переглянулись. И Сыч спросил:

– А что, Рябая Рутт могла повесить Вильму?

– Не знаю. – Эльза Фукс задумалась, вспоминая. – Ну, когда они с Гансом один раз деньги считали у нас дома, Ганс хотел больше денег взять, а Вильма ему и говорит: «Доиграешься, дурак, Рябая узнает, что долю её зажали, так живьём в землю закапает». Говорит, хочет за пять с половиной талеров с Кривым потолковать.

– С каким Кривым, кто такой? – Спросил Волков.

– С госпожой Рутт всегда был человек, большой, шляпу носит и тряпку на правый глаз мотает. Всегда с ножом ходит.

– Значит, Вильма под Рябой Рутт ходила? – Уточнил Волков.

– Не знаю, господин. Но деньгу ей всегда относила.

Спрашивать больше было нечего, всё становилось на свои места. Все дорожки вели к Рябой Рутт. И кавалер, и Сыч это отчётливо понимали. Волков стоял, поигрывая стаканом, в котором ещё плескалась капля тёмного пива. Но потом нашёл, что спросить:

– Думаю отправить тебя в приют, согласна?

– Экселенц, – не дал заговорить девушке Сыч, – рано её отводить в приют. Может, ещё она что-то скажет. Ещё что-то вспомнит.

– Ты помолчи, – сказал Волков, – знаю, почему ты не хочешь её отводить в приют, тебе хорошо, когда молодая безотказная бабёнка под боком.

– А что? – Ничуть не смутился Фриц Ламме. – Ежели у бабы махантка есть, то её и иметь нужно, так Господь сказал, и иметь её махнатку нужно как можно чаще, ежели молодых баб не иметь, у них хвори случаются.

– А ты случаем не бабий доктор? – Поинтересовался кавалер.

– Нет, у меня другое ремесло. – Важно сказал Сыч.

– Ну, так, может, помолчишь тогда, может, дашь девице сказать?

Фриц Ламме сложил руки на груди, всем своим видом показывая, Пусть скажет, если вам так угодно.

– Ну, говори, пойдёшь в приют или у меня пока останешься? – Произнёс Волков, глядя на девушку.

Девушка стала мяться и краснеть, косилась на Сыча и молчала.

– Не бойся, говори. Тебе ничего не угрожает. Всё будет так, как сама захочешь.

– Я и не знаю, – мямлила Эльза Фукс, – я до сих пор сама и не решала ничего.

– Если замордовал тебя Фриц, так и скажи. Чего боишься?

– Господин Фридрих… Он просто меня там, в людской, при других слугах берёт, а они смотрят. А как вас нет, так и сами домогаются. А так, я с вами хочу остаться… Да, лучше с вами, господин.

– А ну-ка, кто там к тебе домогался, – сразу стал яриться Сыч, хватая девушку под руку, – а ну пошли, покажешь.

– Стой ты, дурень, – остановил его Волков, – потом выяснишь, ты мне, Эльза, ответь, почему ты в приход идти не хочешь. Вон тому чумазому давать согласна, а в приход – ни в какую.

Девушка стала вдруг строгой, серьёзной, словно повзрослела сразу, и, глядя на кавалера, произнесла твёрдо:

– Лучше с господином Фридрихом, – она кивнула на Сыча, – чем туда. Душно там, от старухи словно чад идёт, стоишь рядом – вздохнуть не можешь. Одни бабы злобные, дерут друг друга, другие несчастные, такие, что в петлю лезут. А Ульрика такая страшная, что сердце рядом с ней стынет.

– Ульрика? Кто она такая? – Спросил Волков.

– Помощница Анхен.

– И чем она страшна? – Продолжал спрашивать кавалер.

– Тёмная душа, – серьёзно говорила девушка, вспоминая что-то, – один раз меня в столовой заставили столы скоблить с одной бабой, а у бабы той дети с мужем сгорели, и она рыдала день-деньской, поскоблит стол малость, а потом сядет на лавку и рыдает. Ульрика раз ей сказал работать, она, вроде, и начала, и тут же опять села рыдать, она её второй раз сказал, баба та опять начала работать и опять стала рыдать, так Ульрика подошла к ней, погладила по голове, и сказала тихо: «Боль твоя не утихнет, и нам от тебя проку нет, ты ступай к реке, там покой найдёшь». А я глядела на Ульрику, а у неё глаза тёмные, как колодцы ночью, а баба та встала и пошла.

– И что утопилась баба та? – Спросил Сыч, внимательно слушавший рассказ.

– Не знаю я, – отвечала Эльза Фукс, – я её больше не видела.

– Ладно, побудешь пока со мной, – задумчиво произнёс Волков, всё ещё играя последней каплей пива в стакане, и тут же продолжил уже другим тоном, тоном господина, – платье постирай, не терплю замарашек. Сыч, обрюхатишь девку – женишься. И собирайся, поедем в тюрьму, поговорим с нашими сидельцами насчёт Рябой Рутт.

– Не волнуйтесь, экселенц, – задорно лыбился Фриц Ламме, выпроваживая девушку из покоев, – с девкой всё будет хорошо, я жениться ещё не надумал. А в тюрьму сейчас поедем. Только выясню, кто к нашей Эльзе клеился, мозги ему вправлю, и поедем.

– Смотри, без кровищи там, – кричал ему в след кавалер.

– Обязательно без кровищи, – обещал Сыч уже из коридора.

Но есть ему хотелось, и поэтому решили они перед тем, как в подвал холодный идти да сидельцев там допрашивать, зайти в какую-нибудь харчевню поесть. Особенно был не против повар Ёган, видно, ему самому не очень нравилась собственная стряпня. Там он заказал себе одному миску бобов с мясом такую, что хватило бы двоим. А у Волкова там, в харчевне, может, от пива начала болеть голова. Он, вообще-то, на здоровье не жаловался, если речь не шла о ранах, что получены от оружия. А тут голова. Видно, крепко ему досталось тогда, в «Безногом псе». Глаза у него уже почти прошли, а вот голова давала о себе знать.

– Монах, – окликнул кавалер брата Ипполита, – зелье от болей в голове при себе?

– Со мной, господин, – отвечал монах, – опять боль донимает?

– Давай, накапай капель.

Монах ушёл, сыскал ему воды, принёс стакан, стал отсчитывать капли в воду и говорил:

– Вам бы лечь нужно, полежать, иначе толка не будет. Вам бы в покои вернутся.

Кавалер выпил воду, он и сам знал, что от капель монаха боль-то проходит, но вот голова становится дурная, тяжёлая. Слушаешь, и тут же переспрашивать приходится, словно не слыхал. А услышал, так и позабыл сразу, хоть снова спрашивай. Да и что спрашивать уже не помнишь. Он вздохнул и сказал Сычу:

– Не поедем сегодня в тюрьму, монах велит прилечь, так и сделаю.

Когда вернулись в трактир «Георг Четвёртый», там их встретил управляющий Вацлав, был он огорчён, кланялся и спрашивал:

– Господин кавалер, от чего же вы от нашей кухни отказались, неужто не по нраву вам она пришлась?

– Лучше я не ел, – отвечал кавалер, – даже у герцога де Приньи не так хороши повара, как у вас.

– Так отчего же вы нас презрели? – Удивлялся Вацлав. – Отчего человек ваш, на нашей кухне добрую еду в мерзкие кушанья превращает?

Кавалер не нашёлся, что ответить, не мог же он сказать, что боится отравления. А вот Сыч, как всегда, был на высоте:

– Так мы из него решили повара сделать, пусть пока руку набивает, на ваших мастеров глядючи. Ничего, научится. Он у нас хваткий парень, хоть на вид и дурак.

– Сам ты дурак, – огрызнулся Ёган.

На это управляющий ничего сказать не смог, только удивился от души. И поклонился, показывая, что разговор закончен.

Голова от капель монаха к вечеру болеть перестала. Волков, Сыч, монах, Максимилиан, Ёган и даже Эльза – все сидели за столом в покоях кавалера, пили пиво, что принёс Ёган из другого трактира. За окном стало смеркаться, и кавалер велел зажечь все шесть свечей в обоих канделябрах. Монах читал свою книгу о тварях и ведьмах. Читал, и сразу переводил с языка пращуров. И чем дальше он читал, тем чаще кавалер смотрел на Эльзу. Она как будто вслух превратилась, ловила каждое слово монаха, а глаза её были широко раскрыты, вот только смотрели они куда-то в пустоту, вернее в стену.

«А на шабаше ночью, раз в год, они собираются и разоблачаются до гола, и так избирают старшую, что ими будет год править как королева,– читал брат Ипполит.– После чего славят Сатану и поют ему сатанинскую осанну, величают его своим единственным мужем, а всех других мужей лают козлищами и скотами, и поносят их. Пьют вина и запретные зелья, что сами варят, и грибы едят такие, что только они их ведают. А когда пьяны от зелий и грибов становятся, то зовут к себе козлов, и ослов, и псов, и ложатся с ними и противоестественный блуд творят. И кричат, что скоты им милее, чем мужи человеческие. А другие промеж ног берут себе мётлы, палки и чреслами по ним елозят, и оттого в раж входят и в буйство. И потом друг другу чресла лобызают и лижут».

Волков глядел на Эльзу, у девушки лицо каменное, сидит она глаза таращит в стену, и ему показалось, что ей кое-что знакомо из того, о чём читал монах. А вот все остальные, кто с ужасом, как Ёган или Максимилиан, а кто и интересом, как Сыч, слушали про ведьм. А Сыч даже произнёс мечтательно:

– Взглянуть бы на такое!

Монах оторвался от чтения, с укоризной поглядел на Сыча, тот скривился, как-бы извиняясь, но монах нашёл нужное место в тексте и стал читать, делая паузы и назидательно поглядывая на Фрица Ламме: «Коли найден ими будет муж, что видел их, то с ним поступят они по злому. Лишат одежд его, скопят, наденут ошейник или хомут, и будут ездить на нём, понукая плетью и палками, пока не загонят его до смерти. Или лишат одежд его, оскопят, и будут рвать бороду ему по волоску, и скоблить кожу в разных местах до мяса, и сыпать туда будут золу горячую и соль. И другие казни для мужей у них есть».

– Ну, что, хочешь ещё взглянуть на их сход?– Иронично поинтересовался Волков.

Сыч кривился и махал рукой пренебрежительно, мол: Да, ерунда всё это. Сказки.

Но жест этот выглядел ненатуральным и показным. Простым бахвальством. Волков улыбался, хотел ему напомнить, что было с ним, когда ведьму из Рютте брали, да не стал. Пусть бахвалится.

И тут в дверь постучали. Максимилиан пошёл к двери, открыл. На пороге стоял гостиничный слуга, он сообщил, что купец Аппель, желает видеть господина кавалера, если для того не поздно.

– Не поздно, – чуть подумав сказал Волков,– Максимилиан, идите, встретьте купца, Ёган, стань за моим креслом, оружие пусть наготове будет. Все остальные ступайте.

– И мне уйти?– Удивился Сыч.

– Колет у тебя грязен, и сам немыт, ступай, не позорь меня.– Был сух и холоден кавалер.

– Да я в углу постою, там и света нет, не разглядит он мою грязь,– говорил Фриц Ламме.

– Ступай,– настоял Волков.

Сыч обиделся, пошёл к двери, бурчал что-то. Но Волков был рад такой обиде, по-другому он и не знал, как заставить Сыча стирать одежду и мыться.

Купец Аппель был дороден, почтенен, носил бороду и аккуратную шапочку с «ушами», что носят почтенные горожане, те, что образованы. Он поклонился, а Волков со стула не встал, невелика птица, ответил кивком головы. Указал рукой на стул, напротив себя. Приглашал садиться. Спросил:

– Изволите вина?

– Нет-нет, кавалер, отвлекать от дел вечерних вас не посмею, вечером все хотят покоя, зачем посетители вечером. – Отвечал купец, подходя к столу.

Максимилиан стал за стулом Волкова. И он, и Ёган были при оружии, что на купца произвело впечатление.

– Чем же обязан я?

– Не вы мне обязаны, а я вам.

Волков с долей удивления наблюдал за купцом и тот пояснил:

– В моём заведении, я владелец трактира «Безногий пёс», вам был причинён урон. От того скорблю я.

– Ах, вот оно что,– понял кавалер.– Значит это ваш кабак, в котором обитала разбойница и ведьма Вильма со своей ватагой.

– Прискорбно, но это так. – Извинялся купец. – Я о том скорблю.

– А вы о том не ведали, конечно?

– Что вы! Что вы! Конечно! Ни сном, ни духом. Разве я бы не запретил такое?

Он врал, и Волков чувствовал это, купчишка всё знал, и даже мог иметь долю с грабежа. А купец чувствовал, что Волков ему не верит и продолжал:

– Я уже погнал с должности приказчика Руммера, на место этого подлеца уже другого взял.

– Да, неужели?– Язвительно спросил кавалер.– Как это хорошо. Может теперь у меня и голова престанет болеть, и рука быстрее заживёт.

Купец деланно улыбался шутке, но улыбка у него выходила жалкая, он сделал шаг к столу, полез в свой большой кошель и стал доставать оттуда и выкладывать на скатерть монеты, приговаривая:

– Во искупление, так сказать, в знак понимания ваших страданий. Надеюсь это поспособствует …

Чему это должно было поспособствовать, он не договорил, выложил монеты и замер, замолчал, ожидая реакцию кавалера. А реакция у кавалера была той, на которую и рассчитывал купец. Волков сразу узнал монеты, что лежали на краю стола. Это были великолепной чеканки папские флорины. Как о них говорили, самое чистое золото, что знает свет. Хоть и не велики они были, но цена их была весьма высока. Волков даже не знал, сколько талеров серебра можно просить за эти монеты. На скатерти сверкало шесть новеньких флоринов.

Кавалер встал, забрал у Ёгана свой пояс на котором висел меч и кошель, подошёл к столу, стой стороны, где лежали монеты, остановился, уставившись на купца, и сказал потом:

– Что ж, думаю, что вины вашей нет, в том, что напали на меня в трактире.

– Истинно, нет,– кланялся купец, – клянусь вам. Разве я такое допустил бы?

Волков одним движением смахнул золото со стола себе в кошель.

И купец, кланяясь на каждом шагу, пошёл к двери:

– Не смею обременять, доброй вам ночи, кавалер.

– И вам,– кивал ему волков.

А когда он ушёл, Ёган наводя порядок на столе, глядя на дверь заметил:

– А неплохо быть важным кавалером.

– Не плохо, думаешь?– Спросил его Волков.

– А то! Чего же плохого, живёшь в королевских покоях задарма, кормят тебя кушаньями задарма, да ещё золото тебе носят за здорово живёшь!

– Ох и дурак ты!– Сказал кавалер, удивляясь наивности слуги.

– А чего дурак-то?– В свою очередь удивлялся слуга.– Не правда что ли?

– А то и дурак, – вдруг встрял в их разговор Максимилиан раньше этого не делавший,– господина твоего чуть не убили, резали и били насмерть, чудом жив. Ты вот на его месте остался бы жив, когда слеп был, а тебя ножами кромсали бы?

Еган не ответил, уже и сам всё понял, но Максимилиан продолжал: – Нет, лежал бы сейчас холодный. А господин наш, сам одного бандита зарубил. И ещё одного ранил. В городе ненавистников у него много, только недавно к нему приходили мужи с оружием, ты же сам видел, а ты говоришь «задарма». Не каждый золото за такие «дарма» захочет.

Волков удивлённо слушал здравые рассуждения совсем молодого человека, затем указал на юношу пальцем и сказал Ёгану:

– Молод, а всё понимает, не то, что ты, дурень!