Глава четвертая
Аравия
Конец лета 1997 года — лето 1998 года
Палящий зной Саны атаковал все органы чувств 21-летнего датчанина. До прилета на исходе лета 1997 года в столицу Йемена я не имел ни малейшего представления, куда направляюсь. Мне почему-то казалось, что Сана в Омане, где работают западные нефтяные компании, а мирными подданными правит умеренный султан. Вряд ли я мог заблуждаться сильнее.
Меня потрясла убогость здания — визитной карточки Йемена. Мух в зале прилета роилось не меньше, чем сухопарых йеменцев толкалось у стойки паспортного контроля.
Тайиб организовал мне встречу. Меня ждала парочка молодых сомалийцев (масса сомалийцев пересекли Аденский залив и поселились в Йемене). Я был поражен шумом и хаосом, нависающими над городом горами.
Город потряс меня: средневековые глинобитные дома в старых кварталах Саны, изукрашенные как огромные марципановые торты, пыльный, но благоухающий травами и специями воздух, убого одетые мужчины, закутанные в черное женщины, крики муэдзина и гортанный арабский. Поразили мужчины, держащиеся за руки. Но больше всего — АК-47: с ним не расставались, даже идя в супермаркет.
Первые две недели я прожил в бедном квартале Саны, в доме без мебели, сидя по-турецки на полу и питаясь сомалийской едой. Дом был наполовину пустой и лишь наполовину достроенный. Тайиб предупредил меня, что потребуется время, чтобы добраться до долины Даммаджа, милях в ста от Саны. В моменты обострения внутриполитической обстановки йеменские власти часто выставляли на дорогах КПП и закрывали иностранцам въезд в районы, где те могли стать лакомой добычей боевиков.
Я почти сразу понял, что Йемен манит к себе все больше и больше обращенных западных мусульман — в том числе американцев, ищущих исконной (и строгой) салафитской версии ислама. Среди тех, кого я встретил в Сане, был ветеран вьетнамской войны, близкий к радикальному проповеднику Луису Фаррахану. Были там и британские, французские и канадские обращенные.
Салафизм захватил воображение массы мусульман и обращенных. Его название происходит от арабского «аль-саляф аль-салих», то есть «праведные предки» — первые три поколения мусульман. Таким образом, это возврат к чистому и исконному исламу, незамутненному толкованиями или обновленчеством. Но салафизм непоследователен, от этих предков его адепты получали разные послания. Одни сторонились политики и ненавидели «Братьев-мусульман» за политическую активность, ведь только Бог вправе давать законы, устанавливая шариат. Другие клеймили мусульман-несалафитов и «неверных» (в особенности шиитов) и не признавали правительств, сотрудничающих с ненавистным Западом.
К этим распрям среди мусульман я был не готов. Я наивно вообразил себе религию, приверженцы которой едины в поклонении Аллаху. В книгах, которые я читал в Дании, не было ни полслова о разъедавших ислам расколах и ненависти. Я понятия не имел о джихаде, под знаком которого прожил следующие десять лет.
Дорога в Даммадж стала первым испытанием моей веры. Ехать я решил с американцем, с которым познакомился в Сане, — Рашидом Барби, чернокожим обращенным из Северной Каролины, и одним тунисцем.
После часа поездки в разбитом «Пежо» мне, Рашиду и тунисцу вместе с йеменским проводником пришлось вылезти из машины, чтобы обойти армейский контрольно-пропускной пункт. Это был район племенных конфликтов и частых столкновений суннитских и шиитских группировок.
Мы были плохо подготовлены к такому переходу, но тем не менее двинулись пешком по горам под палящим солнцем. У нас не было ни воды, ни защиты от жары и ночного холода. На мне были дешевые сандалии, и я быстро стер ноги до крови.
В сумерках мы остановились помолиться на краю скалы, было слишком темно, чтобы идти дальше. Ливень нас окончательно доконал. Меня бил лихорадочный озноб, и я не раз спрашивал себя, зачем я ввязался во все это. Милтон-Кинс с его скромными удобствами вдруг показался мне райским уголком.
Еще ночь и полдня, и мы, наконец, доковыляли до долины, застроенной глинобитными домиками среди финиковых пальм, над которой вздымался громадный обрыв горного плато. В зеленом оазисе уютно раскинулся белоснежный кирпичный комплекс Института Даммаджое. Тишину отупляющего зноя нарушало лишь тарахтение дизельных водяных насосов на окрестных полях.
Шейх Мукбиль уже думал, что нас задержали, и с облегчением узнал о нашем приходе. Он принес нам целого цыпленка и воскликнул, что рад приветствовать человека из «Бании». География Европы явно не была его коньком. Мы с Рашидом жадно ели, а шейх с телохранителями посмеивались над тем, какие мы обгорелые и зачуханные.
Наружность шейха меня поразила: я впервые видел мужчину с такой длинной, клочковатой, крашенной хной бородой, отличительным знаком йеменских проповедников и племенных вождей.
Меня поручили заботам Абу Биляля, молодого шведско-ганского студента-эрудита, показавшего мне комплекс. Он свободно говорил по-английски и по-арабски. В первые недели моего пребывания в Даммадже или он, или Рашид почти всегда были рядом и переводили мне.
Масштабы этого комплекса поражали воображение. Как новичок в большой школе, я поначалу боялся коллективных эмоций Даммаджа и его размеров. В ходе экскурсии Абу Биляль сказал, что Институт — или Масджид — начинался с кучки глинобитных строений, но по мере роста популярности расширялся. Теперь здесь библиотека и мечеть, вмещающая несколько сотен молящихся. О начале занятий и лекций возвещали громкоговорители. Комплекс окружали интенсивно возделываемые и орошаемые наделы.
Абу Биляль объяснил мне правила: холостым студентам строго воспрещается входить в зоны комплекса, отведенные для женатых мужчин. Каждый студент обязан своевременно и молча явиться к пяти обязательным ежедневным молитвам. В промежутках студенты посещают уроки Корана и уроки, посвященные жизни Пророка Мухаммеда. Мечеть была единственной в мусульманском мире, где студенты не разувались. В одном хадисе, признаваемом шейхом Мукбилем авторитетным, говорилось, что Пророк молился именно так, и он не позволял многовековой ложной традиции сбивать учеников с истинного пути.
Даммадж был местом религиозного брожения. Когда я приехал, там было около трехсот молодых людей, почти все бородатые, убежденные в том, что обрели истину. Приехали они из разных мест, но объединяло их неприятие современного мира.
Несмотря на плохое знание арабского, я быстро понял, что двигало этими молодыми людьми, большинству из которых не было и тридцати. Они чувствовали, что мусульман — в особенности арабских мусульман — предали правители и эксплуатирует Запад. Грабительские диктатуры ввергли народ в море коррупции, но ничего не сделали для помощи палестинцам. Западный образ мышления разъедал истинную религию. Поэтому пришло время вернуться к исламу в самом чистом и исконном виде.
Даммадж не баловал удобствами. Мне выделили пустую комнату в доме из шлакоблоков, которую я делил с Абу Билялем. Спали мы, расстелив одеяла прямо на бетонном полу — настоящий шик, ведь большинству студентов приходилось спать на глинобитном. Рацион состоял из риса, бобов и имбирного чая. Яйца были роскошью. Отхожим местом служила дыра в полу в умывальной комнате. Мне пришлось научиться подмываться левой рукой. Канализация не поспевала за стремительным расширением института, и занятия часто прерывала вонь неочищенных стоков. Но, несмотря на все неудобства, это была тихая гавань самодисциплины и целеустремленности после моих байкерских лет.
Главный вопрос дня состоял в том, когда и как мусульмане обязаны начинать джихад в защиту своей религии. Шейх Мукбиль отказывался поддержать антиправительственное насилие, и большинство салафитов считали путем возрождения ислама образование. Однако впоследствии отдельные ученики критиковали его за то, что он не выступал против присутствия американских войск на саудовской земле. Для салафитов это был переломный момент: как можно было позволить неверным ступить на землю королевства, защищающего самые святые места ислама?
Однажды осенью в тени финиковой пальмы мы говорили о зле, с которым должен бороться ислам, и один студент — египтянин — высказал то, что было в головах большинства.
— Как могло произойти, что Хранитель двух святынь позволяет американским войскам осквернять наши земли? Как могло произойти, что наши правительства тратят миллиарды на американские самолеты и танки? Они отвернулись от ислама, разрешили алкоголь, разрешили женщинам одеваться как проституткам. Мусульмане заблудились, и мы должны наставить их на путь Аллаха.
Многие из студентов института Даммаджа уже вернулись домой и учредили подобные школы и институты по всему исламскому миру. Привлекательность этой радикальной философии отчасти состояла в том, что в обход религиозного истеблишмента она обращалась прямо к источнику ислама. В этом смысле она расширяла возможности бедных и преследуемых и позволяла им проповедовать, даже если им не выпало привилегии десятилетиями учиться в школах исламского права.
Свое учение шейх Мукбиль основывал на хадисах — рассказах о деяниях и высказываниях Пророка, записанных его первыми последователями. Он считал, что кризис ислама можно преодолеть возвращением к исконным текстам и отвергнув «обновленцев» — простых смертных, дерзнувших толковать Слово Господне: «Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — Его посланник». Дух Даммаджа можно обобщенно выразить словами хадиса: «Самое большое несчастье — новизна, и любая новизна — это обновление, а всякое обновление — ошибка, и всякая ошибка ведет в ад». Дискутировать здесь было особо не о чем.
Послание было простое, но освобождающее. И людей вроде меня, ненавидящих элиту и истеблишмент, оно пьянило. Я стал свидетелем множества линий исламского противостояния: как между салафитами и всеми остальными, так и в среде самих салафитов. И вскоре охотно участвовал в этих жарких дискуссиях, впитывая научные тексты, горячо споря с другими студентами.
Именно в Даммадже я на собственном опыте почувствовал вражду суннитов и шиитов. Сразу по приезде мне бросились в глаза АК-47, аккуратными рядами прислоненные к стенам института, и вооруженные ими студенты, охранявшие безопасность. Институт расположен в той части Йемена, где преобладает секта шиитов, известная как хуситы. Шейх не скрывал отвращения к шиитам, и между его племенем и хуситами происходили частые столкновения.
Студенты Даммаджа все делали вместе — учились, ели, молились. Вся жизнь вертелась вокруг мечети. День начинался еще до рассвета с первой дневной молитвы, и в тени финиковых пальм мы получали первый часовой урок Корана. Мы часами учили Коран наизусть.
Никакой специальной военной подготовки у нас не было, но, как многие молодые йеменцы, мы учились стрелять из стрелкового оружия, в том числе АК-47, на импровизированном стрельбище на холмах. Занятия вели американцы с опытом армейской службы, в том числе Рашид Барби, служивший в армии США в Кувейте.
Шейх сказал, что такую подготовку предписывал хадис, где сказано, что сильный верующий ценнее слабого и все мусульмане должны быть готовы к джихаду. Несколько студентов подошли к нему, прося разрешения отправиться на войну в Чечню или Сомали, но он разрешил только тем из них, кто хуже успевал в учебе. Так мыслители отделялись от людей действия.
Я вел чистый образ жизни без мобильных телефонов или музыки, наркотиков и алкоголя. Я начал обучать боксу пару сокурсников и неплохо их натаскал. В ответ я почувствовал их уважение. Это было гораздо приятнее любого из моих нокаутов на улицах Корсёра. Ночью, глядя на звезды, я чувствовал, что сопричастен большому делу.
Иногда я писал Самар, но письма никогда не отправлял. Погружение в ритуалы Даммаджа все больше и больше отодвигало ее на второй план. Однажды, разбирая вещи, я с удивлением обнаружил фото с нашей помолвки. И без особого чувства разорвал их одну за другой. Я решил, что моя жена должна быть хорошей мусульманкой.
При всей учености шейх обладал острым чувством юмора, и я почему-то стал одним из его любимых учеников. Он брал меня за руку и, прогуливаясь по оазису, говорил со мной по-арабски. Понимал я от силы одно слово из десяти, но он продолжал говорить.
Выделял он меня и на своих лекциях.
— Бен-чанин, — восклицал он, широко улыбаясь, прежде чем велеть мне прочитать хадис. К тому моменту я успел освоить всего пару фраз на йеменском диалекте арабского, но прочесть хадис не смог и извинился. Меня пожалел один ливийский студент и научил хадису на арабском языке. Когда я встал и прочел его, шейх Мукбиль был в восторге и принялся стучать по столу. Он сказал нескольким сотням собравшихся студентов, что мое усердие показывает, что ислам распространится по всему миру.
— Это знак того, что обещал нам Аллах, — сказал он. — Мы должны позаботиться о наших новых братьях-мусульманах и научить их исламу, быть с ними терпеливыми.
Несмотря на все усилия йеменского правительства, в Даммадже было много иностранных студентов, в том числе британских пакистанцев из Бирмингема и Манчестера, тунисцев, малазийцев и индонезийцев. Несколько боснийцев, в середине 1990-х годов сражавшихся вместе со своим мусульманским народом против сербов и хорватов. Впоследствии некоторые из них стали в своих странах видными боевиками.
Вначале я был в Даммадже единственным белым. На меня с любопытством смотрели студенты и местные. Но я никогда не чувствовал себя изгоем и не подвергался остракизму из-за этнической принадлежности.
Позднее компанию мне составил учтивый американец, Клиффорд Аллен Ньюмен, обращенный из Огайо, с четырехлетним сыном Абдуллой. Себя Ньюмен называл Амином. Некоторые американцы назвали бы его «деревенщиной» за его внешность и манеры, но он хорошо говорил по-арабски и до приезда в Йемен пожил в Пакистане. Мы подружились. Казалось, он, как и я, бежал от скверной компании. У американских властей был ордер на его арест по обвинению в международном киднеппинге, а Абдуллу он привез в Йемен, когда через год после развода суд передал опеку над сыном бывшей жене. Ньюмен хотел дать сыну строгое мусульманское воспитание.
В Даммадже я провел четыре месяца. Весной 1998 года я покинул медресе и вернулся в столицу, где нашел примитивное жилье. Недолго, пока не подыскал квартиру, у меня жил Ньюмен с сыном.
К своей вере я относился серьезно, она была моим компасом, и я собирался вернуться в Даммадж. По возвращении в Сану я был убежденным салафитом. Смог бы возразить проклятым «обновленцам».
В Сане я познакомился с несколькими радикальными проповедниками, в том числе с Мухаммедом аль-Хазми, три года спустя назвавшим события 11 сентября «оправданной местью» Америке. Другим был шейх Абдул Маджид аль-Зиндани, влиятельнейший религиозный деятель Йемена, один из лидеров и соучредитель главной оппозиционной партии. У пятидесятилетнего Зиндани были тысячи сторонников. В Сане он возглавлял Университет Иман, в чью мечеть каждую пятницу набивалось по несколько тысяч молящихся.
Когда я впервые как правоверный мусульманин постился на Рамадан, Зиндани однажды вечером пригласил меня с ним разговеться. Он хотел, чтобы я поступил в его Университет Иман.
Он богат, в его доме в Сане фантастическая библиотека.
— Чем я могу вам помочь? — спросил он. Мой ответ его озадачил.
— Это правда, что вы с «Братьями-мусульманами»? — спросил я. — Если да, вы приведете меня в ад.
В Даммадже нас учили, что политическое движение «Братья-мусульмане» стало в арабских странах раскольником, ради политики отказалось от истинного шариата и пошло по пути обновленчества, поддержав идею демократических выборов. Тезис о том, что законы вправе принимать простые смертные, сделал «Братьев-мусульман» отступниками в глазах истинных салафитов.
Я задал вопрос без тени враждебности, но Зиндани был ошеломлен. Для меня шейх, несмотря на радикальную репутацию, был недостаточно воинственен. И я, как ярый салафит, не побоялся ему об этом сказать.
Он явно не привык выслушивать дерзости от новичков, но сдержался.
— Если вы поступите в Иман, у нас, похоже, будет много интересных дискуссий. Но вам не следует верить всему, что вам говорят. Даже хорошие мусульмане порой заблуждаются или их сбивают с пути, — улыбаясь, произнес он.
В знак того, что его не задела моя наглость, Зиндани показал мне некоторые ценнейшие тома своей библиотеки, и мы еще поговорили о первых днях ислама. Учился я быстро.
Друг из Даммаджа познакомил меня с сетью молодых салафитов в городе. Некоторые из них были ветеранами джихада, в 1980-е годы воевавшими с Советами в Афганистане или совсем недавно на Балканах. Все больше моджахедов в Йемене считали Запад, в особенности Америку, врагами ислама. Уже прошли террористические атаки на американские объекты в Саудовской Аравии, еще больше взрывов планировали. Одним из таких людей был египтянин Хусейн Аль-Масри. Хотя он и не признавал этого напрямую, но, скорее всего, состоял в египетской группировке «Исламский джихад». На родине Аль-Масри был объявлен в розыск. Лет тридцати пяти, с изысканными манерами и мягким голосом, он мало походил на боевика с обширными связями. И он первым упомянул при мне имя Усамы бен Ладена.
В то время — в начале 1998 года — бен Ладен организовывал присутствие «Аль-Каиды» в южном и восточном Афганистане, в Кандагаре и вокруг Джелалабада. Встречаемая талибами с распростертыми объятиями, его организация уже планировала атаки на западные цели, включая смертоносные теракты в посольствах США в Найроби и Дар-эс-Саламе несколько месяцев спустя. Аль-Масри рассказывал мне об учебных лагерях, организованных «Аль-Каидой» в Афганистане, и о том, как туда добраться через Пакистан. Он сказал, что, если я захочу, проезд он организует.
Я пребывал в нерешительности: авантюрист во мне чувствовал сильное искушение, но как салафит я считал джихад незаконным. Кроме того, группировки наподобие «Талибана» истинные салафиты презирали, считая их неправоверными.
С западной точки зрения эти различия кажутся ничтожными, однако для учителей в Даммадже или Эр-Рияде взгляды талибов граничили с ересью. Они призывали к «неумеренной» молитве сверх установленных Пророком пяти раз в день. Шейх Мукбиль учил, что с такими людьми даже за одним столом нельзя сидеть. Хотя они мусульмане, но одно пребывание в их обществе может навлечь на тебя адские муки.
В подтверждение он приводил известный хадис Пророка: «Моя умма [народ] разделится на 73 течения, из них одно попадет в рай, а остальные — в ад».
Пока что во мне победило чувство идеологической чистоты.
В Сане я познакомился с 17-летним Абдулом, темнокожим, улыбчивым, скромным и учтивым. У него были кудрявые, коротко стриженные волосы и зачаточная бородка. Весил он килограмм 45, а ноги напоминали тростинки. Но даже в столь нежном возрасте он хорошо знал местных моджахедов — людей, сражавшихся с коммунистами в Афганистане, с сербами в Боснии. Часто мы с Абдулом допоздна сидели у него дома, беседуя за бесконечными стаканами сладкого мятного чая. Мне импонировали его энтузиазм и любознательность. Он задавал много вопросов о Европе, пораженный и восхищенный тем, что ислам закрепился в этих северных языческих землях. Он жаждал путешествовать и использовал беседы со мной для совершенствования своего примитивного английского. Меня удивила его глубокая религиозность. Он не поражал знанием Корана наизусть, но голос у него был настолько мелодичен, что его часто просили прочесть молитвы в мечети.
Пребывание в Йемене углубило мою веру. Прошло чуть больше года с тех пор, как я впервые вошел в мечеть и произнес шахаду. Теперь я знал Коран, мог читать хадисы и обсуждать исламские законы. Направлявший меня Махмуд аль-Тайиб наверняка думал, что я, не выдержав трудностей жизни в беднейшей стране арабского мира, вернусь через пару месяцев.
Но прожив в Йемене большую часть года, я созрел для возвращения. Я дважды переболел дизентерией, у меня кончились деньги, и я начинал уставать от того, что видел на улицах Саны. И откопал свой билет в Лондон.
