Переезд имел и свою положительную сторону: занявшись связанными с ним хлопотами, мама воспрянула духом. Она с неожиданным воодушевлением принялась превращать галерею в жилище. С помощью плотных белых занавесей, подвешенных за крючья, которые отец по ее просьбе ввинтил в потолок, она поделила выставочный зал на три части. Ближняя к выходу служила гостиной и столовой, а та часть, что подальше, была превращена в две спальни, разделенные узким коридором, ведущим в задние помещения галереи. В итоге маме удалось избежать ощущения тесноты и создать убедительное подобие настоящей квартиры.

Водопровод имелся только в ванной, поэтому кухней мама назначила соседнюю с ней подсобку. У дальнего, смотрящего в проулок окна подсобки мы поместили нашу чугунную, топившуюся углем печку. Отец притащил откуда-то старый умывальник, установил его вместо кухонной мойки и шлангом подвел воду из ванной. Стоящий в гостиной небольшой буфет из прежней квартиры был забит первоклассным фарфором. Поскольку кроме одного сервиза в него ничего больше не помещалось, из всей нашей посуды мама взяла с собой только парадный сервиз, подаренный им с отцом на свадьбу ее родителями.

В довольно просторной ванной комнате стояла громадная фаянсовая ванна, которой не пользовались уже лет десять. За это время она покрылась толстым слоем пыли, на стенках образовались ржавые подтеки. Потратив полдня, мама отмыла ванну почти начисто, так что следы ржавчины остались только у самого сливного отверстия. Она не пожалела на это сил, так как понимала, что теперь ванна будет ей нужнее, чем раньше, поскольку больше уединиться в нашем новом жилище было негде.

В подвале было прохладно и сыровато, но зато и гораздо просторней, чем в моей старой комнате. Пол был земляной, толстые каменные стены служили фундаментом всему зданию. Старый печатный станок занимал специально для него выгороженное помещение, большую часть стеллажей, на которых раньше хранились полотна и рисунки, разобрали и вынесли. Мама постелила на пол один из наших больших персидских ковров. После того как я притащил себе кровать, стул и комод, в подвале осталось достаточно свободного места для физических упражнений; там я сложил свои гантели, боксерские перчатки и скакалку. У меня даже получилось подвесить к толстой потолочной балке боксерскую грушу, которую мне отдали в клубе.

На какое-то время наша жизнь вроде бы более или менее наладилась. Совместные хлопоты по обустройству нового жилища сближали нас и помогали меньше думать о наших стесненных материальных обстоятельствах. Как правильно заметила Хильди, теперь мы гораздо больше времени проводили друг с другом, теснота не мешала нам смеяться и шутить. Даже отношения между мамой и отцом вроде бы совсем исправились. Как-то за ужином отец рассмешил маму, в шутку предложив устроить вернисаж прямо в разгороженной на комнаты галерее.

– Отличная идея, – сказала она. – Картины можно будет расставить на кроватях.

– Нет, давай лучше, как Дюшан – кровати и остальную мебель объявим произведениями искусства.

Лет за двадцать до того Марсель Дюшан произвел громкий переполох тем, что взял самый обыкновенный писсуар, расписался на нем и под названием «Фонтан» представил в качестве экспоната на художественную выставку.

– Сколько, по-твоему, мы могли бы выручить за наш унитаз? – спросила мама.

– Зависит от того, смыть его содержимое или оставить так, – весело ответил отец.

– Фу, Зиг, зачем же гадости говорить, – сказала мама со смехом.

Мы с отцом и Хильди тоже рассмеялись. Я уже и не помню, когда мы в последний раз вот так все вместе смеялись. С этого дня, когда кому-то из нас надо было отлучиться в туалет, он заявлял во всеуслышание: «С вашего позволения пойду воспользуюсь экспонатом».

Недели через две, пообвыкнув на новом месте, мама возобновила попытки разузнать о судьбе дяди Якоба, который к тому времени уже больше года находился в Дахау. Первоначально этот лагерь предназначался для политических противников режима, но потом вместе с ними туда начали сажать оппозиционно настроенных священников, а также евреев. Дядя Якоб был политическим заключенным, а им как опаснейшим врагам Рейха запрещалось сообщаться с внешним миром. То, что вдобавок он еврей, ставило его в еще более тяжелое положение. Связаться с кем-нибудь из оставшихся на воле соратников дяди Якова мама тоже не могла, потому что из соображений конспирации он никогда не называл нам их имен.

Однажды мы с мамой и Хильди пошли на рынок. Там за расставленными вдоль улицы прилавками крестьяне торговали овощами, мясом и молочными продуктами. Внешне ни я, ни мама не были похожи на евреев и поэтому лишнего внимания к себе на улице не привлекали. Но, выходя из дома вместе с Хильди, нам приходилось держать ухо востро. Вот и сейчас на рынке некоторые женщины при виде моей сестренки презрительно ухмылялись нам вслед.

На молочном прилавке мама выбрала кусочек сыра бри и протянула продавцу, чтобы тот его взвесил. Но продавец отказался его брать.

– Цыганам ничего не продаю, – сказал он.

– Но мы не цыгане, – возразила мама.

– Евреям тоже. – Он пристально посмотрел на Хильди. – Ступайте, поищите себе кошерную корову.

Мама положила сыр обратно на прилавок и надавила на него большим пальцем, оставив глубокую вмятину.

– Идемте отсюда, – сказала она и потащила нас с Хильди прочь.

Мы торопливо шли к выходу, когда маму схватил за руку какой-то незнакомый мужчина. На нем было ветхое пальто, серая шерстяная кепка надвинута низко на глаза. Мама шарахнулась от него, решив, что это или попрошайка, или вор. Я инстинктивно заслонил маму и предостерегающе поднял руку. Мужчина отступил на шаг.

– Не подходи! – грозно сказал я.

Мой голос при этом дрогнул, напомнив, что за несколько лет занятий боксом я так и не изжил в себе глубинного страха перед грубой силой.

– Постойте. Вы же сестра Якоба Шварца, да?

– Да, – ответила мама, никак не ожидавшая услышать имя своего брата из уст незнакомого человека.

Она внимательнее всмотрелась в отчасти скрытое козырьком лицо. Оно показалось ей смутно знакомым.

– Мы с вами уже где-то встречались. Вы ведь Штефан…

– Да. – Мужчина тревожно осмотрелся по сторонам, будто ждал, что его сейчас схватят. – Я товарищ вашего брата.

– Вы что-нибудь знаете о нем?..

– Потому-то я и рискнул с вами заговорить. До меня дошло по нашим каналам, что Якоб сейчас в тяжелом положении.

– В каком смысле?

– Он тяжело болен.

– Насколько тяжело?

– Больше я ничего не знаю. – Он собрался идти.

– Не уходите.

– Мне пора. Нельзя, чтобы нас увидели вместе. Кроме того, что я сказал, больше мне ничего не известно. – С этими словами он скрылся в толпе.

Вечером мама умоляла отца отпустить ее навестить дядю Якоба в концентрационном лагере. Поговорить без посторонних ушей в нашем новом жилище было негде, так что мы с Хильди прекрасно слышали каждое слово, произнесенное за матерчатой стенкой родительской спальни.

– Ты в самом деле собралась в Дахау? Или просто не соображаешь, что говоришь? – вопрошал отец.

– Мой брат болен. Ему надо помочь.

– Кто бы ни поехал туда, ты или я, это будет не помощь, а самоубийство. Нас прикончат у первого ряда колючей проволоки.

– Но что-то же надо делать, – наставала мама. – Невозможно и дальше терпеть эту проклятую неизвестность, сидеть сложа руки и смотреть, как все катится в тартарары.

– Если станем наводить справки, мы навлечем на себя подозрения. Тебе хочется на допрос в гестапо?

– Если понадобится, могу и на допрос.

– Понадобится для чего? Понимаю, тебе дорог твой брат. Он всем нам дорог. Но ведь даже если мы что-то узнаем, сделать для него мы все равно ничего не сможем. Нельзя же рисковать всем на свете ради обрывков бесполезных сведений.

– Они не бесполезные. Мне нужно убедиться, что он жив-здоров. Кроме него, у меня больше нет родных.

– Послушай. Уверен, он бы сам не захотел, чтобы ты ехала в Дахау или как-то еще подвергала опасности себя и детей.

– Говори, что хочешь, но я все равно узнаю, что с ним делается.

– Ребекка…

– И пускай меня арестуют. Что это за страна, где тебя могут схватить просто за то, что ты задала вопрос? И вообще, какая разница…

Слезы не дали ей договорить. Отец сразу сбавил тон и попытался ее успокоить.

– У меня есть один знакомый в полиции, мы с ним вместе были на фронте. Я его уже тысячу лет не видел, но все равно могу сходить спросить, вдруг он может что-нибудь про Якоба разузнать. Он, даже если откажется помочь, уж точно никому о моей просьбе не расскажет.

На следующий день отец отправился на встречу со своим знакомым по фамилии Лутц, больше двадцати лет прослужившим в полиции Берлина. Столичная полиция подчинялась нацистским властям, но при этом сохраняла некоторую самостоятельность, а многие ее сотрудники, в том числе Лутц, не состояли в Национал-социалистической партии. Вечером отец рассказал, что Лутц обещал навести справки, предупредив, однако, что на это понадобится пара дней. Меня поразило, какая крепкая дружба связывает отца с его фронтовыми товарищами. И сразу захотелось узнать, не был ли Лутц третьим оставшимся в живых солдатом со снимка, который я видел у Графини.

Несколько дней от Лутца ничего не было слышно, а в ночь с пятницы на субботу к нам в дверь постучали. Я уже лежал в постели у себя в подвале, но прекрасно слышал и сам стук, и то, как наверху из-за него переполошились родители. Будильник на тумбочке у кровати показывал час ночи. Я тут же бросился наверх. Родители, не зажигая света, притаились у себя в спальне. Хильди съежилась на кровати между ними. Снова раздался стук.

– Не открывай, – шепнула мама отцу. – Давай притворимся, что мы спим и ничего не слышим.

– Это вряд ли за нами. Эсэсовцы бы знаешь как в дверь молотили. Или, скорее, без стука взяли бы и высадили ее. Сиди здесь, я пойду посмотрю.

Отец завязал пояс халат и пошел открывать.

– Guten Abend, Зигмунд, – произнес незнакомый голос, когда отец отворил дверь. – Прости, что так поздно, но раньше меня могли увидеть.

– Ничего страшного, Лутц. Войди.

– Свет, наверно, лучше не зажигать, – сказал Лутц. – А то вдруг соседи решат, что у тебя тут подпольное собрание.

– Да-да, конечно, – согласился отец. – Давай, заходи.

В темноте он проводил Лутца в кухню, а там зажег настольную лампу, свет которой с улицы не был виден. Мама тоже надела халат, и мы втроем присоединились к отцу с Лутцем. Тот оказался высоким и грузным седеющим человеком в форме полицейского.

– Guten Abend, фрау Штерн, – сказал он и представился: – Дольф Лутц.

Он с легким поклоном протянул маме руку.

– Guten Abend, – ответила она и пожала ему руку.

– Простите за поздний визит. Как я уже сказал вашему мужу, я не хотел, чтобы соседи что-нибудь заподозрили.

– Конечно, – сказала мама.

– У тебя красивые дети, Зигмунд, – сказал Лутц, кивнув в нашу с Хильди сторону.

– Спасибо, – отозвался отец.

– Боюсь, ты бы не хотел, чтобы они услышали то, что мне сейчас придется вам сказать.

– У нас тут нет стен, – сказала мама. – И секретов друг от друга не бывает.

– Понятно, – сказал Лутц и тяжело вздохнул. – Новости у меня плохие. На той неделе ваш брат скончался.