Герр Бох закончил последний в учебном году урок, а я в последний раз изобразил его на полях тетрадки. У него были всклокоченные седые волосы, пышные бакенбарды, толстые щеки и двойной подбородок. Мне нравилось рисовать его физиономию, которая так и просилась на карикатуру, – это помогало мне высиживать даже самые нудные уроки. Я изображал его то кайзером, то Наполеоном, а сегодня нарисовал в виде толстенного моржа – животного, на которое он был очень похож. Герр Бох был самым добрым из наших учителей, и даже не знаю, чем он славился больше – любовью к сказаниям о тевтонских рыцарях или богатыми россыпями перхоти на плечах и лацканах пиджака. Иногда мне бывало стыдно за злые карикатуры на него, но не настолько, чтобы прекратить их рисовать. Я как раз заканчивал рисунок, когда прозвенел звонок, извещающий об окончании урока и семестра.

– Не забудьте сдать итоговые работы, – напомнил герр Бох, захлопнув книгу, из которой читал нам на уроке. – И желаю всем приятно провести лето.

– Danke, герр Бох, – достаточно дружно отозвались мальчишки.

Они повставали из-за парт и двинулись к выходу из класса, по пути как попало бросая тетрадки с работами на учительский стол. Я сунул в ранец учебники и уже был готов вместе со всеми устремиться навстречу летим приключениям, когда герр Бох окликнул меня:

– Штерн.

– Ja, герр Бох?

– Задержись ненадолго.

Я нерешительно двинулся к его столу. Мне было не по себе: неужели он таки засек мои художества?

– Помоги, будь добр, разложить работы по алфавиту.

– Конечно, герр Бох, – ответил я с облегчением.

Когда я наконец вышел из класса, все уже давно разошлись. В коридоре было пугающе тихо и пусто. Где-то скрипнула дверь. Наверно, это старые школьные стены стонут под напором ветра, подумал я, но по спине у меня все равно побежали мурашки.

По пути к лестнице до меня донесся еле различимый свист. На лестничной клетке он слышался уже явственнее, и я узнал мелодию «Песни Хорста Весселя», неофициального гимна нацистов. В другой ситуации я решил бы, что это насвистывает отряд скаутов-натуралистов, гуляющих по Баварским Альпам. Но тут послышался чеканный, в такт мелодии, шаг – это уже было больше похоже на приближающуюся роту солдат.

Внезапно я совершенно точно понял, кто это. А еще я понял, что им нужен я.

Мозг велел мне немедленно спасаться бегством, но я почему-то – скорее всего, от страха, – наоборот, замедлил шаг. Я спускался по лестнице осторожно, чуть не на цыпочках, в глупой надежде, что случится чудо и я улизну незамеченным. Но стоило мне ступить на площадку второго этажа, как дверь в коридор распахнулась и на лестничную клетку вылетели трое.

Я сделал вид, будто их не заметил, и, глядя себе под ноги, попытался было пройти мимо. Но они, прекратив свистеть, преградили мне путь. Все трое учились на класс старше меня: Герц Динер – коренастый, злобный и шепелявый коротышка с вечно всклокоченной блондинистой шевелюрой; переросший его чуть не на две головы Юлиус Аустерлиц, такой пузатый, что казалось, будто он запихнул под рубашку небольшой бочонок; и Франц Хеллендорф, тощий и чернявый, вылитый Йозеф Геббельс в юности. До сих пор эта троица – маленький, средний и длинный – казалась мне жутко забавной. Но теперь, когда они обступили меня стеной, ничего забавного я в них не находил.

«Волчья стая» – так называли себя члены этого самодеятельного национал-социалистического клуба, последние несколько месяцев терроризировавшие еврейских мальчишек из нашей Гольштейнской гимназии. Кроме меня в школе учились еще четыре еврея, и каждому из них хотя бы раз крепко от юных нацистов досталось. Я свое происхождение скрывал, и поэтому мне пока что удавалось не привлекать их внимания.

– Guten Tag, Штерн, – издевательски вежливо поприветствовал меня Герц.

– Guten Tag, – с трудом ответил я.

– Мы всё про тебя знаем, – сказал он.

– Что знаете?

– Да брось ты, Штерн. С нами лучше по-честному.

– А то вдруг нам захочется занять у тебя, еврея, немного денег, – добавил Франц.

Ошарашенный и напуганный, я не знал, что отвечать. Евреем я себя никогда не считал. Я вырос в абсолютно нерелигиозной семье: мой отец был атеистом, а мать – агностиком. Получил исключительно светское воспитание и образование. И к тому же счастливым образом совершенно нейтрально звался Карлом Штерном. Карл – имя не еврейское, а фамилию Штерн носят и евреи, и лютеране, и даже изредка католики. Вдобавок, из всей семьи я внешне меньше всего походил на еврея. Высокий, худой, светлокожий, со своими русыми волосами и небольшим тонким носом больше всего, по словам родителей, я был похож на единственного своего нееврейского дедушку – на маминого отца, долговязого белокурого голландца. Откуда они узнали? Неужели повстречали где-то моего отца или сестру?

– О чем вы вообще? Какой я вам еврей? – проговорил я.

– Ах, неужели не еврей? – сказал Герц. – А кто ж тогда?

– Меня воспитывали атеистом.

– Значит, ты красный, – ухмыльнулся Герц. – Это еще хуже.

– Ну так ведь все красные – евреи, разве нет? – сказал Франц.

– Communist Schwein, – вставил свое слово Юлиус.

– Евреи губят нашу страну.

– Грязная свинья.

– Но я ведь не…

– Снимайте с него штаны! – скомандовал Герц.

Я и дернуться не успел, как Юлиус заломил мне за спину руки. Франц грубо расстегнул мой ремень, а потом ширинку. Три пуговицы при этом оторвались и поскакали, позвякивая, вниз по лестнице, по которой еще минуту назад я напрасно надеялся спастись бегством.

За целый год я ухитрился ни разу не засветиться перед одноклассниками. На спорт в гимназии особенно не напирали, поэтому уроки физкультуры были у нас только раз в неделю, и в раздевалке я всегда ловко прикрывал полотенцем изобличающий меня член. А теперь, после того как Франц до щиколоток стянул с меня брюки и трусы, мой член явился им во всей своей обрезанной красе. Отец объяснял, что обрезание мне сделали из гигиенических соображений и что сейчас своих детей обрезают многие прогрессивные европейцы и американцы. Но что бы там себе ни думали мои родители, и как бы далеки от еврейских ни были мои внешность и самоощущение, обрезанный член выдавал меня с головой.

– Ого, ребят, – воскликнул Герц. – Колбаса-то у него – на все сто кошерная!

– Но я не еврей, – сбивчиво оправдывался я. – Я и в синагоге-то никогда не был.

– Какая разница, – сказал Герц. – В тебе еврейская кровь.

– Хуже еврея только еврей, который строит из себя нееврея, – добавил Франц.

– Подлая гадина, – прошипел сквозь зубы Юлиус. – Правильно Гитлер про ваше племя говорит.

Меня так и подмывало признаться, что я не просто не считал себя евреем, но и недолюбливал этот народ не меньше, чем Герц, Юлиус и Франц. Я не чувствовал никакой связи с евреями и бесился, когда они принимали меня за своего. Мне казалось, что в том, что касается евреев, нацистская пропаганда во многом права. Их действительно было полно среди банкиров и денежных воротил. Они старались селиться отдельно от «настоящих» немцев. Район, где мы жили, не был еврейским, но каждый раз, очутившись в еврейском квартале, отец обязательно высказывал нелестное мнение о его обитателях. «Вот же торгаши и деляги», – бормотал он себе поднос, завидев на улице верующих евреев. Однажды я услышал от него: «Наконец настали времена, когда можно уже откинуть весь этот первобытный вздор и жить, как живут все нормальные люди. А эти по-прежнему не могут без гетто».

У многих виденных мной верующих евреев были большие носы, пухлые красные губы и маленькие черные глазки, они носили черные шляпы и такие же черные пиджаки. Мне казалось забавным, что у отца налицо все те же внешние признаки, не считая шляпы и пиджака.

Евреи выглядели не как все. Вели себя не как все. И вообще были другими. Я, как и Адольф Гитлер, считал, что от них один вред. Но если Гитлера заботило, что евреи вредят германскому государству, я боялся, как бы они не навредили моей репутации в школе и отношениям с друзьями. Теперь, стоя на лестничной клетке, я безуспешно гадал, как же «Волчья стая» прознала про мое происхождение.

Тут Франц, подавшись вперед, смачно плюнул мне в лицо. По моей правой щеке сполз липкий, горячий ручеек. Герц набрал в рот побольше мокроты и харкнул мне на другую щеку. Все трое рассмеялись. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, как будто бы все ткани моего тела внезапно превратились в жидкость. А потом меня накрыла волна такого удушливого страха, что я полностью потерял контроль над собой. Тоненькая струйка мочи сбежала по внутренней стороне ноги и намочила штаны, кучей сбившиеся у самого пола.

– Verdammt! – вскрикнул Герц. – Он обоссался.

Юлиус выпустил мои руки.

– Рядом с тобой стоять противно, свинья еврейская!

С этими словами он наподдал мне под зад, и я грохнулся на колени прямо в лужицу собственной мочи. Теперь мои шерстяные брюки промокли насквозь. Трое мальчишек плотно обступили меня. Я взглянул на них снизу вверх и чуть слышно сказал:

– Но я же не еврей.

– Вставай! – скомандовал Герц. – Встань и дерись!