Было всего десять вечера, но казалось, что уже далеко за полночь. Вернувшись в галерею, мы с Хильди спустились в подвал. Я подумал, что там нам будет безопаснее всего: если снова появятся непрошеные гости, они с порога увидят, что галерея разгромлена до них и, скорее всего, брошена хозяевами.

В темноте подвала до смерти перепуганная Хильди засыпала меня вопросами, на которые у меня не было ответов: Когда мы заберем папу? С ним точно не случится ничего плохого? Долго нам придется жить одним? Что мы собираемся делать? Я, как мог, старался ее успокоить. Но она видела, что я ничего не знаю и не придумал никакого плана, и от этого еще сильнее заводилась.

Потом снова послышались грохот и звук ударов. Где-то по соседству заплакал младенец. С криками и смехом, хором распевая песни, на нашу улицу выкатилась новая волна погромщиков. Кирпич, влетевший в выбитую витрину галереи, разбил последнюю уцелевшую ее часть. Хильди завизжала от страха.

– Тс-с-с-с!

– Они нас убьют!

– Да тише ты!

– Хочу к маме!

– Хильди, пожалуйста, возьми себя в руки.

– Я не могу!

– Тогда хотя бы кричи потише, чтобы с улицы не было слышно.

– Хочу к маме!

– Спокойно. Все хорошо.

– Не хорошо. Они нас найдут.

– Я тебя от них спасу.

– Ты не сможешь.

– Смогу. Мы с тобой отсюда выберемся.

– Как?

– Кажется, я придумал, где нам спрятаться.

– Где?

– Сиди здесь. Я поднимусь наверх сделать звонок.

– Я пойду с тобой! Не оставляй меня тут!

– Никуда ты не пойдешь, – сказал я и поднялся на ноги.

– Карл! – завопила Хильди.

Я зажал ей рот ладонью и прошипел сквозь зубы:

– Тихо!

Когда она немного успокоилась, я убрал руку.

– Ладно, пойдешь со мной. Но только если пообещаешь не шуметь. Обещаешь?

Она кинула.

По темной лестнице мы осторожно поднялись наверх, в главный зал галереи. Там, пошарив в темноте, я отыскал отцовскую записную книжку.

– Можешь посветить спичкой? – спросил я.

Хильди кивнула. Я нашел коробок и отдал ей. Она зажгла спичку и широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдала, как я листаю страницы книжки. Наконец я нашел имя, которое искал, – Бертрам Хайгель – и снял трубку телефона.

Двадцать минут спустя дверь галереи тихо отворилась.

– Карл? – позвала Графиня безошибочно узнаваемым высоким голосом.

В главном зале ей преградили путь обломки мебели. Она переступила их и снова позвала:

– Ты здесь?

Мы с Хильди вышли навстречу ей из задней комнаты уже одетые – в свитерах, пальто, шапках и шарфах. В ранцах у нас лежали по несколько книг и кое-какие пожитки, которые удалось отыскать среди разгрома.

– Спасибо, что приехала, – сказал я.

– Боже, о чем речь! Девушки моего склада обожают ночную столичную жизнь.

Когда я выступил из тени в падавший с улицы свет, Графиня всплеснула руками.

– Карл, мальчик мой, ты выглядишь просто ужасно.

– Могло быть хуже, – сказал я.

Лицо у Графини было накрашено, на голове – длинный белокурый парик и косынка. Под пальто на ней было простое синее платье. Не знаю, из каких соображений Графиня явилась за нами в женском обличье, но это, по-моему, было правильное решение. Женщина с двумя детьми гораздо меньше мужчины рискует попасться под руку озверевшей толпе.

– Хильди, – сказал я. – Знакомься, это Графиня.

– Ну разве не прелесть? – Графиня взяла Хильди за подбородок и пристально, вглядываясь сквозь полумрак, на нее посмотрела. – Бьюсь об заклад, папочка в тебе души не чает.

Хильди боязливо кивнула.

– Я обычно прошу всех называть меня Графиней, но ты, если хочешь, можешь звать меня «тетя Берти».

Где-то на улице опять громыхнуло. Мы трое вздрогнули.

– Я живу недалеко, в нескольких кварталах отсюда, – продолжала Графиня. – Если кто-нибудь спросит, говорите, что вы мои племянники и что мы возвращаемся домой из одних очень милых гостей. Сумеете притвориться, что я ваша тетя?

Хильди кивнула.

– В таком случае идем.

По пути нам попались десятки разгромленных еврейских магазинов, контор и домов. Тротуар перед магазином художественных принадлежностей герра Грюнберга был сплошь усыпан растоптанными цветными карандашами, тюбиками с краской и утопавшими в красочных лужах осколками витрины. Во все стороны от магазина расходились разноцветные отпечатки подошв, похожие на кровавые следы, по которым охотник выслеживает в лесу раненую дичь. При виде красных пятен и потеков оставалось только гадать, это просто краска или смешанная с кровью герра Грюнберга.

В какой-то момент из-за угла появилась и двинулась нам навстречу компания парней, на вид – моих ровесников. Через мгновение в одном из них я узнал своего старинного приятеля Курта Зайдлера. Мы с ним не виделись уже больше двух лет – с тех са-мых пор, как меня отчислили из школы вместе со остальными учениками-евреями. На Курте и его спутниках не было нацистской униформы, но зато они все несли вещи, явно добытые в разграбленных еврейских лавках и жилищах. У одного из парней я заметил серебряный чайник, другой тащил под мышкой небольшой радиоприемник, сам Курт сжимал в каждой руке по субботнему подсвечнику.

Мальчишки приближались, весело и возбужденно переговариваясь. Я натянул кепку пониже на глаза. Когда они поравнялись с нами, Курт спросил у Графини:

– Там, откуда вы идете, осталось еще чем поживиться?

– Нет, – ответила Графиня.

Я попытался осторожно осмотреться. Но, едва поднял лицо, Курт зацепился за него взглядом и принялся напряженно соображать, где же он меня видел. У меня бешено заколотилось сердце. Я не знал, чего ждать дальше. Несколько мучительных мгновений мы смотрели друг на друга в упор, но потом вдруг Курт отвернулся.

– Пошли посмотрим, – сказал он своим спутникам. – Может, нам все-таки что-нибудь да оставили.

Я с облегчением выдохнул и оглянулся посмотреть им вслед. Парни, судя по всему, были в восторге от ночного веселья и от полноты чувств чуть не припрыгивали на ходу. От этого зрелища мне стало до тошноты противно. А чем сейчас заняты остальные мои приятели, подумал я. Неужели тоже грабят и истязают евреев?

– Это был Курт Зайдлер? – спросила Хильди.

– Не знаю. Идем.

Дальше по пути нам попалась кучка штурмовиков. Они пинали сапогами пожилого еврея, лежавшего на земле на противоположной стороне улицы. Хильди громко вскрикнула, Графиня привлекла ее ближе к себе. Проходя мимо, я слышал, как еврей сдавленным голосом молит штурмовиков о пощаде. Но они не слушали и так увлеченно продолжали свое дело, что не обратили на нас ни малейшего внимания.

Дом Графини располагался на тихой жилой улице в районе, среди обитателей которого почти не было евреев, поэтому погромы его не коснулись.

В квартире, как я сразу заметил, многое изменилось: куда-то исчезла часть мебели и некоторые произведения искусства. Графиня перехватила мой недоуменный взгляд.

– Пришлось слегка подновить интерьер, – сказала она. – Скудные времена требуют лаконичной элегантности стиля. Но будуар остался как был. Пошли, Хильди, я тебе покажу.

Графиня проводила нас в спальню, самым выдающимся предметом обстановки которой было большое трюмо, уставленное косметикой и разноцветными флаконами с духами. На зеркале висели несколько боа из перьев. Графиня усадила Хильди к трюмо на стульчик с украшенным вышивкой сиденьем.

– В жизни не видела так много косметики, – потрясенно проговорила моя сестра.

– Далеко не всех из нас природа одарила красотой наравне с тобой, моя прелесть. Бери и пробуй, что захочешь. А ты, Карл, помоги мне на кухне.

Я прошел вслед за Графиней в тесную кухоньку. Там она помогла мне промыть и перевязать раны. Потом налила в кастрюльку молока и поставила на плиту, чтобы сварить горячий шоколад.

– Она знает, что я мужчина?

– Нет. Я ей не говорил.

– Вот и хорошо. Пусть считает меня женщиной, так ей будет спокойней. Правда же, всем маленьким девочкам, когда они чем-то обеспокоены, нужна мама?

– Я должен их найти, – сказал я. – Должен узнать, что с отцом. Он потерял много крови.

– Оставь до утра. Ночью, да еще посреди этого сумасшедшего дома, так и так все будет без толку.

– Надо хотя бы обзвонить больницы.

– В квартире у меня телефона больше нет. А пользоваться общественным в вестибюле, на который ты мне сегодня позвонил, слишком рискованно. Уж больно много вокруг любопытных ушей. Завтра я придумаю, откуда можно будет позвонить так, чтобы точно никто подслушал. Не бойся, родителей ваших мы найдем.

Графиня наломала в кастрюльку со вскипевшим молоком плитку черного шоколада и добавила сахара. Когда напиток был готов, она разлила его по трем чашкам, и мы отнесли их в спальню.

Там Хильди перебирала патефонные пластинки, занимавшие длинную полку рядом с трюмо.

– У вас столько пластинок, – сказала она.

– Без них бы я не выжила. Радио я продала несколько месяцев назад – мне осточертело слушать дурные новости и гадкую музыку, а ничего другого нынче и не передают.

– Никогда не видела столько пластинок джазовых певцов, – сказала Хильди.

– К несчастью, исполнять такую музыку запретили. И это, по-моему, просто смешно. Ну где, скажи на милость, Луи Армстронг и где – политика? Я все равно этих исполнителей слушаю – ночами и негромко.

Рядом с полкой с пластинками помещался старый, громоздкий деревянный патефон. Графиня начала одну за одной ставить на него пластинки. Под них мы и пили наш горячий шоколад. Джазовые песни были очень разные: одни смешные и веселые, другие грустные, но большинство пронизывала усталость и пресыщенность жизнью.

– Все эти вещи написаны и спеты в славные старые времена, про которые только сейчас становится понятно, какие замечательные они на самом деле были. Вот эту песню я люблю очень давно. Это Жозефина Бейкер. Знаете, кто это? Нет? Жозефина – чудесная чернокожая певица из Америки. Когда она гастролировала в Берлине, желающие попасть на ее выступление выстаивали длиннющие очереди. А выступала она, представьте себе, почти без ничего, в одной юбочке из бананов!

– Чищеных или нет? – неуклюже пошутила Хильди.

Графиня ничего не ответила и поставила следующую – старую и порядком заезженную – пластинку. Записанную на ней песню исполнял женский голос, усталый и в тоже время очень чувственный. Слова мне показались пророческими, словно певица пела про Германию, которая медленно умирала у нее на глазах.

Когда стихли последние ноты, иголка громко зашуршала по ближней к центру бороздке. Графиня сняла с пластинки звукосниматель и выключила патефон. Хильди уже глубоко спала на сиреневой бархатной кушетке. Графиня заботливо подложила ей под голову подушку и укрыла одеялом.

– Пусть здесь и спит. А ты ложись на диване в гостиной.

Она достала из шкафа одеяло и подушку.

– Спасибо, – сказал я. – Вы поступили очень храбро, когда пошли и забрали нас.

– Храбрец – ты, а не я. Ведь это ты все придумал и устроил. А я что? Просто отозвалась на твой звонок. Ты очень похож на своего отца, Карл.

Впервые в жизни я понял, что горжусь тем, что меня сравнивают с отцом.

Когда я улегся на диване в гостиной, было уже далеко за полночь. Но несмотря на поздний час, уснуть не получалось. В голове роились тревожные мысли. Как мне теперь найти родителей? Вовремя ли довезли отца к врачу? Сколько еще продлятся еврейские погромы? Прекратятся ли они вообще без вмешательства полиции, которая вмешиваться не спешит? И как нам в конце концов вырваться из этого кошмара?

Чтобы чем-то себя занять, я устроил ревизию того немногого, что мне удалось спасти из разгромленной мастерской. В ранце оказались: несколько штук блокнотов для зарисовок и дневники; деньги – совсем немного, – которые я прятал у себя под матрасом; дорогой мне номер журнала «Ринг» с Барни Россом на обложке; книга «Основы бокса для германских юношей»; и первый выпуск «Экшен комикс» с началом приключений Супермена.

Покончив со своим, я заглянул в рюкзак Хильди. Она тоже спасла свои дневники, а кроме того, любимое платье и свитер, который связала для нее мама. Я очень обрадовался, когда обнаружил у нее в рюкзаке герра Морковку и самую первую книжку про Кроху и Воробья. Предметы из прежней жизни помогли мне чуть менее мрачно взглянуть на положение, в котором мы все оказались. Пусть нацисты побили нам окна и переломали мебель – главное, что нам удалось сохранить самих себя. С этими мыслями я, отложив книжки, наконец уснул.