30
Полагаю, это у всех по-разному

Назавтра после полудня я отправил конверт с оформленным заявлением на развод. Письмо писать не стал. Просто бросил конверт с документами в почтовый ящик около станции. Уже только от того, что конверта не стало в доме, на душе у меня полегчало. Какой путь по лабиринтам закона предстоит пройти этим документам, я не знал. Да и, признаться, мне все равно – пусть все идет должным порядком.

И вот утром в воскресенье, около десяти, в мой дом явилась Мариэ Акигава. Ярко-синяя «тоёта-приус» почти бесшумно взобралась по склону и тихонько остановилась прямо перед крыльцом. Кузов машины в лучах утреннего солнца блестел, как на витрине, и выглядел новехоньким, точно с него только что сняли обертку. Что-то к этому дому зачастили самые разные машины: серебристый «ягуар» Мэнсики, красная «мини» подруги, старый черный «вольво» Масахико Амады, теперь вот – синяя «тоёта-приус» с тетушкой Мариэ Акигавы за рулем. Ну и, конечно же, моя «тоёта-королла»-универсал, так долго покрытая толстым слоем пыли, что даже не вспомнить, какого она цвета. Люди выбирают себе машины, исходя из самых разных причин, оснований и обстоятельств. Чем приглянулась тетушке Мариэ Акигавы эта синяя «тоёта-приус», я, конечно же, не имел понятия. Как бы то ни было, машина эта больше напоминала не автомобиль, а огромный пылесос.

И без того еле слышный двигатель «приуса» бесшумно умолк, и вокруг стало еще тише. Распахнулись дверцы, и вышли Мариэ Акигава и женщина средних лет – явно ее тетушка. Женщина выглядела молодо, но, по-видимому, разменяла уже пятый десяток. Ее глаза скрывались за темными солнцезащитными очками. На ней был серый кардиган поверх скромного голубого платья, в руках она держала черную глянцевую дамскую сумочку, ноги – в темно-серых туфлях на низкой подошве, в таких удобно водить машину. Захлопнув дверцу, женщина сняла очки и убрала их в сумочку. Волосы у нее падали на плечи и были красиво подвиты, но не идеально, как если б она только что вышла из парикмахерской. И никаких украшений на ней, если не считать золотой броши на воротничке платья.

На Мариэ Акигаве был черный стеганый свитер и коричневая шерстяная юбка до колен. Раньше я видел ее лишь в школьной форме, поэтому теперь девочка выглядела совсем иначе. Когда они подошли ближе, я поймал себя на мысли: они совсем как мать и дочь из приличной семьи. Но это было не так. Я знал об этом от Мэнсики.

Как обычно, я наблюдал за гостями через щель между шторами. Затем раздался звонок, я пошел в прихожую и отпер дверь.

Тетушка Мариэ Акигавы оказалась женщиной миловидной, разговаривала очень спокойно. Не красавица, на какую заглядываются, но все равно довольно красивая, с точеным лицом. Улыбалась она скромно и приятно, одними уголками рта – как ясный месяц перед рассветом. Тетушка принесла мне в подарок коробку со сладостями. Вообще, конечно, это я просил Мариэ Акигаву мне позировать, поэтому дарить мне подарок излишне, но, видимо, тетушку с детства приучили не ходить в новый дом на первую встречу с пустыми руками. Поэтому я сердечно ее поблагодарил и подарок принял, а потом проводил их в гостиную.

– До нашего дома отсюда рукой подать, но на машине пришлось сделать большой крюк, – сказала тетушка. Звали ее Сёко Акигава; как сказала она сама, «сё:» – иероглиф для губного орга́на. – Мы, конечно же, прекрасно знаем, что это дом господина Томохико Амады, но оказались здесь впервые.

– Так вышло, что с этой весны за домом присматриваю я.

– Нам об этом сказали. Приятно, что мы оказались соседями, так что милости просим.

Затем Сёко Акигава учтиво поблагодарила меня за то, что я любезно преподаю ее племяннице в изостудии, заметив, что девочка всегда ходит на занятия с большой радостью.

– Это вряд ли можно назвать преподаванием, – ответил я. – По мне, так мы просто все вместе весело рисуем рисунки.

– Однако говорят, вы занятия ведете очень интересно. Причем я слышала это от самых разных людей.

Трудно поверить, будто много людей осведомлены о том, как я веду занятия, и хвалят меня, но комментировать это замечание я не стал, а лишь скромно промолчал в ответ на похвалы. Сёко Акигава – человек несомненно учтивый и воспитанный.

Любой, кто увидел бы сидящих рядом тетушку и племянницу, первым делом счел бы, что они совершенно не похожи друг на дружку. Издали они, конечно, напоминали мать и дочь, но если посмотреть вблизи, вряд ли удалось бы обнаружить хоть что-то схожее в их обликах. У Мариэ Акигавы были правильные черты лица, Сёко Акигава – женщина, несомненно, красивая, однако впечатление племянница и тетушка производили, можно сказать, диаметрально противоположное. Если тетушкино лицо во всем склонялось к равновесию, то у племянницы, наоборот, черты стремились разрушить общую гармонию, устранить все установленные рамки. Сёко Акигава в целом держалась спокойно, плавно и уверенно, а вот Мариэ Акигава стремилась к асимметричному трению. Но даже так, глядя на них, я мог предположить, что отношения у них в семье здоровые и добрые. Пусть между ними даже не прямая кровная связь, но выглядели они так, будто их в каком-то смысле связывают даже более прочные и выдержанные отношения, нежели те, что устанавливаются между родными матерью и дочерью. Такое вот у меня сложилось впечатление.

Почему такая красивая и утонченная женщина, как Сёко Акигава, до сих пор не замужем, а довольствуется жизнью с семьей брата в глуши гор, я, конечно же, не знал. Может, раньше она была возлюбленной альпиниста, который, выбрав самый сложный маршрут к Джомолунгме, погиб на пути к вершине, и эта женщина, храня память о нем в своем сердце, решила не связывать ни с кем дальнейшую жизнь. А может, долгие годы она поддерживала аморальную связь с чертовски привлекательным женатым мужчиной. Как бы там ни было, меня это не касается.

Сёко Акигава подошла к западному окну и стала с интересом рассматривать вид на лощину.

– Вроде тот же самый склон, а угол обзора у вас другой, и лощина выглядит совсем иначе, – восхищенно произнесла она.

С вершины своей горы сверкал яркой белизной огромный особняк Мэнсики, и оттуда его хозяин, вероятно, как раз смотрел сюда в бинокль. Я хотел было спросить у нее, как выглядит белый особняк из ее дома, но подумал, что это опасно: заведешь при первой встрече разговор на такую тему, а куда он потом свернет, непонятно.

Мне же следовало избегать лишних хлопот, и я провел гостей в мастерскую.

– В этой мастерской госпоже Мариэ предстоит позировать, – сказал им я.

– Сэнсэй Амада тоже ведь здесь работал? – с интересом спросила Сёко Акигава, окидывая взглядом мастерскую.

– Наверняка, – ответил я.

– Такое ощущение, что здесь воздух какой-то особый, не как во всем доме. Вам не кажется?

– Даже не знаю. Когда здесь живешь – особо нет.

– Мари-тян, как ты считаешь? – спросила Сёко Акигава у Мариэ. – Не кажется тебе, что здесь весьма странное пространство?

Мариэ Акигава увлеченно разглядывала мастерскую и на вопрос не ответила – видимо, не услышала тетушку. Я тоже был бы не прочь узнать, что ответит девочка.

– Пока вы здесь будете заниматься работой, мне лучше дожидаться в гостиной? – спросила Сёко Акигава.

– Спросите у госпожи Мариэ. Мне важно создать такую обстановку, чтобы госпоже Мариэ было как можно удобнее. Самому же мне все равно, будете вы сидеть здесь вместе с ней или дожидаться в гостиной.

– Тетушка, вам лучше здесь не сидеть, – произнесла Мариэ – в тот день она заговорила впервые. Сказала она это тихо, но при этом – беспрекословно.

– Хорошо. Как хочешь. Я так и думала – вот и книгу с собой прихватила, – спокойно ответила Сёко Акигава, не обращая внимания на суровый тон племянницы. Видимо, она давно привыкла к такому обращению.

Мариэ Акигава проигнорировала тетины слова и, слегка подавшись вперед, пристально разглядывала висевшую на стене картину Томохико Амады «Убийство Командора». Взгляд ее, впившийся в картину нихонга, был серьезен. Казалось, всматриваясь в мелкие детали картины, одну за другой, она старалась запечатлеть в своей памяти все нарисованное там целиком, без остатка. Стало быть, подумал я, она, возможно, первый после меня человек, кто видит эту работу. И как я мог забыть накануне и не убрал картину подальше? Ладно, чего уж теперь, подумал я.

– Что, понравилась картина? – спросил я у девочки.

На это Мариэ Акигава тоже ничего не ответила. Похоже, так сосредоточилась на картине, что даже не услышала меня. Или же услышала, но и ухом не повела?

– Извините. Она странноватый ребенок, – как бы оправдываясь, произнесла Сёко Акигава. – У нее очень сильно концентрируется внимание. Стоит ей чем-то увлечься – и остального для нее уже не существует. Так у нее с раннего детства. Одно и то же с книгами, музыкой, картинами или кино.

Не знаю, почему, но ни Сёко Акигава, ни Мариэ не спросили, чья это картина – Томохико Амады или нет? Поэтому и я не собирался ничего им о ней сообщать – ни названия, ни кто автор. Посчитал, что ничего страшного не будет в том, если они вдвоем увидят ее. Вряд ли они поймут, что это особая работа Томохико Амады, не входящая ни в одну из его коллекций. Другой дело, если она попадется на глаза Мэнсики или Масахико Амаде.

Я дал Мариэ Акигаве вволю наслаждаться разглядыванием картины, а сам пошел на кухню, вскипятил воду и заварил черного чаю. Поставил на поднос чашки и чайник и отнес в гостиную. Положил и печенье, принесенное Сёко Акигавой. Мы с нею расположились в креслах гостиной и за чашкой чаю вели легкую беседу – о жизни на вершине горы, о климате в лощине. Перед самой работой требовалось время для такого вот расслабляющего диалога.

Мариэ Акигава по-прежнему в одиночестве рассматривала картину «Убийство Командора», но вскоре, как любознательная кошка, неспешно обошла все уголки мастерской, один за другим трогая все находящиеся там предметы: кисти, краски, холсты и выкопанную из-под земли старую погремушку. Ее она взяла и несколько раз позвонила. Раздался обычный легкий звон.

– Зачем в таком месте старая погремушка? – спросила Мариэ, повернувшись в пустоту, где никого не было, хотя, конечно, задавала этот вопрос мне.

– Это погремушка из-под земли. Я нашел ее случайно здесь поблизости. Вероятно, она как-то связана с буддизмом. Может, монахи звонят в нее, читая свои сутры.

Она еще раз позвонила погремушкой прямо у себя над ухом и сказала:

– Какой-то удивительный звон.

Меня опять восхитило, как такой тихий звук умудрялся долетать со дна склепа в зарослях до самого дома так, чтобы я его слышал. Возможно, весь секрет в том, как в нее звонить?

– Трогать вещи в чужом доме без спросу нельзя, – предупредила племянницу Сёко Акигава.

– Да ничего страшного, – сказал я. – Вещица эта не ценная.

Однако Мариэ, как мне показалось, сразу же утратила к погремушке всякий интерес. Положила ее на прежнее место и уселась на табурет посреди комнаты, а оттуда разглядывала пейзаж за окном.

– Если вы не возражаете, пора приступить к работе, – сказал я.

– Тогда я посижу, почитаю здесь, – сказала Сёко Акигава, тонко улыбнувшись, и достала из черной сумочки толстый покетбук в обложке книжного магазина. Оставив тетушку в гостиной, я вернулся в мастерскую и затворил за собой дверь. И остался наедине с Мариэ Акигавой.

Я посадил Мариэ на заранее подготовленный стул со спинкой из столового гарнитура, а сам расположился на привычном табурете. Между нами было около двух метров.

– Можешь посидеть здесь какое-то время так, как тебе удобно? Если сильно не менять позу, можно шевелиться. Сидеть неподвижно надобности нет.

– А можно разговаривать, пока вы рисуете? – осторожно поинтересовалась Мариэ.

– Конечно, – ответил я. – Давай поговорим.

– Тот недавний мой рисунок у вас вышел очень хорошо.

– Который? Мелом на доске?

– Жаль, что его стерли.

Я рассмеялся.

– Оставлять его на доске тоже не годится. Но таких я могу нарисовать тебе сколько угодно. Это просто.

Она ничего не ответила.

Я взял толстый карандаш и, орудуя им, как линейкой, замерил все пропорции лица Мариэ. В рисунке, а не кроки нужно неспешно, точно и скрупулезно все их промерить, какой бы в итоге ни вышла картина.

– Мне кажется, сэнсэй, у вас талант к живописи, – произнесла Мариэ после долгой паузы, как бы вспомнив.

– Спасибо, – просто поблагодарил я. – Такие слова ободряют и делают человека храбрее.

– Вам тоже нужна храбрость?

– Конечно. Храбрость нужна всем.

Я взял в руки большой эскизник и открыл его.

– Сегодня я сначала сделаю набросок. Еще мне нравится сразу писать красками по холсту, экспромтом, но сегодня сосредоточимся на рисунке. Так я хочу постепенно понять, что ты за человек.

– Разобраться во мне?

– Нарисовать человека – это истолковать его, но прежде нужно разобраться в нем самом. Только истолковывать следует не словами, а линиями, формами, цветом.

– Хорошо бы и мне самой в себе разобраться, – произнесла Мариэ.

– Мне б тоже не помешало, – согласился я. – Разобраться в самом себе. Но это не так-то просто. Поэтому я пишу картины.

Карандашом я быстро накидал эскиз ее лица и верхней части туловища. Будет очень важно, как я перенесу на плоскость холста ее глубину – и не менее важно, как остановлю мгновение ее еле заметных движений. Это в общих чертах и определит портрет.

– Скажите, у меня грудь маленькая? – спросила Мариэ.

– Не знаю, – ответил я.

– Маленькая, как неподнявшийся хлеб.

Я засмеялся.

– Ты только что перешла в среднюю школу. Она еще поднимется, сейчас даже не стоит переживать.

– Мне же даже лифчик еще не требуется. А другие девчонки в классе все их уже носят.

Я действительно не заметил у нее на свитере ни малейших признаков выпуклости.

– Если тебя так сильно это беспокоит, можно вставить туда что-нибудь, – сказал я.

– Хотите, я так сейчас и сделаю?

– Мне все равно. Я пишу твой портрет не ради твоего бюста. Поступай, как знаешь.

– Но мужчинам ведь больше нравятся женщины с пышной грудью?

– Не обязательно, – ответил я. – У моей младшей сестры в твоем возрасте грудь тоже была еще маленькой. Но сестру, как мне кажется, это особо не беспокоило.

– Еще как беспокоило – просто она об этом не говорила.

– Возможно, – ответил я. – Но Коми вряд ли принимала это близко к сердцу. Ей и без того было о чем беспокоиться.

– И что – у вашей сестры грудь позже выросла?

Я продолжал водить по бумаге карандашом и на вопрос не ответил. Мариэ Акигава некоторое время пристально следила за движениями моей руки.

– Потом у нее грудь стала большая? – повторила затем она.

– Нет, не стала, – сдался я. – Она перешла в среднюю школу и в том же году умерла. Ей было всего двенадцать лет.

Мариэ Акигава какое-то время ничего не говорила.

– Как вы считаете, тетя у меня красивая? – спросила она чуть погодя, резко сменив тему.

– Да, очень.

– Сэнсэй, а вы холостой?

– Да, почти что, – ответил я. Доставят тот конверт в контору адвоката – тогда наверняка стану холостым полностью.

– Хотите пойти с ней на свидание?

– Если получится, будет приятно.

– И грудь у нее большая.

– Не обратил внимания.

– И очень красивой формы. Мы вместе моемся, поэтому я знаю, что говорю.

Я снова посмотрел на лицо Мариэ.

– Ты же с ней ладишь?

– Бывает, иногда ссоримся, – сказала она.

– Из-за чего, например?

– По-разному. То не сойдемся во мнениях. То я просто выйду из себя.

– Ты, я гляжу, очень странная девочка. В кружке ты держишься совсем иначе. У меня на занятиях впечатление, что ты весьма немногословна.

– Там, где не хочется разговаривать, я предпочитаю молчать, – прямо ответила она. – Я что, болтаю лишнее? Или мне вести себя тише?

– Нет-нет, поболтать я и сам не прочь. Говори, не стесняйся. Я не против.

Разумеется, я и впрямь радовался тому, что беседа наша течет оживленно и естественно. Ведь это не дело – два часа просто рисовать, будто воды в рот набрав.

– Беспокоит меня моя грудь, ничего не могу поделать, – чуть погодя произнесла Мариэ. – Целыми днями думаю только о ней. Это же ненормально?

– Думаю, ничего странного тут нет, – ответил я. – Такой у тебя возраст. Я в твои годы, кажется, только и думал, как о своем кранике. Какой он странной формы, не слишком ли маленький, да и шевелится как-то подозрительно.

– А сейчас?

– Что сейчас? Что я думаю о своем кранике?

– Ага.

Я и впрямь задумался.

– Особо ничего. Считаю его вполне обычным – и никаких неудобств мне он не причиняет.

– Женщины его хвалят?

– Иногда могут. Хотя, разумеется, возможно, это просто лесть. Как, бывает, льстят, глядя на картины.

Мариэ Акигава задумалась. После чего произнесла:

– Сэнсэй, вы немного странный.

– Вот как?

– Обычно мужчины о таком не разговаривают. Например, мой отец о таких подробностях не распространяется.

– Думаю, в обычной семье отец вряд ли захочет рассказывать собственной дочери о своем кранике, – заметил я, не переставая деловито рисовать.

– А вот, например, в каком возрасте становятся крупными соски? – спросила Мариэ.

– Не знаю, я же мужчина. Но, полагаю, это у всех по-разному.

– А в детстве… у вас была подружка?

– Первая – в семнадцать лет. Одноклассница из старшей школы.

– А какая школа?

Я назвал ей муниципальную школу в районе Тосима, о существовании которой кроме местных не знал, пожалуй, никто.

– А как было в школе? Интересно?

Я покачал головой.

– Особо ничего интересного.

– И что… вы видели соски подружки?

– Да, – сказал я, – показывала.

– Какого примерно размера?

Я вспомнил ее соски.

– Не то чтоб маленькие, но и не очень большие. Так, средние.

– А в лифчик себе она что-нибудь подкладывала?

Я попытался вспомнить, какие лифчики тогда носила моя подруга. Память у меня за годы изрядно притупилась, и припоминал я лишь то, как мне проходилось с ними возиться, чтобы снять.

– Нет, думаю, не подкладывала.

– А чем она теперь занимается?

Я подумал о ней. Что же с нею стало?

– Не знаю. Мы давно не встречались. Пожалуй, вышла замуж, воспитывает детей.

– А почему бы вам не встретиться?

– Расставаясь, она сказала, что больше не хочет меня видеть.

Мариэ нахмурила брови.

– Это по вашей, сэнсэй, вине?

– Наверное, да, – ответил я. Конечно, по моей, какие тут могут быть сомнения.

Недавно я пару раз видел ту свою школьную подругу во сне. Первый раз летним вечером мы с ней гуляли рука об руку вдоль реки, и я собирался ее поцеловать. Однако ее лицо, будто шторы, занавешивали длинные черные волосы, и я не смог прикоснуться своими губами к ее. В том сне я вдруг заметил, что ей по-прежнему семнадцать, а мне – уже тридцать шесть. На этом я проснулся. Сон был очень явственный, и губы мои все еще ощущали прикосновение к ее волосам. Я очень давно не вспоминал о той подруге.

– А на сколько лет сестра была младше? – спросила Мариэ, мигом опять сменив тему.

– На три года.

– И в двенадцать умерла?

– Да.

– Выходит, вам тогда было пятнадцать?

– Да. Накануне я поступил в старшую школу, а сестра – в среднюю. Так же, как и ты.

Если вдуматься, сейчас Коми младше меня на двадцать четыре года, и после ее смерти наша разница в возрасте с каждым годом становится только больше.

– Когда умерла моя мама, мне было шесть лет, – произнесла Мариэ. – Ее покусали шершни. От их укусов она и умерла. Когда гуляла по окрестным горам – мама любила гулять в одиночестве.

– Мои соболезнования, – сказал я.

– У нее была врожденная аллергия на яд шершней. Ее отвезли на «неотложке» в больницу, но к тому времени она уже не дышала от шока.

– А потом с вами вместе стала жить тетя?

– Да, – сказала Мариэ. – Она папина младшая сестра. Вот бы у меня тоже был брат! На три года старше…

Я закончил первый набросок и приступил ко второму. Мне хотелось нарисовать ее с разных ракурсов, и весь сегодняшний день я намеревался уделить рисунку.

– А вы с сестрой ссорились?

– Нет, не припоминаю.

– Ладили?

– Думаю, да. Я даже не представлял себе, что значит ладить или ссориться.

– А что значит – почти холостой? – спросила Мариэ, и тема беседы вновь сменилась.

– Вскоре я стану холостым официально, – сказал я. – А пока что у меня в самом разгаре развод. Поэтому и почти.

Девочка прищурилась.

– Развод? Что-то… я не понимаю. Никто из моих близких развод не делал.

– Я тоже не понимаю. Как ни крути, развожусь я впервые.

– И как вам при этом?

– Пожалуй, можно сказать, чудно́. Вот представь: идешь себе, полагая, что вот она – твоя дорога, и тут – бабах, дорога вдруг ускользает из-под ног. И ты уже тащишься, не зная, в какую сторону податься – в пустоте, где вокруг ничего нет, не чувствуя даже землю под ногами.

– А вы долго были женаты?

– Почти шесть лет.

– А сколько вашей жене лет?

– На три года младше меня. Так вышло, но она – ровесница моей сестры.

– А эти шесть лет, вы считаете, пошли коту под хвост?

Я задумался.

– Нет, я так не считаю. Я не хочу считать, будто они пошли коту под хвост. У нас было немало и приятного.

– А жена ваша думает так же?

Я покачал головой.

– Не знаю. Конечно, этого хотелось бы.

– А вы у нее не спрашивали?

– Нет. Но при случае спрошу.

Затем мы опять какое-то время не разговаривали. Я сосредоточился на втором рисунке, Мариэ о чем-то серьезно задумалась – о размерах сосков, разводах, шершнях или о чем-то другом. Сидела она, прищурившись, крепко сжав губы и как бы держась руками за коленки. А я наносил на белый ватман альбома ее очень серьезное лицо.

Ежедневно в полдень от подножия доносится гудок – видимо, муниципальная администрация или какая-то школа тем самым подают сигнал точного времени. Услышав его, я посмотрел на часы и прекратил работу. Я успел закончить три рисунка, все они вышли довольно интересными. Каждый выглядел неким предвестником чего-то – это вовсе не плохо для одного дня работы.

Мариэ Акигава позировала мне, в общей сложности, чуть более полутора часов. Для первого дня это предел. Непривычным людям – особенно подросткам – позировать очень непросто.

Сёко Акигава в очках в черной оправе увлеченно читала книгу на диване в гостиной. Стоило мне войти в комнату, она сняла очки, закрыла книгу и положила ее в сумочку. В очках она выглядела весьма интеллигентно.

– Сегодня работа прошла очень удачно, – сказал я. – Можете приехать на следующей неделе в то же время?

– Да, разумеется, – сказала Сёко Акигава. – Мне у вас здесь читается с большим удовольствием. Наверное, потому, что у вас такой удобный диван.

– Госпожа Мариэ, вы тоже не против? – спросил я у Мариэ.

Та ничего не ответила, лишь одобрительно кивнула. Перед тетей ее точно подменили – она опять стала неразговорчива. Или ей не по душе, когда мы остаемся втроем?

Они сели в свою синюю «тоёту-приус» и поехали обратно. Я с крыльца провожал их взглядом. Сёко Акигава, надев солнцезащитные очки, протянула из окна руку и коротко помахала мне на прощанье. Рука у нее была маленькой и белой. Я тоже поднял руку и помахал ей в ответ. Мариэ Акигава, опустив подбородок, смотрела прямо перед собой. Едва машина скрылась из виду, я вернулся в дом – без них дом выглядел опустевшим. Будто не стало в нем того, что непременно должно быть.

Странная парочка, подумал я, глядя на оставленную на столе чайную чашку. Но есть в них что-то необычное. Вот только что?

Затем я вспомнил о Мэнсики. Возможно, мне следовало вывести девочку на террасу, чтобы Мэнсики мог лучше разглядеть ее в бинокль. Но затем я передумал. С чего это я должен специально так поступать? К тому же об этом меня никто не просил.

Как бы то ни было, удобный случай еще представится. Торопиться не стоит. Пожалуй.