На следующее утро, дорогой профессор Понтевиво, я проснулся в семь часов и проглотил те таблетки, которые полагалось проглотить в семь. Потом принял душ, позавтракал и проглотил те таблетки, срок которых наступил в восемь. Наконец я позвонил своему продюсеру в отель «Брайденбахер хоф». Я знал, что не разбужу его, так как он всегда вставал рано.

– У телефона Косташ.

– Доброе утро, Герберт. Говорит Питер. Как дела?

– О, прекрасно! Сегодня собирался вам звонить. В Гамбург приеду только завтра к вечеру. – За всем этим, очевидно, скрывался какой-то смысл, какое-то намерение, какая-то логика. Только завтра к вечеру. А назавтра утром назначен мой визит к врачу страховой компании. – Тут такая натура, скажу я вам! Глаза на лоб лезут! Мы получили разрешение снимать у Круппа! Где хотим! – По сценарию многие важные события нашего фильма происходили на германских заводах тяжелой промышленности. – Во всех цехах! Даже на вилле «Хюгель»! А у вас что слышно?

– Все хорошо. Послушайте, Герберт, нельзя ли мне сегодня еще не приступать к работе? Ведь пока ничего важного нет. Примерить костюмы. Попробовать грим. Подобрать дублера. Все это можно еще отложить. Мне хотелось…

Он облегчил мне этот разговор:

– Понял, Питер, мой мальчик! Были ли вы позавчера в студии?

– Да.

Мы искали для фильма «Вновь на экране» девочек на роли двух молодых танцовщиц в ночном кабаре. Позавчера явились для проб штук шестьдесят, одна смазливей другой. В трубке послышался смех Косташа:

– Ну и как, открыли талант?

– Да.

– Рыжая? Брюнетка? Блондинка?

– Блондинка. Я хотел поехать с ней к морю и…

– Отпускаю. Должен же кто-то заботиться об артистической молодежи!

Этот добряк Герберт Косташ сам регулярно заботился о ней. Правда, ни одной девушке мира он не пожертвовал целых суток. Тем не менее в его руках перебывало несметное множество статисток и танцовщиц.

Для этой цели он даже разработал собственную методику. Когда его администратор Альбрехт набирал исполнительниц для нового фильма и в приемные и коридоры набивались толпы честолюбивых красоток, мой добряк Косташ утром медленно пробирался через толпу девушек и делал свой выбор. Потом на ходу бросал Альбрехту, к примеру, так:

– Брюнетка с пышным бюстом, слева от твоей двери.

– Понял, шеф.

После чего Альбрехт заставлял упомянутую брюнетку с пышным бюстом, стоявшую слева от его двери, торчать в коридоре до конца дня. К вечеру он заявлял ей после краткой беседы, что она, к сожалению, не подходит для этой роли. И брюнетка с пышным бюстом устало, грустно и разочарованно отправлялась плакать в коридор. (И вульгарные девицы с рыжими волосами, и робкие блондинки в таких случаях непременно отправлялись плакать в коридор. Все всегда одинаково.) И в этот момент на горизонте всегда появлялся Герберт Косташ:

– Что тут происходит? Кто посмел обидеть такую красавицу? – Ему рассказывали, в чем дело. Он разыгрывал возмущение: – Что? Не годитесь на роль? Господин Альбрехт, видимо, рехнулся! Пока еще я здесь глава! Подождите минутку, фройляйн, как вас зовут?

Узнав ее имя, он заходил в комнату администратора и обсуждал с Альбрехтом разные важные вещи – естественно, не имевшие к девушке никакого отношения. Наконец он как ни в чем не бывало возвращался в коридор.

– Все в порядке. Войдите и договоритесь о гонораре.

– Я… я все-таки получу эту роль? – лепетала потрясенная девица.

– Ясное дело. Более подходящую, чем вы, трудно себе даже представить. – Ну, тут уж они все, как одна, готовы были броситься ему на шею! А он лишь небрежно ронял: – Далековато до города. Я поеду через полчаса. Если желаете, могу вас подвезти.

– Конечно, господин Косташ! Спасибо, господин Косташ! Я так рада!

Все остальное Счастливчик проделывал в своей большой машине с очень удобными откидными спинками. Киностудии действительно располагались обычно далеко от города, в малонаселенной местности. Все эти девушки с благодарностью отзывались о Герберте Косташе, причем ни одной из них ему не пришлось что-нибудь дарить. Ведь все они получали свои роли!

– Ну, ни пуха тебе, ни пера, дорогой, – пожелал мне Косташ. Он был скуп, энергичен, счастлив в браке, отец двоих детей. В те дни, когда он подбрасывал до города какую-нибудь статисточку, он являлся домой на полчаса позже обычного. Максимум на полчаса. И жена встречала его понимающей улыбкой.

– Спасибо, Герберт. Надо ли мне сказать Альбрехту…

– Я сам скажу. Все равно буду ему звонить. До завтра, старик. И не давайте малютке денег. Пообещайте ей роль. И она будет готова на все из любви к вам!

Я проглотил еще несколько таблеток, вышел из отеля и поехал в поликлинику. Машину я поставил на большом удалении от нее. И одет был так, чтобы как можно меньше бросаться в глаза. В отделении больницы, где снимали кардиограммы, ожидало своей очереди человек шесть. Все шло очень быстро. Медсестра только спросила:

– Фамилия?

– Ганс Вольфрам. Бендесдорф, Шлангенбаумштрассе, четыре.

Она назвала мне мой номер. По номеру меня и вызвали в кабинет.

– Номер одиннадцать! Входите. Разденьтесь до пояса.

Электрокардиограмму мне выдали в запечатанном конверте, который Шауберг сразу же вскрыл, когда я к нему явился. День выдался холодный, туманный и безветренный. За окнами барака над заброшенным лагерем проплывали клочья тумана. С реки доносились глухие гудки, которыми буксирные катера предупреждали друг друга о своем приближении.

– Ну как?

– Гм. Неважно, мистер Джордан, – ответил Шауберг.

В это утро вид у него был тоже неважный. Он явно нервничал. Улыбка его казалась вымученной, как и иронические нотки в голосе. Изо всех сил стараясь держаться, он сделал мне несколько уколов, дал принять какие-то капли и таблетки и все время прослушивал мое сердце. Сегодня на столе стояли новые коробочки с медикаментами. Он взял у меня кровь из кончика пальца и мочу на анализ и тут же его произвел. Один раз у меня вдруг все помутилось перед глазами, но черная сумка была у меня с собой, и после глотка виски все прошло.

– Да, это, конечно, лошадиные дозы, – заметил Шауберг.

На обед он открыл банку гуляша, подогрел ее на печке и поставил на стол вместе с хлебом и пивом. Тут же лежали ампулы, шприцы и медикаменты.

– Хотите еще пива? Кстати, у Мышеловки оказалась ваша группа крови.

– У какой еще «мышеловки»?

– Разве вы с ней не знакомы? Это Ольга с Гербертштрассе.

– А, да-да. Вспоминаю. Когда вы там были?

– Нынче ночью. Мне ведь нужно было раздобыть медикаменты.

– Я бы мог подвезти вас до города!

– Но сперва я должен был закончить анализы. Кроме того, нам с вами не следует показываться на улице вместе. Мочу мы тоже возьмем у Мышеловки. Разумнее всего встретиться завтра утром в борделе. Меня там знают все девочки. Время от времени они прибегают к моей помощи.

– Понимаю.

– Мое появление никого не удивит. Мышеловка страдает небольшим малокровием. Чем не повод взять у нее в очередной раз кровь на анализ. А вы произвели потрясающее впечатление на мадам Мизере.

– Весьма рад.

– Да она просто влюбилась в вас, дорогой мистер Джордан. Кэте тоже находит вас очень милым. – Он произнес это совершенно бесстрастно, как будто Кэте была ему абсолютно безразлична – наверняка так оно и было.

Я подумал, что дом мадам Мизере был идеальным местом для телефонного разговора с Шерли – ведь завтра утром она будет ждать моего звонка у Грегори Бэйтса.

– Так что позвоните мадам сегодня вечером. И зарезервируйте за собой Кэте на… Когда вам назначен прием у врача?

– В девять.

– Значит, на восемь. Я буду там и передам вам кровь и мочу для подмены. Кровь скоро портится, так что нельзя упускать время. Сердечное тоже надо бы вколоть перед самым обследованием. После этого вы прямиком отправитесь к врачу.

Длинное высказывание явно утомило его. Он заметно побледнел. Под глазами вдруг появились темные круги, дышать ему стало трудно. Я подумал: а если он посреди лечения, посреди съемок заболеет или умрет?

– Я знаю, о чем вы сейчас подумали, – сказал он вдруг, и его глаза опять выражали холодное превосходство ума, а улыбка свидетельствовала о наличии стержня у этого супермена, умеющего справляться со своей тягой к наркотикам.

– О чем же?

– Вы подумали: если этот Шауберг поможет мне продержаться две-три недели съемок, он сможет потребовать, что захочет, и мне придется ему уступить – только ради того, чтобы он продолжал допинг.

Тоже весьма веселенькая идея. Причем новая. Я продолжал жевать гуляш и ничего не ответил.

– Но и мне кое-что пришло в голову, дорогой мистер Джордан.

– А именно?

– После съемок вам придется лечь в больницу. И если там вас спросят, какой негодяй до такой степени напичкал и нашпиговал вас ядами, то вы, естественно, вполне сможете заявить: это дело рук любезного доктора Шауберга. И они схватят меня еще в Европе. Верно?

– Верно.

– Как видите, результат игры ничейный.

– А я ни на что не жаловался. В этой игре ставка – порядочность партнеров. – Он ухмыльнулся. Я тоже. Мне с самого начала было ясно, – сказал я, – что в нашем случае все строится только на взаимном доверии.

О чем я на самом деле подумал, я ему не сказал, но после обеда мне опять пришла в голову та же мысль, потому что ему стало так плохо, что он уже не мог держаться на ногах. Он был этим очень смущен и даже сконфужен:

– Со мной такое случается только при сильном тумане, а просто так никогда не бывает. Пойдите погуляйте немного.

Он без сил рухнул на железную койку, на которой я спал ночью; лицо его стало похоже на восковую маску, и весь он казался неживым. На меня смотрела плохо одетая восковая фигура в рваных ботинках и старом берете. Наверняка он тотчас воткнет себе иглу с морфием.

Туман так сгустился, что видно было лишь на несколько шагов. Буксиры на Эльбе устроили настоящий концерт. Я походил полчаса между бараком и взорванным бункером, на котором было написано АДОЛЬФ ГИТЛЕР – ПОБЕДА… только туда и обратно, чтобы не заблудиться, и вдруг опять почувствовал слабость во всем теле и подумал, что впутался в очень рискованную авантюру, исход которой никому не ведом.

Наконец он меня позвал, и, когда я вернулся в барак, он опять был так же ироничен и самоуверен, так же остроумен и элегантен, как прошлым вечером, и таким оставался все время, так что вскоре я забыл свои опасения.

Около десяти я вернулся в отель. Я позвонил мадам Мизере, и она с готовностью откликнулась на мою просьбу.

– Все будет выполнено наилучшим образом, мистер Джордан. Я позволю себе распорядиться, чтобы вам подали небольшой завтрак. Когда вы придете, я, вероятно, еще буду в постели. Но ведь вы побудете у нас какое-то время. И я буду чрезвычайно рада, если еще застану вас и смогу приветствовать. Примите мою сердечную признательность за выраженное вами желание.

В самом деле, милейшая дама. Сразу видно, что у ее родителей бывали такие аристократы, как король Дании Фредерик VIII.