Это две мои любимые кариатиды. Сейчас они поправят причёски и снова будут держать небо.

Вообще-то кариатиды держат не небо, а балочные перекрытия. Фриз и карниз. В детстве я не понимала, почему этот непосильный груз мужчины возложили на таких красивых женщин… Но знания пришли, «постучались в двери», и на первом же курсе, на лекции по истории искусств, выяснилось, что это – кара, проклятие древних греков жёнам своих врагов. И хотя вся эта история давно ушла в Лету, кариатиды до сих пор отдуваются за грехи своих мужей.

А вот две мои любимые кариатиды действительно держат небо. Не балки. И служат исключительно красоте. А когда-то служили доходному дому Генриха Блокка, это он на последнем шестом этаже кариатид поселил.

Я представляю это дело так (крутится чёрно-белая плёнка): выходит господин Блокк на балкон – успешный финансист, прилежный семьянин. Смотрит свысока на Невский проспект; усы, довольная улыбка, не знаю. Всё у него хорошо, нельзя посочувствовать.

И вот каждый день он любуется видом, по-хозяйски огладывает Невский, курит сигару и считает деньги. Но однажды сбился со счёта: прогорел, обанкротился и повесился. Перешёл, так сказать, на седьмой этаж.

Последние, кто видел его живым, были кариатиды.

Эти кариатиды вообще много чего видели: под ними течёт Невский, по которому сегодня плывут сплошные туристы, петербуржцы же минуют его, несясь под землёй в метро: им некогда праздно шататься по главной улице города, и даже бронзовый Николай Васильевич, навсегда воскликнувший: «Нет ничего лучше Невского проспекта!» – стоит в сторонке, на Малой Конюшенной, и думает думу.

Мои кариатиды никогда не бывают одиноки. Это мои подруги, и я постоянно посещаю их, они знают обо мне всё. Время изрядно потрепало их полуобнажённые классические тела, да и на прекрасных лицах тоже оставило свои следы. Но в этом их очарование и подлинность.

Я не знаю, давал ли этим каменным женщинам Генрих Блокк какие-либо имена, но я называю их – Таисия Павловна и Ника.

Только Таисия Павловна и Ника вместо неба держали какой-то гигантский кусок фольги, изображающий небосвод.

…Мастер по живописи сажает на подиум Таисию и Нику, а на дверь в аудиторию вешает табличку с восклицательным знаком: «Не входить! Обнажённая натура».

И все входят.

И никто не возражает. Художников не стесняются, как врачей. Да и потом, обнажённые натуры не чувствуют себя голыми – они демонстраторы пластических поз. Они афродиты, амазонки, нимфы.

Скорее, табличка «не входить!» защищает от сквозняка: чтобы меньше открывали двери.

Наши обнажённые натуры – разных возрастов. Есть юные, обычно изображающие амазонок с копьями (на самом деле это не копья, а палки от швабр: на них удобно опираться). Как правило, юные модели – это абитуриенты академии, они хотят запомниться преподавателям, а заодно бесплатно пройти курсы рисунка или живописи и заработать денежку (зарплата у демонстраторов пластических поз небольшая, но никто не брезгует). Кроме всего, некоторые нимфы удачно выходят замуж (если брак с художником можно считать удачей).

А вот натуру со стажем рисовать интереснее: она фактурнее.

Вот, например, Таисия Павловна. Она пришла в академию девушкой Таей. Была нимфой, лёгкой, летящей, а теперь она – кариатида с судьбой. Небо держит. Ника ей помогает. Ника помоложе. Наши любимые натурщицы.

Часы живописи проходят тихо, время от времени натура засыпает, роняя небо на пол.

По спине Таисии тянется к полу древнерусская коса цвета пшеницы, а на груди переплетаются провода от наушников. Иногда Таисия подвывает любимым мелодиям: «Ландыши… м-м-м-м… ландыши…».

Ника тихонечко подхватывала, их голоса сливались в одну мелодию, спокойную, грустную, непрерывную, похожую на молитву.

В эту мелодию вливается и плеск воды в банках, когда мы споласкиваем кисти, и шкрябанье мастихина.

Как только начинается перерыв, открывается дверь и на пороге стоит Зоя. Волосы зачёсаны назад и собраны в тыковку. Из-за траура она больше не красит их хной, поэтому от лба у неё идёт обруч седых волос, такой белый нимб. Она тоже демонстратор пластических поз. А муж её был кондуктором трамвая. И кроме этого, о нём больше ничего не было известно.

А в эту осень он умер. И смерть его как бы оживила для нас. Зоя и смерть ходили теперь по всем аудиториям. И все старались их избегать.

Поэтому самыми верными её подругами стали наши кариатиды. Они сидят на месте и молчат, как и подобает кариатидам, а Зоя говорит. Причём она идёт по кругу, но Таисия и Ника не обрывают её, а наоборот, как бы наматывают клубок. Таисия лишь иногда вздыхает, вот так: «Ой-ё-ёй, голубка…».

Вот кроме этих слов Зое ничего и не надо. Она каждый перерыв прилетает за новой порцией «голубки».

Жизнь кондуктора оказалась значительной. И проступала подробностями. Например, звали его Никодим. Зоя называла его Димкой. Он, оказывается, любил кофе с цикорием утром, а вечерами играл на флейте, музыкальное образование, между прочим.

Удивительно звучало это имя – Никодим. Никодим по небу́ летит. А небо из фольги.

Несколько раз в день он протягивал людям «счастливый билетик». И всегда предупреждал: «У вас счастливый». А в конце поездки громко объявлял: «Трамвай идёт в парк!». Всё. Больше на связь с миром он не выходил.

В наушниках Никодима играло какое-то ретро. Целый день он смотрел в трамвайные стекла и глазами снимал кино: музыка, город, люди, у вас счастливый билет, у вас несчастливый, трамвай идёт в парк.

– Каждый день по одному счастливому билетику мне приносил, – говорит Зоя. – В наследство счастье оставил. Я раньше выкинуть грозилась эту коробку, место занимает, – а теперь чувствую, что она и меня переживёт…

Кариатиды слушают это всё по сотому кругу – такая судьба кариатид: держать небо, взирать на мир и слушать.

Мы тоже слушаем.

Перерыв заканчивается. Зоя улетает на свою постановку.

Таисия и Ника тоже возвращаются на свои места.

Сейчас они поправят причёски и будут держать небо.