Форменные рубашки и гнилые яблоки
Занятия с Максом, тренировки и встречи с Гретой не оставляли мне времени на беспокойство – даже несмотря на то, что жизнь вокруг меня летела кувырком. «Официальная» торговля предметами искусства шла у отца все хуже и хуже, пока в конце концов совсем не прекратилась. Теперь он занимался в основном тайными сделками с частными коллекционерами. Иногда они происходили в галерее, но чаще – поздно вечером у нас в квартире. Продавцы – по большей части это были евреи с напуганными или обозленными лицами – приносили отцу полотна и гравюры тайком, спрятав в портфеле или тщательно упаковав.
Как-то вечером к нам домой явился хорошо одетый мужчина. Он принес на продажу несколько гравюр. Пока отец рассматривал работы, отмечая мастерство исполнения и отменную сохранность, мужчина наблюдал за ним стоя, с надменным выражением на лице. Но, услышав, какую цену предлагает отец, владелец гравюр пришел в ярость.
– Вы издеваетесь? – воскликнул он, ударив кулаком по столу. – Это же подлинный Рембрандт!
– Я и сам прекрасно это вижу, – спокойно ответил отец.
– Да дрянной настенный календарь и то дороже стоит!
– Это все, что я могу вам предложить. Причем моя наценка – всего пятьдесят процентов. Другие дилеры дадут еще меньше, а на свою долю заложат процентов семьдесят, если не восемьдесят. Не забывайте к тому же, что я беру на себя все риски.
– Я не позволю вам меня ограбить!
– Дело ваше.
Мужчина собрал принесенные им работы и в негодовании бросился прочь из квартиры. Но всего через несколько дней он явился снова, с теми же гравюрами. Когда мой отец открыл ему дверь, мужчина вместо приветствия сказал:
– Мне надо кормить семью.
Отец кивнул в ответ. Он заплатил за гравюры сумму, которую предложил с самого начала, причем для заключения сделки им с продавцом хватило всего пары фраз.
Покупателями были почти исключительно неевреи, как правило, из Берлина, но некоторые приезжали из Швейцарии, Франции, Голландии и даже из Англии. Мне случалось подслушать, как, обговаривая условия продажи, отец перескакивал с одного языка на другой. С покупателями он убедительно изображал жизнерадостность и одержимость искусством, умело убеждал их в исключительных достоинствах и ценности своего товара. Но стоило клиенту выйти за порог, он мрачнел и принимался горько жаловаться маме на стервятников, слетевшихся клевать наши кости.
В школе мне по-прежнему приходилось непросто, но встреч с «Волчьей стаей» худо-бедно удавалось избегать. К тому же благодаря слухам о моих занятиях боксом и знакомстве с самим Максом Шмелингом меня даже стали в некотором смысле уважать. Директор Мунтер, как и прежде, агитировал всех мальчишек вступать в гитлерюгенд. На еженедельных собраниях бежевых форменных рубашек становилось с каждым разом все больше, казалось, вот-вот и они заполонят всю школу.
В конце концов и Курт с Хансом нацепили новенькие форменные ремни с до блеска отполированными пряжками. Я не то чтобы очень этому удивился, но все равно посчитал их поступок предательством. Курт заметил, каким взглядом я смотрю на его пряжку, и решил, что я его осуждаю, хотя на самом деле мне было просто завидно. Он даже попытался оправдываться:
– Гитлерюгенд, скауты – какая разница. Это абсолютно ничего не значит.
Ему в голову не могло прийти, насколько мне обидно, что у меня нет такой пряжки, что я не смогу надеть форму, которую носят все вокруг.
Однажды вечером я вернулся из спортклуба домой и понял, что родители куда-то ушли. На вопрос «Есть кто дома?» мне никто не ответил. Зато из глубины квартиры донеслись приглушенные всхлипы. Я прошел по коридору и толкнул дверь в комнату Хильди. Она лежала на кровати, глядя заплаканными глазами в потолок и крепко прижимая к себе своего плюшевого кролика герра Морковку.
– Уходи! – сказала она и отвернулась к стенке.
– Что случилось?
– Ничего.
Хильди уткнулась лицом в подушку. Я сел к ней на край кровати.
– Уйди, Воробей!
– Лучше расскажи, что стряслось.
– Ты не поймешь.
– А ты, Кроха, постарайся, чтобы я понял.
Наконец она повернулась ко мне лицом: нос красный, глаза опухшие от слез.
– В школе… там девочки называют меня гнилым яблоком.
– Гнилым яблоком?
– Да. Из-за одной дурацкой книжки, которую нам задали.
– Что за книжка?
Хильди протянула мне книжку с картинками. Она называлась «Гнилые яблоки». Под названием на обложке была изображена ангельского вида арийская девочка, а возле нее – усыпанная яблоками яблоня. Почти все они выглядели красиво и аппетитно, и только у некоторых были человеческие лица – неприятные, носатые, с глазами навыкате и припухшими веками. Я открыл книжку и начал читать.
Гнилые Яблоки
Норберт Ауфклитенбург
Однажды маленькая Эльза и ее мама решили испечь яблочный штрудель.Они пошли на деревенский рынок и купили целую корзину ярко-красных яблок.На обратном пути им попался старый грязный еврей, который попытался заманить их в свою лавку.Еврей был одет в драные черные лохмотья. У него был нос крючком и мокрые красные губы, которые он то и дело облизывал, как какое-нибудь животное.– Маленькая девочка, зайди в мою лавку, – сказал еврей. – У меня для тебя есть игрушки. Я за них недорого возьму.Но мама обняла Эльзу рукой и поспешила скорее увести ее прочь.Дома Эльза с мамой отнесли корзину на кухню, чтобы очистить и порезать яблоки для штруделя.«Мама, почему мы не пошли в лавку того человека?» – невинно спросила Эльза.«Тот человек был евреем, – принялась терпеливо объяснять Эльзе ее мама. – А евреям верить нельзя. Они так и норовят обмануть и ограбить, а еще творят ужасные вещи с маленькими девочками и мальчиками».Эльза слушала внимательно, но не до конца поняла, что ей хотела сказать мама. Тогда мама решила преподать маленькой дочке важный урок и подвинула к себе корзину с яблоками.«Давай представим, что корзина – это Германия. В ней так много красивых, твердых и ровных яблок. Это арийцы, как ты, папа и я. Но иногда в корзине попадаются и гнилые яблоки, похожие на это».Мама достала яблоко с самого дна корзины.«Видишь, какое оно коричневое и мягкое. Внутри оно совсем гнилое. Ты же не станешь класть такое яблоко в свой штрудель, правда?Евреи – это те же гнилые яблоки. Как у негодного яблока, у них есть отметины, по которым их легко различить: крючковатые носы, красные пухлые губы и вьющиеся черные волосы. Всегда будь начеку и держись от них подальше».«А что, если яблоко… Я хотела сказать, что, если еврей на вид ничем от нас не отличается?»«Такой еврей хуже всех, – ответила мама. – Он похож на яблоко, внутри которого поселился червяк, но снаружи этого не заметно».«Как же с ним тогда быть?» – испуганно спросила Эльза.«А что ты делаешь, когда видишь, что яблоко червивое?» – терпеливо спросила мама.«Ножиком вырезаю червяка?»«Правильно, – сказала мама. – Вот и фюрер то же самое делает с евреями – вырезает их из тела Германии, чтобы оно было чистым и здоровым».Эльза радостно улыбнулась.«А теперь давай печь штрудель».КОНЕЦ
Дочитав до конца, я внимательнее присмотрелся к картинкам и с отвращением обнаружил, что отвратительные яблоки-евреи чертами лица и вправду напоминают Хильди.
– Гнилые яблоки в книжке – это я. Посмотри, как я выгляжу, какой у меня нос, какие глаза и волосы.
– Да нормально ты выглядишь.
– Врешь. Я выгляжу как еврейка. Все так говорят.
Она была права. А я пытался ее обмануть. Мне было больно себе в этом признаться, я очень переживал, что Хильди с отцом выглядят настолько по-еврейски. У меня и у мамы во внешности не было ничего характерно еврейского, и это сильно облегчало нам жизнь. В школе мне, конечно, приходилось избегать встреч с «Волчьей стаей», но в других местах я абсолютно ничем не выделялся. В Берлинском боксерском клубе никто, кроме Макса, не подозревал, что я еврей. А про Хильди и отца все становилось понятно с первого взгляда, на улице их чуть ли не каждый раз провожали насмешками и улюлюканьем. Я боялся, что своей внешностью они подведут всех нас.
– Хильди, посмотри на меня. – Я взял ее за подбородок и заставил смотреть прямо мне в глаза. – У тебя красивые глаза, красивый нос и красивые волосы. Я тебе уже говорил, что ты становишься похожа на Луизу Брукс.
– Воробей, хватит врать! У Луизы Брукс нет такого кошмарного носа и очков.
– Ну, Кроха…
– Уходи. Все равно тебе ничего, кроме бокса, не интересно. Из-за дурацких тренировок у тебя никогда не хватает времени на меня.
– Это неправда.
– Убирайся из моей комнаты!
Она снова зарылась лицом в подушку. Я тронул ее за плечо. Она вздрогнула и отодвинулась.
– Уйди!
Я не знал, что сказать. До сих пор мне никогда не изменяла чудесная способность в любой ситуации ее утешить, но сейчас я был сбит с толку и рассержен. Я злился на себя оттого, что слишком хорошо понимал, что Хильди права. Я с головой ушел в собственную жизнь и совсем не уделял ей времени.
Всю свою злость я излил на злосчастную книгу. Одной рукой ухватившись за обложку, другой я одним рывком вырвал все страницы сразу. Хильди от изумления открыла рот. В нашей семье царил культ книг, так что мой внезапный поступок до глубины души потряс нас обоих.
– Идем, – сказал я.
Прихватив разорванную книгу, другой рукой я взял за руку Хильди и, как была, босиком, повел ее вниз в подвал. Там, осторожно открыв щипцами дверцу пылающей топки, я вручил Хильди обрывки.
– Бросай, – скомандовал я.
Хильди не двигалась.
– Смелее. Они-то жгут книги. Значит, и нам можно. Бросай.
Она нерешительно сунула в огонь обложку. Та легла сразу за дверцей, так что мне пришлось подтолкнуть ее клещами туда, где жарче пылал уголь. Потом мы молча наблюдали, как обложку пожирает огонь, как голубые, зеленые и желтые язычки превращают картинку с яблоней в черный пепел. Когда обложка догорела, Хильди бросила в огонь вырванные страницы, и уже через мгновение они запылали. Пляска огня отражалась в ее мокрых от слез глазах. Не в силах больше смотреть, она кинулась мне в объятия и в голос заплакала. Я смотрел, как догорает книга, а внутри у меня все сильнее закипала ненависть. Я ненавидел Норберта Ауфклитенбурга за то, что он написал свою поганую книжонку и этим натравил на мою сестру девчонок из ее класса. Я ненавидел Гитлера и нацистов за то, что они всю страну настроили против нас. И больше всего я ненавидел самого себя – за то, что не замечал, как тяжко приходится Хильди.
Тем вечером я разрешил ей делать домашнее задание у меня в комнате и впервые за долгое время нарисовал для нее новую историю про Кроху и Воробья. Это было не лучшее мое произведение, но, главное, благодаря ему она снова начала улыбаться.
Назад: Молитва
Дальше: Тайная история боксеров-евреев
