На втором оборонительном рубеже, превратившемся теперь в передовую, было жарко, даже душно. Раздражал вездесущий запах горелой синтетики и дыма. Зимников подумал, что теперь он может различать подбитую имперскую и вражескую технику по запаху сгоревшего топлива.

– Что вы хотели? – очень сухо спросил он Ванситтарта. – Что такого случилось, что потребовало моего непременного присутствия? Надеюсь, вы не собираетесь попробовать захватить меня в плен и перебежать обратно?

Шутка получилась откровенно грубой и неудачной, но у полковника уже не оставалось сил для вежливого и корректного общения.

– Господин полковник… – я не хотел, чтобы об этом… по телефону… – тихо сказал Джеймс, и Петр Захарович обратил внимание на перекошенное лицо англичанина, похожее на грязно-белое пятно в колеблющемся свете фонарика. У Ванситтарта подрагивали губы, а во взгляде отсвечивало легкое безумие. От прежнего образа утонченного, ироничного аристократа не осталось и следа.

– Джеймс. Я понимаю, вы устали… – Зимников попробовал быть тактичнее с человеком, который весь день отбивался от превосходящих сил врага и уже проводил к хирургу или на тот свет едва ли не половину тех, с кем совершил невероятный побег в Россию.

По всему переднему краю противника дружно взлетела серия белых ракет, сразу вслед за ней, почти без перерыва – серия красных.

«Что это значит?» – подумал полковник.

– Вот, опять… слушайте… – англичанин поднял руку, отвлекая Зимникова от насущных мыслей.

В ночном воздухе звуки разносились далеко и, несмотря на расстояние между противниками, захлебывающийся, полный муки вопль был слышен очень хорошо. Кто-то на вражеской стороне кричал от невыносимой боли, крик все не заканчивался, словно у несчастного были безразмерные легкие.

Полковник не произнес ни слова, только судорожно заскрипели металлические суставы, отзываясь на неконтролируемые нервные сигналы. Ему показалось, что вдали видны даже отблески большого костра, от которого доносятся ужасные звуки.

– Развлекаются, – прошептал Джеймс. – Специально…

– Я думал, для вас это не в новинку, – мертвым голосом произнес Зимников.

– Именно, – пробормотал Джеймс. – Поэтому меня там больше нет, среди… них.

Англичанин вскинул голову и твердо потребовал:

– У меня остались только легкие минометы и ракеты, не достать, да еще ваш запрет на использование вне боя. Но у вас ведь есть звуковая разведка и осталась артиллерия. Накройте их!

– Нет, – ответил Зимников, тяжело перекатывая желваки на челюстях.

– Что?.. – не понял Ванситтарт, думая, что ослышался.

– Нет, – без выражения повторил Петр Захарович.

– Не понимаю… – прошептал англичанин, с ужасом и отвращением вглядываясь в лицо комбрига. – Как же вы можете?..

Новый вопль пронесся над полем, выжженным огнем, изрытым траками и снарядами. Он оказался гораздо громче и страшнее прежнего.

– Там ведь ваши люди…

– Да, – отозвался Зимников. – Мои. Но у меня больше нет снарядов, чтобы тратить их на что-то иное, кроме убийства наступающих врагов.

– Лжете, – бросил ему в лицо Ванситтарт. – Лжете!

– Забываетесь, – жестко заметил полковник.

Ванситтарт сник, ссутулился и опустил голову.

– Вы представляете, сколько у вас будет дезертиров к утру? – с явственным отчаянием в голосе спросил он у полковника.

Отблеск пламени усилился, стало видно, что это не иллюзия и не оптический обман. Большой, яркий костер. Чудовищные крики боли раздавались непрерывно, далеко разносясь в ночи, с легкостью достигая передового края бригады.

– Да. Будут. Но немного, – ответил Петр Захарович. – И пусть они дезертируют сейчас, чем завтра, в решающий момент.

– Чудовище, – прохрипел Джеймс. – Бог мой, чудовище… Но неужели никто… – он оглянулся, теперь, когда англичанин не контролировал себя, акцент в его словах стал отчетливее, заметнее. – Неужели никто не прекратит страдания этих несчастных?!

– Никто. Потому что я отдал четкий и ясный приказ – стрелять только по противнику. И вы знаете об этом.

– Петер, вы не лучше их, – бросил Ванситтарт прямо в лицо командиру, с безнадежным отчаянием. – Вы такой же подонок и мерзавец!

Он не ждал ответа, но Зимников, почти невидимый в темноте, отозвался. Медленно, тяжело, как будто каждое слово стоило ему невероятных усилий.

– Нет, я не чудовище. Я командир бригады, против которой стоит страшный враг. У меня мало людей, мало снарядов, почти нет тяжелого вооружения. Но мы должны сражаться дальше. И я использую любую возможность для этого. В том числе – показываю моим солдатам, что ждет их в плену. Можете думать обо мне, что угодно, это мои грехи, и я сам отвечу за них перед Всевышним, не вы. И наконец…

Особо страшный, пронзительный крик прервал его слова. Полковник замер, потому что в громком, протяжном стоне он разобрал отдельные слова.

– Не может быть, – прошептал он.

– Пастор, – эхом отозвался Ванситтарт.

В голосе несчастного не осталось ничего человеческого, но слова, что были произносимы им, не оставляли ни тени сомнения – кто выкрикивает хриплые, захлебывающиеся фразы.

– Засуха и жара поглощают снежную воду, так и преисподняя поглотит грешников! Забудет их утроба матери; будут лакомиться ими черви, не остается о них памяти! Сломится беззаконник, как дерево!

– Афанасий… Но он же погиб вместе со всем взводом… – выдавил Зимников.

Голос диакона креп, он гремел в ночи, как погребальный звон потустороннего колокола.

– Я вижу, как хлеб ваш станет пеплом, опустеет город, и жилища будут покинуты и заброшены, как пустыня! Народ безрассудный, не сжалится над вами Творец, и не помилует!

– Минометы! – гаркнул Ванситтарт, по лицу его текли слезы. – Я прикажу открыть огонь, и можете меня расстрелять!

Казалось, человек не в силах кричать еще громче, но диакон Афанасий проревел во всю мощь горла, устрашающим гласом:

– Мы умрем, но за нами придут те, кто совершит возмездие! Проклинаю вас, нелюди! Проклинаю!!!

В это мгновение Зимников понял, что означала двойная серия сигнальных ракет. Он резко развернулся и выпрямился, готовый отдать приказ, который уже никому не было суждено услышать.

Ночь превратилась в день. Ослепительный белый свет затопил мир, выжег тьму, истребил даже самые мелкие тени. Все вокруг стало светом, немыслимо ярким, обжигающим. Убийственным. За светом пришел шум – чудовищный, одновременно низкий и в то же время пронзительно-свистящий рев. Грохот ударной волны, расходящейся, как круги на воде. Но его полковник уже не услышал.

– Вспышка! – закричали снаружи одновременно несколько голосов.

И верно, даже сквозь брезентовую крышу палатки было видно разгорающееся вдали свечение.

– Работаем, не отвлекаемся! – рыкнул Александр, в первую очередь, на самого себя. – Все важное для нас – в операционном поле. Текущие операции заканчиваем, новых пока не берем.

Спустя некоторое время все врачи, кроме дежурных, внимательно смотрели на старшего и ждали… Откровения? Чуда? Ну что ж, будем творить чудеса из подручных средств. Начать с того, что не допустить паники.

– Но и от горестей нам богами ниспослано средство, доблесть могучая, друг – вот этот божеский дар, – нараспев проговорил Поволоцкий и сразу спросил: – Кто помнит, откуда это?

– Архилох… – неуверенно произнес один из молодых врачей. – В переводе Вересаева… Но… к чему это?

– Итак, кто скажет, к чему? Наставление все читали?

– Взрыв произошел примерно двадцать минут назад, – голос юноши звучал уже увереннее, – значит, осадки до нас донесет через сорок минут – час. В это время мы в безопасности.

– Отлично, и что мы должны делать?

– Развернуть пост радиационного контроля… подготовить всех транспортабельных к эвакуации… по выпадению осадков – укрыться…

– Ну практически зачет.

Напряжение разразилось смехом. Нервным, пронизанным истерическими нотками, но все же смехом.

– В журнал записали? Очень хорошо. Развертываем павильоны, остальное – по наставлению. Секретам занять позиции, команде выздоравливающих – быть в готовности отражать атаку. Когда пойдут осадки – дежурить на сортировке по полчаса, секреты снять, выставить обратно по моему распоряжению. И помните, мы – гвардия, а гвардия не бежит.

Терентьев всматривался в лица шоферов и с бессильной тоской понимал, что здесь он беспомощен. Первая смута на дороге была стихийной, истеричной и потому ее удалось быстро подавить. Сейчас же дело обстояло совершенно по-иному. Автополк встал весь, целиком, десятки машин всевозможных классов протянулись вдоль трассы, перемежаемые зенитными самоходами, ремонтной техникой и колесными бульдозерами. На обочине с большими интервалами чернели обгоревшие остовы тяжеловозов. Дорожное полотно определенно знавало лучшие времена, теперь же оно зияло трещинами и выбоинами, выкрошенными кусками асфальта. Кое-где матово-серый асфальт почернел, опаленный пролитым и подожженным топливом, а также зажигательными бомбами. Опалины перемежались пятнами гравийных заплаток, поставленных на месте воронок от снарядов.

– Мы не поедем дальше, – с угрюмой решительностью сказал невысокий, коренастый мужик в заплатанном противохимическом комбинезоне – командир полка. Он был без перчаток, и Иван заметил, что руки говорившего почти черные от глубоко въевшегося масла.

Ночь все еще не закончилась, но темнота нерешительно уступала место свету, но не солнцу, не первым утренним лучам. Этот свет был сотворен человеком. На севере широкая полоса неба вдоль горизонта сверкала огненными вспышками – невидимые тучи отражали отсвет пока еще невидимого яростного боя – взрывы и огонь. Танкисты продолжали сражаться и ночью, с неослабевающим ожесточением. Время от времени в небе слышался хорошо знакомый визг реактивных двигателей, похожий на тысячекратно усиленный скрип разрываемой бумаги. В направлении самолета тянулись огненные хвосты зенитных ракет, перемежаемых нитями трассирующих очередей, похожих на пригоршни мелких углей. Иногда сбивали, чаще – нет.

– Не поедем, – глухо отозвались повылезавшие из кабин шоферы и механики. Их голоса звучали словно рокот моря – без особой угрозы, без надрыва, но со стихийной неумолимостью.

Иван стиснул зубы, до скрипа, до крошащейся эмали. Въевшиеся в плоть и кровь привычки советского человека подвели его. Терентьев поневоле спроецировал на свое детище – дорожные войска – опыт Великой Отечественной. И совершенно не подумал, что мобилизованные по чрезвычайному призыву тыловики Империи – не шоферы ленинградской Дороги Жизни. Это люди, выхваченные из мирной жизни, брошенные в чистилище, откуда уже видны адские врата. И им очень страшно, а выучки и воинской солидарности пока еще не хватает, чтобы давить животный ужас волевым усилием.

Сейчас, задним умом, Терентьев понимал, что ехать на восьмой опорный в сопровождении всего лишь двух солдат было неразумно. На охрану собственно терминала надеяться не приходилось – они были испуганы и деморализованы не меньше «дорожников». Здесь требовался по крайней мере взвод «заградотрядовцев» и пара заместителей, но Иван ожидал, что придется главным образом координировать, а не выступать агитатором перед враждебным окружением, чтобы «распропагандировать» их, как в Гражданскую.

Сколько еще таких мелких ошибок с большими последствиями сделано по всей стране, всей армии, с тоской подумал Иван. Не по злому умыслу, а просто потому, что нельзя предвидеть все и быть заранее готовым ко всему. И не приведет ли их совокупность к той самой соломинке из притчи о верблюде?..

– Посмотрите сами, – коренастый комполка указал на север, в направлении прерванного маршрута колонны, затем перевел руку на запад. Там, на расстоянии километров тридцати – ночью определить было трудно – словно крутился странный смерч, огромная воронка, невидимая сама по себе, но пронизываемая красным свечением, которое обрисовывало ее форму лохматыми щупальцами. В том месте, куда упиралось основание смерча, разливалось красно-белое свечение, какое можно увидеть в домне, полной расплавленного металла – что туда ни брось, все испарится, еще до того, как коснется поверхности. Поднимись Иван выше, он мог бы увидеть множество мелких кострищ, рассыпавшихся в виде неправильного эллипса вокруг «белой» зоны – это горела трава, кустарник, попавшие под тепловой удар здания, техника. Но Терентьев видел только мутно-желтый пляшущий свет, исходивший словно от самой земли.

– Мы все понимаем, – даже с какой-то участливостью сказал кто-то в стороне, с нашивками работника дорожно-ремонтной службы. – Плохо там нашим приходится… Но дорога слишком тяжкая.

Как будто иллюстрируя его слова, начался очередной артобстрел дороги. Снаряды ложились со строгой периодичностью, по пять-семь в залпе, рассыпаясь в воздухе огненным дождем фосфорных капель или мелкой шрапнели. До головы колонны обстрел не доставал и на опытный взгляд бил скорее по психике, представляя не слишком значимую опасность для тяжелых большегрузов. Но выглядело очень впечатляюще.

– Надо отступать, – с уверенностью, словно успокаивая кого-то, сказал командир автополка. – Того и гляди, скоро жахнут новым атомом или прорвутся оттуда, – он махнул в сторону недалекого «гриба». – Только машины и груз зря потеряем. Отступим, закрепимся по новой.

– Некуда отступать, – машинально ответил Иван, лихорадочно перебирая возможные действия. По всему выходило, что пугать, взывать к совести – бесполезно. Это не взрыв эмоций, а продуманный отказ, под который даже подвели некую идеологическую основу. Дескать, не просто занимаемся саботажем, а на пользу общему делу.

– Ну как же некуда? Даже не в России еще, – удивился командир.

– Не пойдем, – подытожил ремонтник. – Чтобы вы ни говорили, господин инспектор, все равно не пойдем. Один вред и опасность будет.

За спиной Ивана стоял броневик, а в броневике был готовый к стрельбе пулемет. Одно движение, и стрелок откроет огонь. Но будет ли толк?.. Даже если запуганные дорожники не откроют ответный огонь из тех же зениток, которые за несколько секунд превратят броневик в решето… Чтобы восстановить дисциплину и погнать конвой дальше, понадобится время, много времени. Кто-то кинется наутек, кто-то просто бросит машину. Движение окончательно станет, а этого нельзя допустить ни в коем случае.

– Есть куда отступать, говоришь? – инспектор сделал последнюю попытку воззвать к здравому смыслу. – Немцы думали так же. И Германского Союза больше нет. Французы думали. Франции больше нет. Как далеко готов отступать ты?

Он медленно обвел взглядом окруживших дорожников. Те молчали, сомкнувшись непроницаемой стеной глухого, враждебного отторжения. Одинаковые лица, серые и невыразительные в пляшущем огне вспышек и пожаров, одинаковая печать страха и решимости на каждом. Страх одновременно придал им твердости в намерении избежать опасности сейчас, и отшиб рассудок настолько, что вопрос «а что будет дальше» отсекался сразу.

Иван буквально кожей почувствовал, как сжались пальцы на гашетках пулеметчика в башне броневика. Шагнуть в сторону, пригнуться, одновременно командуя «огонь!». И будь, что будет…

– Сами бы туда пошли… а то хорошо из тылов и задов командовать… – проворчал кто-то из тени, отбрасываемой высокой кабиной ближайшего тяжеловоза.

Иван усмехнулся, горько, скверно, скаля зубы в безрадостной улыбке.

– Я – пойду, – четко, ясно произнес он. – И мне не придется объяснять моей убиваемой семье, почему я бежал и бросил товарищей в беде. Почему допустил врага к своему порогу. А вы – трусливые зассанцы – бегите. И ждите трибунала, который вас даже судить не станет, сразу вызовет расстрельную команду.

И он пошел по дороге.

– А мы? – растерянно донеслось вслед с какой-то детской обидой.

– А вам пусть будет стыдно, – бросил через плечо Терентьев.

– Вы куда, инспе… вашбродь! – позвал кто-то с бесконечным недоумением.

– Туда, куда зассанцы не ходят. Там место только людям, – ответил инспектор.

Идти оказалось не то чтобы тяжело, скорее нудно-утомительно. Дорога была в скверном состоянии, приходилось высоко поднимать ноги, чтобы не споткнуться. Иван снова безрадостно улыбнулся, на этот раз архаичному и забавному «вашбродию». Вот уж воистину забавно – на старости лет, после долгой службы в советском государстве, слышать в свой адрес «господин» и даже «вашбродь».

Очередной огненный цветок рассыпался безобидным на вид фейерверком впереди-справа. В нос ударил острый, непередаваемый запах фосфора, смешанный с уже привычной вонью сгоревшей пластмассы и газойля. Иван мерно шагал, без лишней спешки, сохраняя достоинство, но при этом не задерживаясь. Это единственное, что ему оставалось – постараться увлечь собственным примером. Обстрел усилился, снаряды рвались один за другим. Одни далеко и совсем не страшно, другие – опасно близко к дороге. В воздухе визжал металл осколков и шариков шрапнели, впрочем, их было маловато, все-таки плотность обстрела оставляла желать лучшего.

Шаг за шагом… Вперед, только вперед. Иван не оглядывался, понимая, что лишь непоколебимая уверенность, то, что здесь назвали «харизматической силой» может победить чужой страх. А сильные люди не оглядываются, чтобы посмотреть – идет ли кто-нибудь за ними.

Он посмотрел вверх, в небо, начинающее сереть, на ходу незаметным движением проверил, на месте ли противогазная маска. Иван обошел большое пятно, курящееся вонючим дымом – след фосфорной бомбочки. Зажигательная смесь уже прогорела, но ступать на раскаленную поверхность не хотелось даже в сапоге на толстой подошве. Жесткая стоячая ткань комбинезона шуршала и поскрипывала при каждом движении.

«Скерлы-скерлы, костяная нога…» – от этого скрипа вспомнился обрывок из сказки, которую он слышал в далеком детстве и давно забыл. Вновь завыли приближающиеся снаряды, невидимые в темноте. Серия взрывов прогремела совсем в стороне. Терентьев вдохнул поглубже, выравнивая дыхание, чуть сбитое в меру быстрой ходьбой и тут же сбился с шага, едва не упав. Он захлебнулся на вдохе – что-то острое быстро и глубоко кольнуло под ложечку, разбежалось по диафрагме острой болью. Осколок пробил комбинезон и нейлоновую поддевку, глубоко уйдя в тело.

Каждый шаг давался с боем. Ноги почти не слушались, они онемели, превратившись в две колоды, которые приходилось переставлять движением всего корпуса. В животе пульсировала огненная точка, словно уголек, разгоравшийся все сильнее.

«Больно, как же мне больно…»

Останавливаться было нельзя, даже задерживаться, сбиваться с шага – нельзя. Но с каждой секундой идти становилось все труднее. Поле зрения сузилось до узкого тоннеля, в котором хаотично мелькали куски асфальта, пятна копоти, дымящиеся на холодном утреннем воздухе железные обломки. Все остальное заволокло багровым туманом. В ушах шумело, биение сердца отдавалось в барабанных перепонках гулкими неритмичными ударами. Иван задыхался, дыша мелко и часто, стоило вдохнуть чуть поглубже, и засевший в животе уголек превращался в костер, сжигающий внутренности.

«Я не могу… больше не могу…»

Кровь не проникала через ткань, наружу не выступило ни капли, но жаркая сырость расползалась по животу и ногам, хлюпала в левом сапоге.

– Я больше не могу, – выдохнул Иван, пытаясь расстегнуть комбинезон, чтобы вдохнуть больше воздуха. Ослабевшие пальцы беспомощно скользили по гладкой жесткой ткани. Нейлоновая поддевка лежала на плечах, как тесный, тяжелый, сделанный не по мерке рыцарский панцирь.

– Можешь, – сказал кто-то, идущий чуть в стороне. Голос показался знакомым, очень знакомым…

– Ты кто? – прохрипел Терентьев, продолжая механически передвигать тяжелые ноги.

– Ты сможешь, – игнорируя вопрос, повторил невысокий, но очень широкий в плечах краснолицый человек, приглаживая раннюю лысину. – Иначе зачем мы с тобой столько возились?

– Тебя нет… я брежу… кровопотеря… – пробормотал себе под нос Иван. – Ты умер два года назад.

– А ты, небось, и тело видел? – ехидно подколол майор Басалаев. Он то приближался, то отдалялся на грань видимости, расплываясь в бесформенное пятно.

– Ты умер, тебя нет, – упрямо повторил Иван. Короткая фраза из четырех слов потребовала немало времени, каждое слово приходилось произносить на отдельном шаге и выдохе.

– Не без того, – легко согласился краснолицый майор. – Но сейчас это не имеет значения. Шагай давай. Ноги выше, пока не споткнулся. Дальше три метра сплошной щебенки.

Кровь просочилась и в правый сапог, Иван уже не чувствовал кончиков пальцев на руках, озноб прокрался под обмундирование, скользнул по коже ледяными коготками. Инспектор отстраненно подумал, что очень скоро он потеряет сознание от потери крови, а затем, скорее всего, умрет.

– Что тебе нужно? – сквозь зубы проговорил он. – Ты мой бред…

– Я тебе помогу, – отозвался призрак. – Добрым советом. Может быть.

– Ты мертв.

– Повторяешься. Да, я умер. Убит в пятьдесят девятом, четырнадцатого октября, в приюте имени Густава Рюгена. Твоими заботами, кстати.

– Пришел, чтобы мучить меня?

– Нет.

Несмотря на вспышки боли при каждом вдохе, Иван хрипло, каркающе рассмеялся.

– Беда с вами, материалистами, – укорил его майор. – Хуже детей, а уж те, как известно, вообще зло. Какая тебе разница, есть я или нет, если за душевной беседой мы прошли уже почти десять метров? И ты пока на ногах.

– Да… я потерял много крови. Мозг отказывает. Я галлюцинирую…

Иван не понял, подумал он это или все же произнес вслух.

– Суровые времена, дружище, суровые, – рассуждал между тем покойник, спокойно вышагивая рядом. – Может быть, я призрак. А может быть, когда целому народу придется сразиться за свое существование, даже мертвецы станут в общий строй. О, вот и еще метр. Но собственно говоря, речь не о том…

Иван пошатнулся, носок сапога зацепил кусок дорожного покрытия, торчащего, как обломанный зуб. Инспектор едва не упал, чувствуя, как холодный пот течет по лбу. Терентьев замедлил шаг, ступая едва ли на длину стопы.

– Тогда, в октябре пятьдесят девятого, ты убил меня и еще немало хороших людей, – продолжил Басалаев. – Не своими руками, но своим бездействием. Почему?

– Дети… должны были жить, а солдаты – умирают, – выдавил через силу Иван, тускло удивляясь – зачем он что-то объясняет своему подсознанию?

– Те, кто погиб, вытаскивая тебя, тоже имели семьи, детей, – немедленно отозвался Басалаев. – Не все, конечно, но многие. И за это тебя совесть не мучает. Не так ли?

Иван не ответил. Мышцы ног начали конвульсивно подрагивать, сбивая и без того рваный ритм движения. Сердце колотилось где-то у самого горла, во рту проступила ощутимая едкая горечь.

– Не мучает, – подытожил майор. – Солдаты гибнут, это их долг и судьба, а дети должны жить, потому что это – правильно. А вот теперь скажи мне…

Призрак что-то говорил, но Иван уже не слышал, что именно. Все плыло перед глазами, краски и звуки мешались между собой, Терентьев закрыл глаза, чтобы не видеть этого дробного мельтешения, от которого начинала кружиться отяжелевшая голова.

– Сдай правее, а то сейчас выйдешь на обочину, – посоветовал Басалаев и терпеливо повторил: – Итак, если для тебя детские жизни так много значат… Скажи, что такое твои нынешние страдания в сравнении с жизнью твоего сына?

– Мне больно, – выдохнул Иван. – Я теряю силы и сейчас свалюсь.

– Но ты должен двигаться, должен идти и показать, что все не так страшно. Иначе водилы не пойдут дальше. Пока их пнут как следует и пригрозят оружием, пройдет время. А «время – это кровь», ты ведь помнишь эти сталинградские слова?

– Чуйков… так сказал Чуйков… ты этого знать точно не мог. Значит, мой бред… Или мог?.. Ты говорил, что читал мои черновики… Но все равно не смогу, есть предел того, что посильно человеку.

– Красиво сказано, – заметил мертвец. – Тогда они придут к нему, к маленькому Ивану, у которого болят режущиеся зубы. Не сразу. Со временем. Но неизбежно придут.

– Один человек не может решить исход сражения. Только усилия миллионов приносят победу. А я уже умираю, – прошептал Иван непослушными губами. А может быть, только подумал.

– Да, ты умираешь, – бесстрастно согласился Басалаев. – Но ты в долгу перед нами. Перед Морисом Лешаном, который помог тебе войти в новую жизнь, не требуя ничего взамен. Передо мной и аэродесантниками, которые погибли, спасая тебя. Перед Зимниковым и Талановым, которые, наверное, уже мертвы или скоро погибнут. Этот мир был добр к тебе, зачастую незаслуженно. Может быть, пора расплатиться?..

Басалаев чуть приотстал, выйдя из поля зрения Ивана, поэтому когда его голос раздался над самым ухом, инспектор вновь споткнулся и едва не упал.

– Только усилия миллионов вершат судьбу мира, это правда, – прошептал бесплотный голос. – Но все эти миллионы складываются из множества отдельных людей. И если ты сам не готов дойти до конца и перешагнуть через него, разве ты можешь ожидать того же от других?

В броневике было тесно, очень шумно, затхло воняло потом, бензином и кровью. Сергей трясущимися руками кромсал ножом комбез и одежду, густо пропитанную красным. Наготове были бинты и тампоны, но солдат уже понимал, что не успевает.

– Нельзя на восьмой, – отчаянно прокричал водитель вполоборота, одним глазом кося на дорогу, а второй в отсек машины. – Если повернем, они тоже могут снова встать! Сворачиваю в сторону, там медсанбат гвардейцев! Будем через четверть часа!

Сергей бросил взгляд в узкую прорезь смотровой щели, на вереницу тяжелых грузовиков, идущих по дороге к фронту.

– Господи, никогда такого не видел, – пробормотал второй боец, пытаясь закрыть рану тампоном. – Километр, почти километр, едва ли не строевым шагом отмахал… Да если бы мы знали…

Между его пальцев снова плеснуло красным.

– Крепче держи! – воскликнул Сергей, зубами надрывая пакет с бинтом. – Не довезем ведь…

Раненый инспектор неожиданно пришел в себя, открыл бессмысленные, подернутые поволокой глаза и попытался что-то сказать.

– Молчи! Молчи, – рычал в отчаянии Сергей, стараясь остановить кровотечение, липкие пальцы скользили, тампон сбивался, никак не желая закрывать рану.

Бледные бескровные губы вновь шевельнулись, пропуская болезненный хрип. Иван глубоко вдохнул, закашлялся, разбрызгивая крошечные капли почти черной жидкости. И, наконец, произнес, почти разборчиво, несколько слов.

– Что? – второй сопровождающий склонился ниже, ловя каждый звук.

– И нам… не страшно будет… умирать… – раздельно и внятно проговорил Иван, глядя в низкий потолок броневика и улыбнулся самыми краешками посиневших губ.

Зимников сам не понял, как ему удалось вырваться из подземного плена. Точнее, поначалу он даже не понял, что погребен под слоем горячей земли, досками и еще каким-то мусором. Полковник приходил в себя рывками, в голове мешались обрывки путаных воспоминаний – свет, гром, удар. Чей-то истошный вопль, оборвавшийся так же резко и сразу, как начался. Затем тьма – горячая, удушливая чернота и тяжесть, сдавившая все тело колючими тисками. Только десятилетия военной службы позволили немного приглушить панику, и комбриг осознал, что похоронен заживо. Чувство равновесия не помогало, он даже не мог определить, в какой стороне поверхность и сколько до нее копать. И все же, каким-то чудом – получилось. Блаженная пустота охватила простертую руку, и вслед за ней сам оглохший, ослепший Петр вырвался из земляного плена, нечленораздельно вопя.

Он долго отплевывался от сухой, песчаной земли, забившей рот и нос, протирал глаза. Легкие работали как сломанный компрессор, закачивая густой, как смола, воздух в грудную клетку, где, похоже, не осталось ни единого целого ребра.

Наконец, он смог оглядеться, часто моргая и щурясь, веки опухли, превратившись в плотные подушечки, глаза слезились и горели, как от солнечного ожога.

Оборонительные рубежи исчезли, испарились, словно их никогда и не было. В мелких засыпанных канавках и холмиках искушенный взгляд еще мог опознать бывшие траншеи и части дерево-земляных сооружений. Но все остальное превратилось в неописуемую мешанину рваного и местами обгоревшего железа, какого-то тряпья, измочаленных столбов и раскрошенных в щепу досок. В воздухе повисла густая взвесь белесой пыли, похожей на измельченный до состояния невесомого праха пепел.

Зимников откопался окончательно и осознал, что видит все окружающее без всяких фонарей. Вокруг разливался желтовато-зеленый, с какими-то красными всполохами свет. Он исходил от горящих кустов, тлеющей травы, отчасти – от предрассветных сумерек. Полковник зажмурился и помотал головой, стараясь унять жжение в глазах. Бесполезно. Ощупал себя негнущимися, искривленными пальцами, попутно неловкими движениями обрывая клочья разодранного противохимического комбинезона. Петр закашлялся, тяжело, как чахоточник в последней стадии. Раскаленный, пыльный воздух, попав в носоглотку, почему-то становился очень холодным, как будто пронзая грудь изнутри ледяными иголками.

Пыль медленно оседала, вращаясь в дымном воздухе множеством мелких смерчей. Как будто шел снег.

– Вот ведь свинство, – проговорил Зимников. Вернее, хотел, но из пересохшего, как пустыня, горла вырвался только сипящий свист.

– Свинство… – прохрипел полковник, пытаясь подняться на ноги. Левый протез отказал, на него пришелся удар чего-то тяжелого, металлические пальцы смяло и исковеркало. Культю неприятно покалывало – так нервы воспринимали поломку. Правый работал едва-едва, полковник понял, что не сможет взять даже пистолет – моторика не позволит. Калека, бесполезный и беззащитный. У него не было сил даже ужасаться этому.

Петр с трудом встал, мышцы ног подергивались в непрерывных спазмах, как натянутые струны. Зимников плохо видел, все вокруг казалось странно-контрастным и как будто подсвеченным опалесцирующим светом. И шум… Несколько мгновений понадобилось понять, что это уже не галлюцинация. Впереди замаячили силуэты, не близкие, но все равно знакомые.

Подняться так и не удалось. Зимников так и остался на коленях, прижав к груди бесполезную левую руку. Он взглянул на небо, серо-желтое, источающее мутный гнойный свет, и страшно, каркающе рассмеялся, в смехе прозвучала отчетливая нотка безумия. Слезы потекли по лицу, промывая дорожки в корке из земли, пыли и подсыхающей крови.

Как обидно… Столько трудов, столько усилий и веры, надежды… И все закончилось. Бригады больше нет, она исчезла за считанные часы.

Нет…

– Кто-нибудь! – заорал полковник, и крик получился неожиданно легко. – Кто-нибудь живой!

Тишина в ответ… Гулкая, страшная тишина, в которую запустили когти шумы приближающейся техники.

– Кто жив, отзовитесь! – крикнул Петр, и нечеловеческим усилием все же сумел встать.

Никто не ответил.

Зимников оглянулся в поисках хоть какого-нибудь оружия, но не увидел ничего, что было бы целым, и что он мог бы взять изломанными протезами. Полковник сделал шаг навстречу врагу, затем еще один, и еще. Жизнь была прожита, задание – не выполнено, теперь оставалось только умереть. Зимников достаточно хорошо представлял себе, что несет вездесущая мелкая пыль, похожая на пережженный пепел, и понимал, что он уже мертв, как и все, кто оказался близ эпицентра. Но может быть, он сможет хоть что-то сделать напоследок, убить еще хотя бы одного врага. Всепоглощающая мысль целиком заняла его разум, поэтому когда слева донесся слабый голос, полковник поначалу не обратил на него внимание.

– Третий батальон! Есть живые!

Неподалеку кто-то отозвался по-английски, бессвязно, непонятно, но это был живой, человеческий голос. Справа ответили:

– Противотанкисты! Здесь!

И еще дальше кто-то прокричал о пехоте. Слева тоже ответили – не речью, но длинной пулеметной очередью.

Израненные, обожженные гвардейцы перекликивались, сообщали о том, что живые – есть.

Зимников, наконец, встал твердо и почти прямо. Он понял, что больше не может командовать уцелевшими – не осталось ни связи, ни штаба. Ничего не осталось. Единственное, что мог сделать комбриг – вдохновить своих воинов, вселить в них храбрость и готовность сражаться.

– Братья! – прогремел Зимников. Каждое слово буквально выпивало каплю жизни из его израненного тела, но Петру больше не нужно было экономить силы.

Он не мог этого знать, но чувствовал, каким-то шестым чувством понимал, что каждое произнесенное слово жадно ловят все, кто мог слышать. В голове роились мысли и фразы, складываясь в зажигательные лозунги.

«Вы – герои, вы – гордость ваших внуков и правнуков, вы – история своей страны, идите и разорвите горизонты. Вы не можете умереть дважды, вы уже мертвы, вы уже история. История принадлежит вам. Вперед, бессмертные!»

Но все это было не то, не то… Требовалось что-то очень короткое и запредельно выразительное. Нечто запредельное, абсурдное, но запредельно значимое. Такое, что заставило бы живых мертвецов хоть на короткое время почувствовать себя сильнее, страшнее, выше надвигающейся орды.

«Credo quia absurdum», так сказал однажды диакон Афанасий в ответ на какую-то шутливую подколку. «Верую, ибо абсурдно». Что ж, в месте, где осталась только смерть, во времени, когда впереди лишь гибель, убеждение тоже должно быть соответствующим.

– Братья! Нас не взяли ни пули, ни снаряды, ни даже атомный огонь! И мой последний приказ, – полковник сделал паузу, набирая полную грудь ледяного воздуха: – Пленных не брать!!!

Кривая игла, зажатая в иглодержателе, сновала, как ткацкий челнок, стягивая края раны. Тяжелый случай пневмоторакса с шоком – редкое исключение из правила «первично – не шить!». Впрочем, легкие случаи к нему просто не попадали. Либо особо сложные, либо те, кто уже шагнул на ту сторону и числился среди живых по ошибке.

Ошибка смерти… Образ был сюрреалистичен и даже в чем-то безумен, но на взгляд хирурга, точно отражал суть – даже Смерть не успевала забрать всех, кого щедро отправляло ей титаническое сражение.

– Следующий, – коротко бросил медик, на мгновение закрывая глаза. Вспомнилось, как однажды Иван Терентьев мимоходом упомянул, что до сих пор не смог привыкнуть к местному искусственному освещению. Дескать, спектр странно сдвинут к синему, режет глаз. Сейчас Поволоцкий готов был поклясться, что понял сказанное. Мигающий свет ламп-переносок колол зрачки как иголками, и все казалось синюшным. Хотя, конечно, на самом деле причиной была обычная усталость.

Если здесь можно хоть что-то назвать «обычным».

Издерганные санитары положили на быстро промытый стол нового страдальца. Поволоцкий давно перестал считать тех, над кем сегодня заносил скальпель, но точно мог сказать, что будет еще больше.

– О, неплохо, что-то новое… – сказал сам себе хирург, быстро оценивая поле работы. – Кассетные бомбы, но поражают не шарики. Посмотрим…

У людей, которые регулярно и долго имеют дело с человеческим страданием, достаточно быстро формируется специфический профессиональный цинизм. Передозировка сострадания делает из хирурга неспособного оперировать неврастеника. А недостаток милосердия порождает мясника, который с недопустимой легкостью идет на калечащие операции и грубой работой усугубляет раны. Решение дилеммы отдавало безумием, но другого не было – сейчас хирург в буквальном смысле мыслил как два разных человека. Один искренне жалел беднягу, распятого на операционном столе, как мученик-страстотерпец индустриальной войны. Другой с отстраненностью профессионала отмечал специфическую комбинацию ранений – глубоко ушедшие в тело поражающие элементы, похожие на очень толстые граненые иглы и вдобавок к ним сильные ожоги. Не термитные и не фосфорные, больше похоже на фторид хлора.

«Какой прекрасный материал для статьи».

– Зажим, – коротко приказал он медсестре, протягивая руку не глядя. – Готовьте искусственную кожу.

– Больше нет. Все использовали.

– Тогда теплый гипертонический раствор, будем делать повязку по Преображенскому.

– Уже делают.

– Прекрасно. Продолжаем.

Думать нехорошее про Джона Кларка в очередной раз было уже некогда. Хотя, если вдуматься, именно ему были обязаны если не жизнью, то относительным здоровьем все, кто оказался в большой медицинской палатке, больше похожей на резинобрезентовый дворец.

Зазвонил телефон. Поволоцкий кивнул, и сестра приложила ему к уху трубку.

– Красное, – произнес искаженный противогазом голос дежурного у дозиметра.

– А на втором диапазоне?

– Красное.

– На третьем?

– Красное!

– На четвертом?

– Же… Зеленое. На границе…

– Понял. Каждые десять минут записывать показания. Через двадцать… пятнадцать минут вас сменят. Я проконтролирую очистку и выйду сам.

Поволоцкий щелкнул длинным пинцетом, очередная граненая игла с тихим стуком упала в подставленную кювету.

– Сколько у нас крови? – спросил он.

– Осталось пятьдесят доз, – ответил ассистент, ничуть не удивившись смене темы. – И двадцать литров физраствора. Воды пока хватает.

– Я заканчиваю операцию и выхожу. Дежурных сменять каждые пятнадцать минут, возвращающихся и подаваемых раненых проверять рентгенометром очень тщательно. Секреты пока не выставляем, при таком уровне радиации толку нет. Если со мной что-то случится… когда будет «зеленое» на третьем диапазоне, выставляйте.

Александр повел инструментами поверх крючьев ранорасширителей, раскрывших грудную клетку раненого, как стальные когти неведомого чудища, укрывшегося под столом. Два последних осколка укрылись глубоко и опасно, почти рядом с аортой. Сердце билось, как маленький красно-сизый зверек, но пока билось.

– Бывает в жизни все, бывает даже смерть… – пробормотал себе под нос хирург цитату из любимого «Сирано де Бержерака» и точным решительным движением подцепил первую «иглу», вытягивая ее легко, аккуратно, словно извлекая осиное жало.

– Но надо жить и надо сметь…

– Отсель грозить мы будем… кому угодно, – произнес Таланов, скорее сам для себя. – Георгий Витальевич, напомните, пожалуйста, какая у ваших истребителей предельная дальность?

Подполковник Лежебоков поджал губы и повел плечами в неосознанном жесте отрицания, но после короткой паузы он все же ответил:

– До четырех километров. Хотя при такой видимости – хорошо, если будем попадать на два – два с половиной.

Таланов прекрасно понимал причину недовольства Лежебокова – подполковнику, тем более из бронечастей, как-то невместно подчиняться майору, да еще из «механиков», которые, конечно, повыше обычной инфантерии, но все же ни разу не «танкисты». Но сейчас Виктору было в высшей степени все равно, выполнял бы приказы, а остальное можно будет решить потом.

Если останется кому решать.

Майор чувствовал странное облегчение, главным образом от однозначности и определенности происходящего. После внезапной вспышки атомного взрыва он испытал не страх или неуверенность, как многие другие, а скорее удовлетворение. Противник бросил на свою чашу весов самую крупную гирю, а это значит, что ничего более ужасного и непредсказуемого уже не последует.

– Лезли бы вы в скорлупу, пока не началось, – крайне невежливо посоветовал подполковник, но Таланов игнорировал неприкрытую колкость и в свою очередь подчеркнуто вежливо поинтересовался:

– А вы что скажете? Как специалист в противотанковой борьбе.

Лежебоков засопел, как паровоз, одернул и без того длинные рукава плотного мешковатого комбинезона, поправил висящий на широкой ленте респиратор.

– Хорошая позиция, – вымолвил он, наконец, с некоторым усилием. – Холмы дадут нам укрытие и фору, а противник пойдет по равнине… Если пойдет.

– Пойдет, – твердо сказал Таланов. – Я в них верю.

Он скривился, поняв, что процитировал Зимникова. Где сейчас полковник, жив ли он вообще? Порывы ветра отзывались в ушах как вой голодных призраков, глуша любые посторонние звуки, а звуковой разведки у майора не было. Так что если гвардейцы еще сражались, услышать их все равно было невозможно.

– Я в них верю, – повторил Таланов. – Они пойдут напролом, может быть даже близко к эпицентру. Здесь и встретим.

– Могут и не пойти, – скупо отметил противотанкист.

– Могут, – отозвался майор. – Тогда сами ударим им во фланг.

– Как скажете. Вы командир, – сардонически сказал Лежебоков. – С вашего разрешения, пройду к своим. Радиосвязи нет и скорее всего не будет, еще раз всех проинструктирую.

– Да, конечно, – задумчиво ответил Таланов.

Майор еще раз мысленно перебрал в уме свой скудный арсенал. Батальон противотанкистов – двадцать одна машина. Рота шагоходов – пятьдесят бойцов в бронированных скафандрах, с пулеметами. И полк, который майор буквально «прибрал» по пути, численностью едва дотягивающий до батальона, сформированный из ограниченно годных после госпиталя, а также ратников ополчения. Часть направлялась в подкрепление бригаде, но Таланов рассудил, что ему она нужнее. Майор резервист, комполка, поначалу сопротивлялся как лев, упирая на приказ командования. Таланов долго смотрел на него, молчаливый, мрачный, похожий на каменное изваяние, и сопротивление майора потихоньку угасало, сходя на нет.

Комполка был уже немолодым человеком, ушедшим в почетную отставку после тридцати лет беспорочной службы, капитаном. «Беспорочная служба» в пехоте в мирное время означала, что все было в порядке с документацией, бойцы накормлены и трезвы, на учениях ЧП не случалось. Сейчас его выдернули из отставки, повысили на ступень и назначили командовать формирующимся полком – двумя сотнями человек, скверно обученных и ограниченно годных. Еще полк располагал целыми четырьмя самоходками, сделанными силами фронтовых ремонтных заводов на базе списанных «Медведей».

– Там, – Таланов указал майору-резервисту в сторону атомного «гриба», – вы уже не поможете. А здесь, – он ткнул пальцем себе под ноги, в сухую землю с чахлой травой, которая словно заранее пожухла и свилась жестким стеблями в ожидании танковых гусениц, – вы нам очень нужны.

– Приказ… – в последний раз попробовал возразить резервист, совсем неуверенно и тихо, скорее для порядка.

– Отменяю, – внушительно произнес Таланов и перешел к делу: – Давайте думать, как будем расставлять наш «засадный полк».

Что ж, подумал он, еще раз осматривая будущее поле боя, учитывая тотальную несработанность частей, низкое качество «присвоенной» пехоты и отсутствие каких бы то ни было сведений о противнике – получилось умеренно неплохо. «Драконы» растянулись в цепь поротно, маскируясь среди группы пологих холмов. Холмы – конечно, сказано громко, скорее возвышения едва ли по пояс взрослому, редко где повыше. Но для низких силуэтов танкоистребителей этого более-менее хватало. «Шагоходы» приготовились их прикрывать от вражеской пехоты и легкой бронетехники. Инфантерия резервистов была разделена на отделения, закрепленные за каждым «механиком», чтобы в свою очередь страховать и прикрывать передвижные пулеметные точки.

Таланов не питал иллюзий относительно импровизированного заслона на пути вражеской орды. Вопрос был лишь в том, сколько продержится сшитая на живую нитку последняя оборонительная линия.

Вот тебе и война, подумалось ему. Как всегда – сколько планировалось и отрабатывалось, а в конце концов все вышло криво, косо и на ходу. Жаль, не получилась идея с использованием «механиков» как средства резервной радиосвязи. Красивая была задумка. Интересно, а что на другой стороне? Все то же самое? Импровизация на ходу, ломающиеся планы, упорядоченный хаос?

Впереди взлетели в небо три красные ракеты. Майор усмехнулся, безрадостно и злобно. Он угадал, передовые отряды противника двинулись напрямую через эпицентр, о чем теперь сигнализировал дозор. Зимников оказался прав. И он, Виктор Таланов – тоже. В душе было пусто и как-то… умиротворенно. Спокойно. Хотя, казалось бы, для такого отношения нет ни малейшей причины.

Виктор еще раз усмехнулся и пошел к ближайшему транспортеру, облачаться в самоходную броню. Подходя к трехосной машине с поднятыми панелями корпуса, открывавшими скелетообразные держатели на клепаной раме, он еще раз попробовал найти в себе хотя бы тень паники или просто страха. Тщетно. Хладнокровное бездушное спокойствие, даже не тянуло бросить взгляд на фотографию родных, как он привык делать перед боем.

Обычный транспортер вез шесть скафандров, сейчас пять решетчатых ложементов пустовали, как и держатели для оружия. Оставался только один шагоход – командирский, самого первого выпуска, с царапинами и вмятинами, которые не могли загладить уже никакая краска и починка. Эта самоходная броня прожила недолгую, но очень бурную жизнь.

– Ну, поехали, – негромко произнес майор, отжимая рукоять на ложементе, чтобы открыть узкий люк на «загривке» скафандра. В глубинах брони заскрежетало, как будто провернули обычный ключ зажигания. Чихнул и зарокотал дизель в горбу на металлической спине. Таланов подтянулся на импровизированном турничке и протиснулся в тесную утробу скафандра, подсвеченную лампочками на сигнальной панели.

Томас приник к перископу, обозревая окрестности. Зрелище привело бы в ужас натуралиста, но наполняло нобиля радостью. По обе стороны маршрута тянулась безрадостная пустыня, выжженная атомным взрывом и сглаженная ударной волной. Только очень внимательный и искушенный взгляд мог понять, что совсем недавно здесь была полноценная оборонительная линия – и это в стороне от эпицентра. Что же творится там, куда пришлась основная мощь взрыва?

Ветер усиливался, прихотливо закручивал многочисленные черные дымы, тянущиеся от сожженной техники. Его порывы бросали в разные стороны хлопья пепла и пыльные смерчи. Заскрипел дозиметр, с тихим щелчком включилась система вентиляции и фильтров противоатомной защиты, Томас снова порадовался, что сменил штабной автобус на защищенный бронеавтомобиль, оснащенный специально для внезапных выездов командира. У новой машины не было полноценных средств штабного управления, в ней могли разместиться только сам Фрикке и два сопровождающих. Зато машина могла следовать в боевом порядке, не отставая от передовых отрядов. Томас рассчитывал преодолеть километров двадцать вместе с авангардом, отслеживая обстановку своими глазами, а затем дождаться штаб, чтобы вновь вступить в полноценное командование.

Если бы Фрикке не был чужд суетным проявлениям эмоций, он бы запел. Да, не все в этой операции шло гладко, феерический успех чередовался с досадными заминками. Но теперь впереди ждал только триумф. Атомный взрыв деморализовал и практически вывел из боя гвардейскую бригаду. Панцерпионеры рванулись к цели напрямик, через зону эпицентра, а штурмовая дивизия подтягивалась за ними, практически не встречая сопротивления.

Единственное, о чем жалел Фрикке, так это о том, что не принял предложения «брата» вместе совершить бросок к транспортному терминалу. Он предполагал, что использование убербомбы сильно затруднит радиосвязь, но не ожидал, что радио умрет вообще. Таким образом возможности управления действиями всей дивизии урезались до сигнальных ракет и посыльных. И то, и другое в условиях продвижения по пыльной и отчасти радиоактивной местности позволяло передавать лишь самые общие и запаздывающие указания. Впрочем, теперь это уже не существенно. Сопротивляться все равно было некому.

Однако… после придется приложить некоторые усилия, чтобы не остаться забытым, не дать успеху атома и пионеров заслонить собственные усилия. Придется напоминать, что без усилий всей дивизии и самого нобиля неизбежная победа не состоялась бы.

К впереди идущему бронетранспортеру шагнула странная фигура, Томас не понял, откуда взялся этот грязный, окровавленный человек, в изорванном комбинезоне химической защиты имперского образца. Еще один защитник, сошедший с ума или обожженный. Не стоит даже пули. Но что у него в руках?..

Солдат, чьего лица Томас не разглядел даже через оптику перископа, что-то нес, овальный или дискообразный предмет. Нес странно, согнувшись под тяжестью, одной рукой – всем предплечьем – прижав предмет к животу, а другой подпирая снизу, как будто у него не действовали пальцы. Да и сами руки русского выглядели как-то неестественно, но Фрикке так и не успел понять, что именно казалось неправильным. Черно-зеленая фигура с неожиданной быстротой рванулась вперед, как раз к впередиидущему «Катцхену». Тяжелая машина вильнула, стараясь уйти от столкновения, выстрелил башенный пулемет, но промахнулся на какие-то сантиметры. Бегун с непонятным предметом… – миной? миной, черт побери! – видимо поняв, что не добежит, сделал резкое движение, и исчез в рваном облаке взрыва. Ударная волна хлестнула в лоб броневику Томаса, качнув машину как игрушку на пружинках, окуляр перископа больно ударил нобиля по лицу. Фрикке с шипением боли отшатнулся от прибора, но успел заметить напоследок, что оказавшегося гораздо ближе к смертнику «Катцхена» перевернуло набок.

Водитель броневика ударил по тормозам, Томас приник к смотровому триплексу, как раз вовремя, чтобы увидеть, как откуда-то сбоку прилетела гирлянда вспышек, похожих на светящиеся теннисные мячики. Прилетела и запрыгала по броне поверженного транспортера, разбрасывая пучки ярких искр, пробивая сталь – это бил крупнокалиберный пулемет или небольшая автопушка. Еще одна машина загорелась, пораженная из ракетной установки. Реактивный снаряд буквально развалил транспортер пополам, словно рассек огненным ножом. Огонь невидимых обороняющихся креп на глазах. Будучи слабым, он, однако, с каждой секундой обретал организованность.

Шипя, на этот раз от бешеной ярости, Томас схватил было трубку радиоаппарата и сразу же бросил, вспомнив об ионизации воздуха, надежно вырубившей радиосвязь. Нобиль оттолкнул замершего в растерянности адъютанта и метнулся в корму машины, к большому барабану сигнальной установки, вспоминая на ходу, какая комбинация соответствует его намерениям. Повинуясь его быстрым точным движениям закрутился механизм, досылая сигары ракет в зарядный барабан.

Прежде чем нажать последний тумблер, Томас на мгновение заколебался. А может быть наплевать на потери и ринуться вперед?.. Не может быть, чтобы гвардейская оборона сохранила прочность и устойчивость, не может! И, словно отвечая его сомнениям, за бортом что-то громыхнуло, зазвенело. Машину вновь ощутимо качнуло.

Скрипя зубами от ярости, Томас ударил по кнопке запуска, зная, что сейчас высоко в небе расцветут несколько ослепительно-ярких разноцветных кустов, обозначающих «развернуться в боевой порядок, передать сигнал дальше».

Снова задержка, вновь промедление, пусть ненадолго, на время, которое понадобится для разгрома последних очагов обороны, недобитых крыс, выживших в подземных норах. Ну ничего, панцерпионеров все равно уже никто не остановит…

Сала бы сейчас… Александр сглотнул слюну. Амфетамины хирургу заказаны даже больше, чем летчику, очередная порция кофе вызвала бы только сердцебиение и головную боль, поэтому для подкрепления сил оставалось только что-нибудь жирное и калорийное. Например, толстый ломоть сала на черном хлебе… с перцем да с чесноком… Но ни о каком перекусе снаружи сейчас и думать было нечего.

Он втянул сухой воздух, насыщенный запахом резины и адсорбирующей химии. Взглянул на рентгенометр, подвешенный к выступающей над входом балке, как старый фонарь. Очень хотелось стянуть противогаз и вдохнуть настоящий, «живой» воздух. Но от таких мыслей удерживал вид стрелки прибора, которая тихонько ползла вправо по полукруглой шкале. Движение было почти незаметно, если смотреть на нее неотрывно, но вполне ощутимо, если проверять смещение, скажем, каждые полминуты. Третий диапазон, то есть «умеренно опасно». Согласно теории, после близкого атомного взрыва уровень излучения стремительно повышался, но затем должен был так же быстро снижаться из-за распада короткоживущих изотопов. Сейчас же процесс шел неровными скачками, из-за ветра, несущего радиоактивную пыль.

С той стороны, где находился север, доносился ровный шум. Такой издает океан, когда плеск мириадов волн сливается воедино и порождает монотонный рокочущий гул. Там шла грандиозная битва, масштабы которой медик даже не пытался представить. На западе было тихо, пыльный «гриб» опал, почти растворился, разнесенный сильным ветром. Поволоцкий знал, что там продолжается отчаянное сражение, многократно меньшее по масштабам, чем на севере, но куда более значимое для его госпиталя. Но хирург запретил себе думать о том, что будет, если гвардия не выстоит.

Конвоя с ранеными все еще не было. Это мелко, как-то исподтишка радовало – пока никого не надо отмывать от радиоактивной грязи. И расстраивало – сейчас кто-то истекал кровью, к кому-то подбирался шок, у кого-то кровоизлияние внутри черепа грозило сдавить мозг…

Заурчал мотор. Один. Не грузовик. Александр машинально похлопал по бедру и мрачно усмехнулся – пистолет был запрятан под плотной прорезиненной тканью, да и не помог бы он против броневика. Впрочем, контуры машины были знакомы, а на башне виднелась родная красно-золотая эмблема.

Из броневика потащили раненого, безвольно обвисшего на руках двух сопровождающих.

– Господин военврач, помогите ему! – прогудел через респиратор один из носильщиков.

– Сюда! – быстро скомандовал Поволоцкий, призывая на помощь санитара.

Раненый был плох, это стало понятно с первого взгляда. Пульс слаб, повязки, наложенные не очень умело, но старательно, промокли насквозь – кровотечение не прекращалось. Хорошо – у мертвецов кровь не течет. Но смертельно опасно, поскольку кровопотеря зачастую убивает надежнее пули.

– Пожалуйста, господин военврач!

За раненых часто просят. Предлагают деньги и ценности, показывают удостоверения, порой грозят оружием…

– Чушь не пори, – отрывисто приказал хирург. – У меня здесь все равны. Давно его ранили?

– Меньше получаса назад!

Захотелось выругаться. Тридцать минут – значит, никакая инфекция еще не успела развиться. Но хотя бы четверть часа такого интенсивного кровотечения… Если, не дай бог, редкая группа крови, не поможет даже чудо.

На свет фонариком в глаз раненый отреагировал своеобразно. Неожиданно дернулся, тихо, но отчетливо он произнес:

– В тыл меня везти запрещаю. Колонна повернет…

И снова лишился сознания.

– Бредит, – констатировал Александр. – Помраченное сознание. Тащите за мной.

Терентьев погружался в туман, в котором не было ни верха, ни низа, никаких ориентиров. Только бесконечное падение в никуда и серая пелена, растворяющая любую, самую простую мысль. Но затем пришел Паук. Он прополз по телу, цепляя кожу острыми коготками и уселся на животе, запустив под кожу толстое длинное жало. Яд изливался во внутренности, разъедая их подобно кислоте.

Рука… надо смахнуть мерзкого арахнида рукой… но рук нет, ничего нет…

Больно, больно, больно…

Несомненно, работа в зоне атомного поражения опасна, – но свои преимущества у нее имеются. В частности, обязательный душ – без лимита времени и воды. Ну понятно, что воду нужно экономить, и раненый не будет ждать бесконечно, – но это не песочные часы и водомер. Борода, против опасений, не набрала пыли и осталась в неприкосновенности… но это уже мелочи. Все мелочи, кроме крохотной дырочки в чужом теле, из которой утекает жизнь.

«Где же я его видел?» – подумал Поволоцкий, старательно – до красноты и жжения – растираясь жестким колючим полотенцем, разгоняя по телу кровь. Привезенный показался ему смутно знакомым, но точно вспомнить не удалось. Если они когда-то и встречались, то бледное восковое лицо умирающего слишком сильно изменилось, утратив сходство с прежним.

– Запишите в карточку – проникающее ранение верхней части живота, близко к средней линии. Шок… второй-третьей степени. Состояние тяжелое. Полусознание.

– Плох? – спросила медсестра из-за ширмы, прикрывавшей стол с бумагами от брызг.

– Очень. Почти безнадежен. Потерял много крови, и непонятно пока, что натворил осколок. Если печень или почки – то совсем скверно. Вряд ли желудок, тогда его бы, скорее всего, вообще не довезли. Раздеть, отмыть, проверить рентгенометром. Согреть стол, две дозы крови и пятьсот миллилитров противошокового раствора внутривенно. Я пока продезинфицируюсь еще раз, – отрывисто скомандовал медик и проговорил про себя заученную последовательность действий: «Операция. Местное обезболивание, лапаротомия, поиск перебитой артерии. Резецирование пробитых кишок. Перевязка артерии. Брюшину шить, кожу не шить. Широкая плотная повязка. Далее в палату или к священнику, в зависимости от результата».

Одежда раненого уже сгинула в одном из контейнеров для зараженных предметов. Безвольное тело лежало на теплом столе, обложенное грелками, укрытое стерильной простыней, ватным одеялом и снова простыней – все, кроме лица, рук и живота. Рана, как и ожидалось, казалась обманчиво маленькой и безобидной – самое коварное, что может быть. Привычные к бытовым травмам врачи, даже опытные, слишком часто полагались в начале войны на внешний вид крохотной ранки, не видя превращенные в фарш внутренности – пока за пациентом не приходил перитонит.

«И все же где я тебя видел?»

– Новокаин! – скомандовал хирург, ощупывая живот раненого и прикидывая, как пойдет будущий разрез. На подносе рядом с правой рукой в готовности лежали скальпели, похожие в свете лампы на длинных узких рыб. Весь арсенал хирургии, хитрый и в то же время немудреный – пинцеты, зажимы, ножницы, лопатки, иглодержатель и иглы с шелком и кетгутом.

Новокаин для местной анестезии, много новокаина. Бедняга и так на грани смерти, поэтому общий наркоз почти невозможен. Даже самый легкий может легко столкнуть его туда, откуда возврата уже нет. Так же как, впрочем, и малейшая боль.

– Он в сознании?

– На грани.

– Документы достали?

– Документы… нет, они там…

– Бывает. Передайте в приемное, чтобы последний раз.

Скальпель был походным, эрзац, используемый для экономии настоящих. Половинка бритвенного лезвия, схваченная малым зажимом Пеана, коснулась кожи, окрашенной бледно-желтым раствором йода. В такие мгновения Поволоцкий всегда чувствовал суеверный страх и робость от того, что сейчас он вторгнется в храм тела и души. Но это колебание никогда не длилось дольше мгновения.

Черт побери, сколько крови… Как будто не было совершенно сумасшедшей кровопотери еще до операции. Вокруг инструментов сновал длинный пинцет сестры-ассистента, быстро протирающей тампоном операционное поле от темно-красной жидкости.

– Аспиратор!

Громкое название для прибора из двух банок, полутора метров трубки и ящика, отсасывающего жидкость из полости. Но ничего, работает. Натощак ранило, это в плюс. Минимум пол-литра крови в брюшной полости, не считая вылившегося и впитавшегося – это в минус.

Кожа обезболена и разрезана. Теперь брюшина. Бритва рассекает напитанные новокаином мышцы без боли, но дальше куда сложнее – разрывы тканей мешают инфильтрату анестезии. Придется дать немного эфира.

Уставшие глаза совсем некстати заволокло пеленой слез. Александр нетерпеливо дернул плечом, и опытная сестра, поняв все с одного жеста, протерла ему лицо свежим тампоном.

Разумеется, наркозные аппараты были погружены и эвакуированы вместе с незадействованным персоналом и всем лишним имуществом. Так что – маска имени господина Эсмарха, складная, образца казенного, 1886 года. Вообще-то она для хлороформа, но и для эфира пойдет.

– Полкубика атропина, подкожно. Эфир, совсем немного, и осторожно. Следите за пульсом.

– Сто десять, наполнение слабое.

Не слишком хорошо, балансирует на границе. Операция может убить – но только может. А непрекращающееся внутреннее кровотечение убьет гарантированно.

Теперь захваты, чтобы раскрыть края разреза и открыть доступ к внутренностям.

Всякая огнестрельная рана опаснее, чем кажется – так писал Дитерихс, и был совершенно прав. Но, конечно, лучше так, чем широкий осколочный разрыв. Хотя… похоже, здесь все-таки не пуля.

Тихо звенели инструменты, гудел компрессор, подававший отфильтрованный воздух внутрь павильона.

Вот они, кишки, на первый взгляд – бессистемное переплетение сизых трубок с желтоватыми бляшками жира. Похоже, этот человек держал себя в форме, несмотря на возраст. Жировых отложений ровно столько, сколько должно быть у здорового мужчины лет сорока-пятидесяти – ни полкило лишнего. А вот направление раневого канала нерадостное – к печени. И ранение он получил наверняка, когда стоял, с тех пор его везли, перекладывали… канал изменился. Значит, придется в буквальном смысле перебирать кишечник. Обычно люди не представляют себе, насколько плотно «упакованы» органы в человеческом теле, как легко повредить отлаженный механизм анатомии.

И кровотечение не останавливается, заррраза…

Шум снаружи, гудение клаксона, быстрая речь. Кто-то в белом халате и марлевой повязке просунул голову в операционный бокс, но, оценив увиденное с одного взгляда, сразу же убрался обратно, не забыв тщательно закрыть клапан тамбура. Похоже, все-таки пришел новый автопоезд с фронта, но им сейчас займутся помощники. Как скверно… При кажущейся простоте ранения – предельно тяжелый случай. Длинный зазубренный осколок из твердой стали разделился на несколько узких фрагментов, разошедшихся в разные стороны.

Продолжаем.

– Сколько у нас крови?

– Пятнадцать доз нулевой, по восемь второй и четвертой, десять третьей.

– У этого какая группа?

– Ноль.

– Готовьте две дозы крови. И теплый физраствор для промывания готовьте, литров шесть. С риванолом.

Зажим. Еще зажим. И еще. Уже дважды куски исковерканного металла с бряцанием падают на металлический поднос, такие безобидные на вид. Но откуда-то продолжает кровить, по капле… за час и даже за два по капле столько натечь не могло. Тромбировалось? Хорошо бы.

Полная ревизия кишечника. Это значит – проверить каждый миллиметр, потому что малейшая ранка может привести к перитониту. И подумать только, когда-то все эти манипуляции делались голыми руками, без перчаток и антисептиков. А лет шестьдесят назад какие-то умники предлагали надувать кишечник водородом и искать места прорывов с помощью зажженной лучины.

Господи, благослови науку и медицину.

Еще зажим. Должен быть третий осколок, должен, но куда его унесло-то? Где-то около печени. Причем с внутренней стороны. Почки целы, ну хоть в чем-то повезло. Хотя нет, не только. То ли пациент – тертый калач с опытом, то ли просто так карта легла, но, похоже, он ничего не ел, по меньшей мере последние сутки. Не будет каловых масс между пальцев и, что важнее всего – в брюшине.

– Пульс сто, наполнение улучшается.

Это все переливание крови и создание запаса. Американцы говорили – «невозможно, такую систему нужно делать десять лет». А вот хренушки вам, заморские лекари. Забор крови от доноров в тысячу доз – пятьсот литров – за сутки прошли зимой. Сейчас уже почти полторы тысячи. К концу года выйдем на две.

Под пальцами что-то маленькое и твердое. Малый фрагмент, о котором даже не предполагал. Пропустил бы – и пациент мог бы прожить с ним всю жизнь, даже не подозревая, что глубоко в утробе затаился капсулированный кусочек металла. А мог бы умереть через сутки-другие от стремительного перитонита.

Кто-то страшно кричит снаружи. Наверное, ожоговый, у них всегда очень высокий, тонкий крик. Пусть кричит, сейчас его нет, он все равно что на другом континенте.

Вот осколок, прямо за печенью. Рассек внешнюю оболочку железы и замер, ожидая момента, когда можно будет чуть провернуться и вскрыть артерию. Так оно выглядит – обыденное медицинское чудо. Еще полсантиметра – и смерть.

Последний кусок чужой стали опустился поверх уже извлеченных собратьев, злобно звякнув напоследок. Теперь два метра кишок резецировать, разрыв зашить. Пуговку Мэрфи ему… и, если все будет хорошо, отделается умеренным соблюдением диеты лет на тридцать, а то и на сорок… Медленно, осторожно. Сколько раненых ушло в лучший мир потому, что хирург расслабился и чуть поспешил. Что-то пропустил, что-то недоделал, недосмотрел.

Теперь промыть.

– Горячий физраствор. Аспиратор переключить.

Струя физраствора – прозрачной, с легким лимонным оттенком жидкости – вымывает из разверстой брюшины сгустки крови, грязь, скудное кишечное содержимое.

– Готовьте радиометр.

Навряд ли что внутрь попало, но береженого…

– Пульс не прощупывается! – тревожно сообщила сестра. – Кровь в вену не идет!

– Вижу, – проскрипел сквозь зубы хирург.

Из-за печени пробивается струйка крови, слабенькая, но крепнет. Здравствуй, вторичный шок, вот и ты. Когда раненый в шоке – это плохо. Когда уже вроде бы выйдя из него, пациент валится туда снова – это стократ хуже. Кровь в вену не идет, значит, кровоснабжение практически встало. Еще один шаг в ладью Харона.

Казалось, стать более бледным невозможно, но раненому это удалось. Кожа обрела прозрачно-голубоватый оттенок, лицо походило на череп, туго обтянутый пергаментом.

– Буду вскрывать левую сонную артерию. Аппарат Боброва, быстро!

Наш последний аргумент. Внутриартериальное нагнетание крови – чтобы дать хоть какое-то давление жизненно важным органам. Бакулев пробовал, говорят, с того света вытаскивал.

Иглу в артерию. Подогретую кровь – под давлением прямо в артерию, к мозгу, пока не наступило кислородное голодание. Держись, боец, мы тебя не отпустим.

И тут сердце замерло, как уставший солдат, присевший отдохнуть на минутку, да так и замерший, привалившись к стенке окопа. Значит, ничего у нас нет срочнее, чем его запустить.

– Камфору под кожу.

Никакой реакции.

Непрямой массаж сердца. Раз, два, три… Непередаваемое ощущение, которое никогда не поймет не-медик – почти что держать в руке сосредоточие человеческой жизни, жадно ловить его малейшее трепетание. Среди хирургов почти не бывает толстяков – трудно набрать лишний вес, когда каждая секунда такого ожидания сжигает калории, как атомный реактор.

Есть сокращение, но это пока ничего не значит. Еще одно, и еще.

Вдохнул… выдохнул.

– Кислород.

Дышит. Поверхностно, слабо, но дышит. То, что пульс не прощупывается – ерунда.

– Лейте кровь. Две дозы в артерию, как пойдет в вену – две дозы туда. Среди оставшихся выздоравливающих есть такие, у которых можно взять кровь? Нужна нулевая группа. Поищите. Боюсь, с тем, что осталось, мы его не вытащим.

– Есть пульс! Сто двадцать, очень слабый.

Ну что, дружище, держись. Сейчас затампонируем печень кусочком сальника, зашьем. Как новый не будешь, до конца жизни – диета и дважды в год медицинский осмотр.

Но не умрешь. По крайней мере – не сегодня.

– Что там за шум? – спросил Поволоцкий, снимая маску и с наслаждением протирая лоб и глаза. Боже, какое это счастье – самому взять и протереть лицо, которое будто закаменело от мышечных узелков.

– Раненые. Еще три машины.

– Радиометр?

– На втором диапазоне – зеленый.

– Примите этих и сменяйтесь. Я моюсь и перехожу в главную операционную.

Мир вокруг Ивана рождался заново – из звона в ушах, сухости во рту, пелены перед глазами… «Палатка. Полевой госпиталь, – подумал он, силясь сообразить, как же он сюда попал. – Судя по не слишком далекой канонаде – медсанбат. Значит, про День Победы был сон… ну что ж, еще повоюем…»

– Фы пришльи в сепя. Гут. Карашо.

Над Терентьевым наклонился человек в белом халате поверх черной формы. Белые или светло-серебристые петлицы, одна из них – с черепом и скрещенными костями.

«В плену… Досада какая…»

С этой мыслью он провалился обратно во тьму.

– Кислород, – скомандовал кто-то невидимый, на чистом русском языке.

– Пульс отчетливый, – это уже другой, женский голос, да какой там женский – лет восемнадцать девчонке.

Почему-то очень сильно замерз нос, как будто к нему приложили кусочек нетающего льда. Мутная пелена сползала с глаз, медленно, неохотно.

– Если вы меня видите, моргните, – строго приказал кто-то расплывчатый и одноцветный, нависший над инспектором.

– Ви… жу… – с трудом выдавил из себя Иван. Ему показалось, что для спасения от кошмара, в котором он попал в плен, почему-то было очень важно заговорить.

Влажный тампон промокнул губы.

– Пить вам нельзя, – сказал суровый врач. Забавно, какие они всегда строгие. Как с детьми малыми разговаривают.

– Вы извините, – обратился врач к кому-то невидимому, – по уставу у легкораненых кровь брать нельзя. Но у нас остался только НЗ, и даже физраствора мало.

– Ничефо, ничефо. Дойчьлянду я крофью послушил, теперь России послушу.

Не рискуя поднимать голову, Терентьев осторожно повернул ее на голос. На носилках слева от него лежал немец, явный белобрысый немец с орлиным профилем, в черной форме под белым халатом. Между ним и Иваном протянулась резиновая трубка с огромным шприцом посередине. Молодой санитар, сидя на маленьком складном табурете, сосредоточенно нажимал на поршень, вводя Терентьеву немецкую кровь.

Не в плену, понял инспектор. У своих. А немец, скорее всего, алеманнер – доброволец из европейских беженцев.

Мысли Ивана понеслись вскачь, как пришпоренные лошади – где он, что за госпиталь, прошла ли колонна, как вообще дела на фронте. Когда, наконец, он сможет вернуться в строй… И, не выдержав скачки, разум снова провалился в бездонную пустоту, сопровождаемый последней внятной мыслью: «Отвоевался…»

Дизель тихо гудел за плечами, ровно и успокаивающе, словно на плечах у Таланова улегся огромный мурчащий кот. Майор поглубже вдохнул спертый воздух, прошедший фильтры скафандра, пропитанный специфическим кисловатым запахом пота. Изнутри скорлупа самоходной брони была выложена специальным каучуком, для облегчения чистки. Но от запаха подкладка не отмывалась.

Плотная шерстяная повязка прижимала к голове наушники и защищала глаза от струек пота, ворсинки кололи лоб, как крошечные иголки. Таланов не пользовался обычным шлемом и в бой надевал повязку, которую ему когда-то сделала жена. Наушники… Совсем не подумал, что теперь это лишняя помеха, накинул по привычке и отработанному автоматизму. Теперь не снять до конца боя. Или, если уж быть честным с самим собой – до конца жизни.

Врагов было много, на глазок Виктор определил, что на них идет примерно батальон тяжелых танков и батальон мотопехоты. Точнее, не наступали, а просто шли напролом, не маскируясь. Несколько плотных – не более десятка метров между машинами – цепей, в которых линия танков чередовалась с линией бронетранспортеров. Странное построение, но, наверное, оно как-то удовлетворяло намерениям противника.

Таланов опустился на правое колено, под басовитое жужжание приводов чуть наклонил вперед массивный корпус. Так уменьшалась площадь поражения, хотя и сужался угол обзора – цельный торс скафандра не позволял вращать верхней частью «туловища». Некоторые бойцы приваривали дополнительную броневую пластину на одну из «голеней», специально для усиления защиты. Но Виктор предпочитал не экспериментировать с балансом – управлять скафандром и без того было мучительно трудно.

Операторы часто подражали экипажам броневиков и прочих машин, забирая с собой в «шагоход» памятные фотографии, сувениры, талисманы и прочие безделушки, наделяемые неким сакральным смыслом. Виктор никогда так не делал, считая, что в бою есть место только человеку и его оружию. Все остальное – от лукавого, потому что может отвлечь в самый неподходящий момент. Но сейчас ему неожиданно захотелось, чтобы на узкой сигнальной панели оказалось что-то из другой, мирной жизни. Например, снимок семьи, который был совсем рядом, в старой кожаной фотографнице, в нагрудном кармане. При некотором старании можно было вытащить руку из бронированного «рукава», достать тонкий картонный прямоугольник и вставить его в специальный держатель для карт и прочих ценных мелочей. Но это требовало времени.

А времени уже не оставалось.

Таланов чуть наклонил голову, прикидывая расстояние до первой вражеской цепи по дальномерной шкале, нанесенной прямо на лобовое стекло. Уже следовало открывать огонь, но по уговору, первыми начинали «Драконы» и уже после – все остальные. Танкоистребители, как старинные арбалетчики, должны были нанести максимальный урон первым залпом.

– Мы все останемся здесь, – прошептал Виктор, как будто его мог кто-то услышать. – Но они дальше не пройдут. Они не пройдут… Не пройдут…

Он повторял это, как литанию, чувствуя твердые, теплые кольца копиров, охватывающих пальцы. До смерти хотелось сделать что-нибудь обычное, человеческое – передернуть плечами, подкинуть оружие, чтобы почувствовать его тяжесть. Но скафандр таких манипуляций «не понимал», копиры либо не реагировали, либо преобразовывали сигнальные импульсы в судорожные бессистемные подергивания. Таланов ограничился тем, что поочередно пошевелил стальными пальцами левой руки, придерживавшей пулемет за рукоять в виде закрытой рамы, сбоку от массивного ствола.

Пулемет был новый, не усиленный «Дегтярев-Штольц», а модель с водяным охлаждением и удвоенным боезапасом. По сути, малокалиберная автопушка. Почему-то вспомнились наработки, которые должны были пойти в части «механиков» ближе к осени – оптические дальномеры, самозарядные ракетные ружья, переломные и перископические прицелы. Огнеметы и автоматические дробовики-картечницы – для уличных боев.

Хотелось бы все это увидеть, но не судьба.

– Вы не пройдете…

Вражеские танки приблизились, уже можно было различить узкие прорези наблюдательных приборов, таблетки фар и прожекторов, границы разноцветных пятен маскировочной окраски. Серьезные машины. Если батальон, то от тридцати до полусотни штук. В промежутках между танками виднелась вторая линия – угловатые, шкафообразные транспортеры. Техника не для боя, а для быстрой перевозки пехоты, но и у них хватает пулеметов. Третья линия – снова танки – скорее угадывалась. Ветер усиливался, бросая пригоршни пыли, как шаловливое привидение.

Почему медлят «Драконы»? Дистанция уже вполне располагает, а ближний бой танкоистребителям категорически противопоказан…

Обычно в тяжелом броневике экипаж состоял из четырех или пяти человек, но «Дракон» управлялся тремя – благодаря автоматизации перезарядки. Впрочем, сами танкоистребители свои машины называли «лучниками».

Подполковник Георгий Витальевич Лежебоков оторвался от смотрового прибора командирской башенки и окинул взглядом боевое отделение, освещенное зарешеченными плафонами. По неведомой прихоти конструкторов кресла экипажей были сделаны «по-аэростатному», то есть с ремнями безопасности, которые сходились на спине «ракетчика». Далее через специальную прорезь в спинке кресла уходил тросик, намотанный на маленькую лебедку со стопором. Таким образом, противотанкист мог по желанию регулировать свободу движений, прихватывая себя к креслу намертво или отпуская трос на удобную длину. Были даже какие-то уставные требования – какой ситуации какой режим соответствует, но их, разумеется, никто не соблюдал, действуя в меру удобства и личных соображений.

Мехвод, сидевший впереди, ниже всех остальных, вообще снял «упряжь» и замер над рычагами, крепко вцепившись в кожаную оплетку рукоятей. Его можно было понять – справа от водителя располагались топливные баки, поэтому, случись что, покидать машину нужно было очень быстро.

Хотя, говоря по совести, у мехвода и так было самое безопасное место, к тому же и удобное – можно даже разложить сиденье полностью и дремать, как в шезлонге или первом классе автопоезда. Дальше начинался массивный механизм, объединявший собственно пусковую установку, автомат перезарядки и механизированный стеллаж с ракетами – каждая в собственном контейнере, похожем на длинный металлический ящик с ребрами жесткости. По разные стороны от пусковой сидели командир машины, в просторечии именуемый «пассажиром», и оператор-наводчик.

Лежебоков взглянул на собственный блок приборов – радиостанцию, переговорное устройство и все остальное. Сбоку сиротливо пристроился бачок с питьевой водой. Затем командир посмотрел направо, на оператора ракетной установки. Юноша явно и откровенно трусил, ремни были затянуты намертво, тросик выбран полностью, так что парень сидел, спеленатый, как аэростатчик-испытатель. Лица не было видно из-за респиратора, но пальцы на панели дневного прицела и диссекторном блоке съема координат побелели. А ведь вроде бы ветеран, несмотря на возраст, даже герой, переведен из бронеходчиков после ранения, полученного в жестоком бою против превосходящих сил противника. «Георгий», пусть даже четвертой степени – награда почетная и очень значимая.

Лежебоков поправил респиратор и провод переговорного устройства, встроенного прямо в «намордник», после чего вновь приник к окулярам наблюдательного прибора.

Все не так, подумалось ему. Все не так, как должно быть… Сколько планов, расчетов и выкладок – каким образом следует наиболее эффективно использовать ракетные танкоистребители, какими силами прикрывать. И все насмарку. Вместо того чтобы отстреливать самые опасные танки противника, скрываясь за «спинами» собственной «брони», «лучники» сейчас отработают как одноразовый эрзац-заслон, прикрываясь тощей линией слабосильной пехоты и горсткой «механиков».

Если бы работала связь, если бы не ветер, поднявший тучи пыли и пепла после атомного удара… Танкоистребители могли многое – работать на дистанциях более трех километров и даже совершать групповые запуски, когда до пяти ракет сразу били в одну мишень, повинуясь указаниям одного наводчика. Но без связи, надолго вырубленной близким атомным взрывом, без нормального прикрытия, без хорошего плана, минных полей и…

Подполковник запретил себе прорицать, что неизбежно случится без всех этих полезных вещей. И только мимолетно подумал – интересно, а у противника все так же? Планы, которые приходится менять на ходу; проволочки, которые оборачиваются катастрофическими задержками; мелкие недочеты, скатывающиеся в огромный ком неразрешимых проблем?

Наверное… Во всяком случае, хотелось верить, что это именно так.

Он проверил дистанцию. Два семьсот. Видимость никудышная, но дальше ждать опасно, дальние расстояния – козырь «лучников».

Было жарко, немыслимо жарко – дизель и сложная аппаратура давали огромное количество тепла, прогревавшего боевое отделение, как хорошую парную. Но Лежебокова ощутимо морозило – главным образом от радиотишины и некой усеченности происходящего. Не было обычных переговоров, скрипа в наушниках, отрывистых докладов и команд. Без них даже в гремящем и рычащем истребителе казалось тихо, как в забытой могиле.

– Заряжай, – скомандовал он.

Командир не торопился выводить оружие в боевой режим, чтобы не демаскировать низкопрофильную машину и ждал до последнего, теперь время пришло. Оператор пусковой, хоть и был испуган до смерти, свое дело знал. Загремела цепная передача автомата заряжания, длинный ящик лег в захваты пусковой. Наводчик оторвался от приборов и, изогнувшись, как цирковой акробат, потянулся к казенной части, чтобы подсоединить провода для управления ракетой в полете. Эту операцию механизировать не смогли, да и не стремились, управление должно было идти по защищенному радиоканалу, а провода оставались на гипотетический «самый крайний случай». Вот он и наступил, самый что ни на есть реальный и очень-очень крайний.

Загорелась желтая лампочка, сигнализирующая о том, что цепь замкнута, ракета включена в систему электропитания и наведения. Оператор развернулся обратно, мокрый как мышь, смахнул рукавом пот с лица и приник к стабилизированному прицелу.

– Вывожу, – глухо доложил он.

Лязгнули броневые створки, в открывшийся люк дохнуло ветром, несущим запах жженой травы и дизельного выхлопа. Проворачиваясь на шарнире, пусковая описала дугу, выходя в боевое положение над башней. Потому-то танкоистребители и назывались «лучниками» – ракеты располагались и подавались к зарядке хвостовой частью вперед, по ходу движения машины. А пусковая установка перемещалась вверх-вниз по траектории, сходной с движениями стрелка, достающего стрелу из колчана за спиной.

Там, уже наверху, небольшие пирозаряды отстрелили панели контейнера, оставив лишь одну, донную, которая теперь служила одноразовой направляющей. В сложном движении, похожем на взмах крыльев бабочки, раскрылись длинные хвостовые стабилизаторы, ранее прижатые к цилиндрическому корпусу снаряда.

Очередной парадокс техники, подумал подполковник. «Лучник» защищен от атомной угрозы вентиляторами для создания избыточного давления, сменными фильтрами, специальным противорадиационным подбоем изнутри. А вот закрытый кожух для пусковой довести до ума так и не смогли. Поэтому в бою экипаж при всех своих защитах может вволю дышать свежим воздухом и радиоактивной пылью.

Подполковник выбрал цель и указал оператору, тот быстро щелкал тумблерами на блоке автоматической выработки команд. В целом подготовка к запуску требовала тридцати последовательных операций, но юноша ни разу не сбился, проведя их даже с некоторой лихостью.

Лежебоков до боли, до хруста и звона в суставах сжал кулаки на рукоятях командирской оптики. Никто из танкоистребителей не стрелял, даже передовая линия молчала, замаскировавшись, хотя «механики», наверное, уже могли рассмотреть невооруженным глазом отдельные траки бронированной орды, накатывающейся на позиции. Все ждали его первого, «застрельного» пуска ракеты, которому надлежало открыть баталию.

Георгий Витальевич хотел сказать «пли», но горло неожиданно пересохло, он не мог выдавить ни слова. Словно незримые пальцы легли на шею, перехватив и речь, и самое дыхание. Страх, леденящий ужас наконец накатил, как прибой, как цунами, затопив сознание офицера. Пауза тянулась и тянулась – грань, разделяющая ожидание и свирепый, беспощадный бой. Миг, который становился бесконечностью.

Дальномер выдал «2500». Лежебоков сорвал полумаску респиратора, судорожно вдохнул пыльный воздух и, по-прежнему не в силах произнести ни звука, с силой ударил кулаком по основанию пусковой.

Оператор все понял без слов и белой, как мел, рукой с чуть подрагивающими пальцами нажал красный рычаг, выпуская на свободу крылатого демона.

Внешние динамики донесли гулкий и одновременно пронзительный шипящий звук, как будто миллиону гадюк одновременно наступили на хвосты. Из-за спины «механика» к вражескому строю устремились огненно-дымные следы, словно пылающие стрелы. Много стрел, Виктор точно знал, что «Драконов» меньше трех десятков, но в это мгновение казалось, что залп дало по меньшей мере в два раза больше.

Не дожидаясь попаданий ракет в танки, Таланов нажал гашетку пулемета – мощный рычаг на пружине, непосильный обычной руке. Сноп огня рванулся из дула, бешено работающий затвор выбрасывал гильзы одну за другой. Масса скафандра и стальные «руки» погасили отдачу, Виктор стрелял как из фантастического гиперболоида, указывая красно-фиолетовым пунктиром трассеров на транспортеры второй линии. И, отвечая ему, с боков, слева и справа такие же огненные спицы тянулись к вражескому строю, нащупывали мишени, вычеркивали из жизни технику и людей. Бешеному огню «механиков» вторили стволы ратников ополчения, залпы четырех самоходок и пяти безоткатных пушек.

«Мы все останемся здесь. Но и вы дальше не пройдете»

«Не пройдете…»

Командир отдельного артиллерийского полка, в коем числилась атомная мортира со всеми приданными частями, пребывал в тщательно скрываемой ярости, приправленной не менее тщательно скрываемой растерянностью.

Артиллерия – это расчет и порядок – то, что совокупно охватывается труднопереводимым определением «Ordnung». Стрельба из пушки, особенно большой, не терпит суеты, спешки и душевного смятения. Атомная артиллерия есть инструмент, который применяется, можно сказать, с изяществом, тяжеловесным шиком, как именная кувалда с гравировкой, на рукояти мореного дуба. Достаточно одного удара.

Назначению и стилю орудия полностью соответствовал и персонал. Элитное соединение, все вежливы и подчеркнуто неформальны, обращение друг к другу только «камрад». У танкистов, в пехоте или в любом ином роде войск это казалось бы возмутительным, растлевающим панибратством. Но обслуга «мортиры» – совершенно иное дело. Здесь все чувствовали себя не столько солдатами, сколько смиренными служителями Бога Войны.

Самому полковнику его маленькая армия всегда представлялась воплощенным в металле и плоти Орудием Рока, которое движется неспешно, готовится тщательно, а действует наверняка. Тем неприятнее было чувствовать себя не всадником атомного апокалипсиса, а каким-нибудь суетливым пушкарем, как какой-нибудь рядовой минометчик из пехоты.

Все шло не так, с самого начала этой кампании – пересмотр планов, раздергивание эскорта, в первую очередь ПВО. Резкие перемещения, лишенные всякой гармонии и смысла, отражающие скрытую растерянность командования и его желание победить сразу везде. Этот хаос оскорблял полковника, лишал веры в упорядоченность армии, этого великого механизма продуманного и последовательного разрушения. А еще более оскорбляла новая цель – не город, не оборонительный район, даже не вражеское соединение. Всего лишь жалкий транспортный узел – совершенно не та цель, что достойна очистительного огня убероружия.

Но приказы не обсуждают, их выполняют, в точности и в указанные сроки. Об ухищрениях, к которым пришлось прибегнуть для соблюдения графика, можно было сложить поэму. Или страшную и назидательную притчу о нарушении техники безопасности, походного порядка и всех остальных правил. Для того чтобы уложиться в срок, пришлось даже отказаться от бетонирования площадки для орудия – обязательной процедуры, без которой мортира с ее чудовищным весом и еще более чудовищной отдачей буквально «плыла» в грунте.

Если бы не происхождение, закалка и ответственность, полковник рыдал бы навзрыд, собственными руками организуя такое вопиющее осквернение священного обряда подготовки к выстрелу. Но внешне он сохранил вид чопорного и справедливого командира, подчеркнуто доброжелательного ко всем подчиненным, от главного бомбард-мастера, ответственного за счетные машины, до младшего писаря. И один лишь Марс мог знать, каких усилий стоила командиру показная уверенность.

Все, все шло не так, как должно было. Полковник не имел достоверных данных о происходящем вокруг, но даже обрывочные сведения показывали, что мир сошел с ума. И командир положил руки в тонких черных перчатках на маленький пульт с единственной кнопкой – большой, ярко-алой, закрытой прозрачным колпаком и прочной стальной решеткой, с отдельными замками. Кнопка была материальной и неизменной – остров предопределенности и предсказуемости в безумном мире.

Бомбардиры закончили расчет координат и требуемой закладки пороха. Прожорливая утроба мортиры поглотила огромные «таблетки» пороховых контейнеров и длинный – в рост человека – снаряд с красно-черной маркировкой в виде двух скрещенных овалов и трикселя в центре. Полковник отомкнул кодовый замок, отпирающий решетчатый заслон. Затем снял с шеи специальный ключ, с его помощью откинул стеклянный колпачок, одновременно включив электрическую цепь.

И нажал кнопку.

– В-ваше в-в-величество…

Адъютант слегка заикался, протягивая Константину криво оборванный лист изографической распечатки.

Император молча взял донесение и внимательно вчитался в чуть смазанные буквы. Отложил лист на рабочий стол (откуда тот немедленно испарился, будучи подшитым референтом в специальную папку) и откинулся на спинку кресла, плотно зажмурив веки.

Атомный удар по восьмому опорному… Все-таки они дотянулись. Скорее всего – артиллерия, самолет не прошел бы. Каковы потери и существует ли терминал – неизвестно, связи нет, мезостат не помощник – «небесное око» отслеживает поле боя и тяжелую авиацию противника. Воздушной разведке нужно время. И если враг использует атомную артиллерию, обстрел скорее всего продолжится.

Боль в груди усиливалась, обретала новые оттенки, терзая сердце острыми когтями.

И ничего нельзя сделать… Сражение вошло в стадию «управляемого хаоса», когда радиосвязь до предела затруднилась ионизацией воздуха, а проводная регулярно выходила из строя или просто не успевала за стремительно перемещавшимися соединениями.

Теперь остается только ждать, когда генералы и разведка доложат о переломе в ходе битвы – в ту или иную сторону.

Сознание снова поплыло, голоса адъютантов и связистов то гудели прямо в ухо, то отдалялись куда-то вдаль. Что-то забормотал врач, звеня сменными сосудами на капельнице. Наверняка в очередной раз призывал немедленно отправиться в больничную палату.

– Нет, – проговорил император, коротко и резко, не открывая глаз. – Отстаньте.

Не то чтобы он хотел как-то уязвить медика, просто на более полный ответ не осталось сил и дыхания.

– Алюшников сообщает – ракетная батарея особой мощности развернута, заканчивает заправку топливных баков, – доложил связист. – Но нет целеуказания. Гвардейцы продолжают сражаться с штурмдивизией, подробности неизвестны.

Терентьев пропал без вести, предположительно убит. Гвардейская бригада почти разгромлена. Восьмой опорный вычеркнут. Спешно перебрасываемые подкрепления не успевают. И все это когда, казалось, что почти устояли. Неужели конец? Несмотря на немыслимые усилия, рискованную игру и решительные действия – все-таки поражение?..

– Разведку… отправьте разведчика. Что с восьмым…

Он говорил медленно, дыша коротко и неглубоко, старательно выговаривая отдельные буквы и слова. Левую часть тела охватывал скользкий холодок, крадущийся под одеждой, как стая ледяных мокриц. Константин сосредоточился и представил, что его поливают обжигающе-горячим душем. Это ненадолго помогло.

– Вы умрете… – донеслось откуда-то издалека, но в то же время очень отчетливо.

Константин открыл глаза и посмотрел в лицо врачу-кардиологу, который в свою очередь взирал на монарха с выражением тоскливого и безнадежного отчаяния.

– Вы умрете, – повторил медик. – Пожалуйста. Позвольте помочь вам…

Константин улыбнулся. Вернее, скривил холодные непослушные губы.

– Скоро, – пообещал он. – Еще немного. Я должен… знать.

– Свинские собаки! Бездельники! Шпицрутенов на вас нет!

С командира атомной мортиры моментально слетел весь лоск «товарищества», и, срываясь на визг, он орал, как, наверное, орал когда-то его предок, требуя: «Бей, не жалей, король на замену пришлет другого!»

У крупнокалиберных орудий с раздельным заряжанием обычно производится сначала прогревающий выстрел холостым. Затем пристрелочный, обычным снарядом, для определения отклонений, связанных с качеством разных партий пороха. Из-за этих действия, а также из-за отказа от бетонирования площадки, одна из опор просела непосредственно перед выстрелом. Снаряд покинул ствол с отклонением от заданной траектории, ошибку усугубил сильный ветер. Вместо запланированного поражения получилось лишь частичное накрытие.

Старший бомбардир был не виноват, но дефицитный атомный снаряд оказался использован нерационально. Следовательно, нужно было «переустановить» махину и повторить. И пока команда мортиры манипулировала огромными гидравлическими домкратами, полковник заранее представлял позор грядущего доклада по расходованию специальных боеприпасов и вымещал бешенство на тех, кто попадался ему под руку.

Если бы он был ясновидящим и мог проникать взглядом через пространство, то, вероятно, смог бы увидеть, как в десятках километров к северо-востоку мучается отчасти похожими проблемами его альтер эго со стороны Империи – командующий ракетной батареей особой мощности. Два реактивных снаряда с атомными боеголовками – последний и неприкосновенный резерв Ставки – были готовы и заправлены. Но не имели точного указания цели, а без этого даже самое мощное оружие оказывалось бессильным.

Полковник также мог бы узнать, что в течение последних часов русский ракетчик аврально рассылал запросы и курьеров, требуя любой ценой найти… геолога или агронома, любого, но обязательно с опытом работы именно в том самом районе, где могла бы расположиться мортира. Но даже если бы слуга Евгеники узнал об этом, он все равно не придал бы значения причудам извращенного ума недочеловека.

Бледный от ужаса бомбардир доложил, что следующий залп пойдет с абсолютной точностью. Но полковник не торопился, понимая, что если и второй выстрел ляжет со смещением, на карьере можно ставить жирный крест. Требовалось все перепроверить и наконец нанести последний удар – точный и сокрушительный.

Тяжелый черный дым то низко стелился по серой земле, то рвался вверх раздерганными клочьями, повинуясь шквальным порывам. Вездесущий пепел танцевал на ветру невесомыми хлопьями, как страшный снег, отсыпанный из самой преисподней. Пылала щетина травы, разлившееся из пробитых баков топливо, железо и трупы. Казалось, горит даже земля. Вспышки танковых орудий чередовались с огненными метлами ракет, разноцветные линии трассеров полосовали дымный воздух, расцвечивая поле боя замогильной иллюминацией.

Гедеон поймал в прицел очередную грязно-серую, с зелеными разводами, угловатую тушу. Танк бешено водил длинной пушкой, странными рваными движениями, словно наматывал на ствол невидимую нить. Видимо, старался выцелить особо верткую, трудную мишень. Молодой наводчик прикусил губу – до крови и соленого привкуса в пересохшем рту – и подкручивал верньеры надстройки, стараясь успеть прежде, чем его «коллега» в квадратной рубленой башне танка.

Что-то кричал мехвод, вцепившись в рычаги с такой силой, будто старался сплющить металл стальной хваткой твердых жилистых ладоней. Ему отвечал командир – кажется, мехвод хотел отойти под прикрытие соседнего холма, но подполковник требовал оставаться на месте, чтобы не сбивать прицел оператору.

Огонь!

Обычно ракета стартовала под небольшим углом, вверх, чтобы компенсировать неизбежную просадку и не врезаться в землю или преграду перед «лучником». Далее включались механизмы корректировки, они выводили снаряд к мишени по пологой дуге, схожей с очень втянутой баллистической параболой. На этот раз ракета ушла свечой к грязно-серому горизонту, не реагируя на команды наводчика. Гедеон запоздало понял, что забыл подсоединить провода, поэтому снаряд стал неуправляем.

Опять загремел автомат перезарядки, пусковая установка опустилась в корпус машины, раскрыв захваты для нового контейнера. Гедеон механически считал – боезапас насчитывает тринадцать ракет, три уже выпущено. Одна попала в мишень, но с непонятным результатом, вторая срикошетила от башни, третья использована впустую. Осталось десять.

Что-то взорвалось совсем рядом, в раскрытый люк намело мусора. Дым сильно ограничивал обзор оптики, это было очень плохо. Противник рвался вперед, стараясь как можно быстрее войти в ближний бой, танки стреляли на ходу, не обращая внимания на тонкую линию пехотного заслона. Мехвод ворочал рычаги, стараясь одновременно и маневрировать, уходя из вражеских прицелов, и не сбивать поле обзора для наводчика. Что-то говорил подполковник, но Гедеон его уже не слышал, обратившись в живое продолжение аппаратуры наведения.

Технически максимальная скорострельность «Дракона» составляла один запуск в десять секунд. Практически – не чаще раза в полминуты, иначе механизм заклинивало. Оператор навел маркер прицела на вражеский танк, на мгновение оторвался от визора, разворачиваясь к пусковой, но увидел, что Лежебоков сам подключает провода к ракете – неумело, медленно, но тем самым освобождая наводчика. Гедеон вновь уткнулся в маленький желто-серый экран.

Ракета заняла боевое стабилизированное положение, о чем просигнализировал соответствующий указатель. Гедеону было страшно, смертельно страшно. Океан ужаса плескался совсем рядом, отделенный от сознания тончайшей перегородкой тающего самоконтроля. Все как тогда, в «Медведе»… Только противник на сей раз гораздо страшнее, и никто не придет на помощь.

Сброшены панели, освобождены рули ракеты. Оператор нажал пуск. Стартовый двигатель толкнул в воздух вытянутый снаряд почти полутораметровой длины. В считанные доли секунды скорость «стрелы» достигла более двухсот метров в секунду, после чего включился маршевый двигатель, а станция наведения перевела ракету в режим управляемого полета. Теперь оператор должен был удерживать маркер на мишени, остальное делали автоматика и пневматические приводы рулей.

На последнем участке траектории порвались провода, аппаратура мигнула предупреждающим сигналом, сообщая о потере управления. И в этот же момент танк увеличил ход, Гедеон довернул маркер, но неуправляемая ракета не приняла корректировку и попала в цель под слишком острым углом. Вдоль вражеского борта шоркнула длинная огненная полоса – словно о коробок зажгли гигантскую спичку, и броня устояла.

Минус четыре ракеты, осталось девять, пока ни одной гарантированно уничтоженной цели.

Перезарядка.

В это мгновение в них попали, сразу дважды.

Первый снаряд врезался в башню, оставив на гладкой броне глубокую, идеально круглой формы вмятину, в которой металл пошел «морщинами» и оспинами, как будто удар пришелся в пластилин. Второй – оперенная бронебойная стрела – прошел над топливными баками и пронзил боевое отделение наискось, застряв в борту слева, у моторного отделения. Подполковник был убит на месте, остальных тяжело контузило.

Смерть парила над полем боя, она легко, как мотылек, перепрыгивала с машины на машину, указывая на бронированных мастодонтов костлявым пальцем, и от ее прикосновения стальная туша вспыхивала ярким огнем или замирала недвижимой. Танкоистребители выбивали свои цели, а пехота сражалась с «черными братьями». Когда Таланов понял, что перед ними не просто «ягеры», а панцерпионеры, стало уже поздно печалиться и о чем-то сожалеть. Тем более что он и не надеялся выйти из схватки живым.

Майор стрелял, менял позиции, снова стрелял – экономно, расчетливо, пользуясь тем, что скафандр неуязвим для легкого стрелкового оружия и большинства осколков. Он укрывался от крупнокалиберных пулеметов, старался не тратить боеприпасы, всаживая короткие очереди в уязвимые места бронетранспортеров. Кожух с охлаждающей жидкостью, закрывающий ствол, курился паром, как маленький вулкан, но чутье опытного солдата пока не ощущало признаков перегрева пулемета. Маленькая пушка работала как хронометр – идеально четко.

На глазах Таланова ближайший танк вильнул и, резко сменив направление движения, подмял под себя «механика», который не успел вовремя отодвинуться. Гусеницы рвали броню, высекая длинные метелки искр, стальные манипуляторы раздавленного «шагохода» выкрутило в конвульсивном рывке. Таланов выстрелил прямо в «лоб» танку, надеясь хотя бы повредить приборы управления, отгоняя мысль, что сейчас придет и его очередь. Но откуда-то сбоку, мелькнул огненный хвост – то ли от безоткатки, то ли ракета «Дракона». Бронепрожигающий меч вонзился меж катков, обездвижив стального монстра, но оставив ему возможность продолжать стрельбу. Танковая пушка выплюнула порцию пламени и плотного белесого дыма. Если бы не защита скафандра и отключенные микрофоны, майор – самое меньшее – сразу же оглох бы. Но даже в «шагоходе» грохот отдался, как в огромном колоколе, заставив завибрировать каждую клеточку тела.

Таланов стиснул зубы и шагнул навстречу танку, поднимая пулемет. Одновременно, краем глаза, он отметил, что вражеская пехота покидает транспортеры, быстро выстраиваясь в цепи. Это было прекрасно! Пионеры решили, что прорыв с наскока не пройдет и решили организовать более «правильный» бой. Значит, они потеряют еще немного времени – немного, но все же сколько-то минут.

Тело Лежебокова повисло на ремнях, разорванное пополам, множество карминовых капель хлестнули по отделению, как будто кто-то выпустил щедрую порцию красной краски из пульверизатора. От страха Гедеон не мог даже кричать – рассудок отказал ему, пав под напором всепоглощающего ужаса и паники. Мехвод что-то бормотал, сжимая руками окровавленную голову, но его все равно никто не слышал. Тяжелый запах газойля распространился по машине – снаряд все же взломал один из баков. Экипажу повезло, бой начался при полной заправке, и двигатель не успел выработать столько топлива, чтобы в баке образовалось пустое пространство, заполненное взрывоопасными парами. Да и поджечь газойль не так легко, как бензин, хотя если уж загорится – хрен потушишь.

Подвывая и роняя капли слюны с распяленного в гримасе рта, Гедеон рвал непослушными пальцами застежки ремней. Он проклинал тех, кто придумал эту систему, себя – за то, что старательно сам себя привязал к креслу, и весь мир, который снова заставил его переживать смертный ужас человека в подбитой бронемашине. В душе не осталось ничего, кроме всепоглощающего желания бежать. Бежать куда угодно, только подальше отсюда, от места, где убивают и умирают с необратимой легкостью. В эти мгновения Гедеон забыл стыд, который преследовал его столько месяцев. Забыл мучительные угрызения совести, выедающие душу при похвале соратников, при каждом взгляде на незаслуженную награду за «храбрость». Не осталось никого, кто мог бы его упрекнуть и разоблачить, однако легче от этого не становилось. Сам он прекрасно знал, что струсил в бою, бросив товарищей, и от этой памяти укрыться было некуда.

Однако сейчас юноша забыл все, что пережил, забыл обещания, которые давал себе ежедневно и еженощно, когда оставался один на один с демоном совести. Он хотел жить, и если бы в этот момент кто-то встал между ним и дорогой наружу, за пределы подбитой машины, Гедеон убил бы его, не колеблясь, бездумно.

«Трусливая тварь, все такой же остался…»

Кто это?

Казалось, испугаться сильнее было невозможно, но у Гедеона получилось. Мгновение назад неконтролируемый инстинкт самосохранения диктовал только одно устремление – бежать. Сейчас же оператор замер в кресле, несмотря на повисшие дохлыми змеями ремни, которые наконец удалось расстегнуть. Он узнал голос, страшно знакомый, хрипло-перхающий. И Гедеон был готов поклясться, что в полутьме «лучника», в неверных тенях, на мгновение увидел бледное лицо, перечеркнутое кривым шрамом. Из-за этой рваной, плохо зажившей метки командир «Медведя» казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.

Казался…

Потому что он был мертв, как и весь остальной экипаж броневика, кроме самого младшего – радиста Гедеона.

«Беги, трус, беги!»

И этот насмешливый голос молодой наводчик тоже помнил.

«Беги! – повторил мехвод «Медведя». – Кавалер ордена дважды труса!»

Что-то сломалось в голове у юноши, как будто натянутая до предела струна порвалась с пронзительным стоном, рассекая разум на бритвенно-острые осколки.

– Я не могу! – завыл он, сжимая лицо в горячих ладонях, с такой силой, будто хотел выдавить липкий, омерзительный страх. Что угодно, только не думать о том, что он почувствует после, когда придет осознание того, что он не выдержал вторично, вновь предал все клятвы, долг и самое себя.

Острая, пронизывающая боль ударила по голове. Водитель танкоистребителя перебрался через свое кресло и отвешивал Гедеону увесистые оплеухи, одну за другой.

– Стреляй! Стреляй! – орал он, перекрикивая шум двигателя «Дракона» и неутихающего боя за броней.

Увидев, что юноша отчасти пришел в себя, водитель, измазанный сажей и газойлем, быстро, громко заговорил:

– Я буду сдавать назад, ты стреляй!

– Я не могу, – сказал Гедеон, тихо и невыразительно. Водитель даже не понял, что подергивание губ мальчишки означало речь. – Не могу…

«А ты попробуй, – прошептал над ухом бесплотный голос мертвеца.

Командир имперской ракетной батареи посмотрел в мутное грязно-серое небо, словно там можно было прочитать координаты вражеского орудия. Потом перевел взгляд на бронированное стекло в окне передвижного командного пункта. За окном угадывались очертания массивного гусеничного транспортера, одного из двух. Ракета была заправлена и готова к запуску, осталось лишь ввести координаты в инерциальную систему наведения.

Ракетчик вновь взглянул на карту и продолжил заниматься техническим шаманством, соотнося условное расположение соединений, примерную дальность стрельбы атомной пушки, траекторию пролета снаряда, а также еще тысячу и один фактор. Задача была бы нерешаемой, если бы не старый геолог, наполовину немец, наполовину поляк, местный уроженец, которого чудом нашли в ополчении. Когда командир кратко описал предполагаемый вес пушки и возможную отдачу, старый мастер помусолил карандаш и указал три возможных позиции, где грунт позволял установку и стрельбу из такого «колоссальканон».

Три позиции. А ракет было только две, и одну из них уже нацеливали на иную цель.

Командир долго и тоскливо выругался. Без особой изобретательности, только чтобы выпустить пар. Как он радовался, когда получил назначение в ракетную батарею главного резерва Ставки… И с какой радостью поменялся бы сейчас местами с противотанкистами поля боя. Да, там можно было умереть, и умирали – в среднем на двадцатой минуте сражения. Но отвечали только за себя, орудие и расчет, и за просчеты расплачивались в худшем случае только собственной гибелью. Здесь цена ошибки измерялась совсем иными категориями.

– Пора решать, – хрипло проговорил инженер-химик, ответственный за топливо и заправку. Он плохо выглядел – красные глаза, бледно-желтое лицо и хронический кашель. Постоянное общение с высокотоксичными смесями «в поле» не располагало к крепкому здоровью.

– Пора решать. Потом еще с кулачковыми механизмами намучаемся.

– Да, – эхом отозвался командир. – Пора. Хоть монету бросай…

– Да хоть монету.

– Выйди, – полуприказал, полупопросил командир. – Сейчас еще раз все прикину, в тишине.

– Что, и в самом деле бросать будешь? – инженер хотел было усмехнуться, но зашелся в очередном приступе кашля. – Все… ухо… хожу.

Гулко хлопнула овальная дверь, командир остался один.

Три возможные позиции. Десятки факторов и условий.

Одна ракета. Одно и окончательное решение, после которого останется либо легенда, либо пуля в висок.

Гедеон вопил во все горло, стараясь выкричать леденящий, липкий страх. Но в громыхающей машине некому было услышать его крики – водитель сорвал наушники и тоже что-то орал, ворочая тяжелые рычаги. «Лучник» сдавал назад, узкой «змейкой», сбивая прицел вражеским танкам. Оператору приходилось проворачивать башню, ловя врагов в прицел, потому что пусковая установка могла перемещаться только по вертикали.

В книгах или фильмах бойцы всегда ведут счет своим достижениям, сражаются один на один и одерживают зримые победы. Но в настоящем бою все происходит быстро и непредсказуемо. Как кавалерист врубается в чужой строй и обменивается стремительными ударами, не в силах оценить их результат – так же «лучник» Гедеона петлял меж низких холмов, отстреливая ракеты одну за другой.

В истребитель попали еще трижды, но вскользь или малым калибром, машину лишь качало, как лодку на волне. Пальцы оператора сбились и кровоточили – раз за разом подключать провода оказалось слишком тяжело, контакты шли в разъемы на контейнерах туго и плохо. Из-за этих разворотов туда и обратно Гедеон то и дело терял цели из виду и тратил драгоценные мгновения, меняя кратность оптики, вновь ловя в прицел ненавистные танки.

Танкоистребители оказались трудными целями – с низким силуэтом и хорошо бронированными, но врагов было больше. Кроме того, пусковая установка очень уязвима в боевом положении. Гедеон видел, как пылающий, словно облитый бензином, «Дракон» пошел на таран лоб в лоб, вломившись в танк. Видимо, от сотрясения, танковый двигатель заглох. Массивный аппарат замер, а танкоистребитель расстреляли сразу с нескольких сторон, до взрыва топливных баков. В поле зрения наблюдательных приборов попадали уничтоженные машины – свои и чужие. Одни горели, дымясь, как подожженные горы покрышек. Другие замерли в неподвижности, на вид почти неотличимые от целых. Но шестое чувство, присущее тем, кто вел в бой тяжелую технику, безошибочно подсказывало – это уже не «живая» машина, а стальной склеп.

Работать было неимоверно трудно – требовалось установить маркер, а затем выдвинуть пусковую, сразу же пустить ракету, и убрать хрупкий механизм обратно, в толстобронную башню. Оператор работал, как автомат, забивая страх криком и предельной концентрацией на выполняемых действиях. Нажать кнопку, повернуть рычаг – все так, словно это самое главное действие на свете. Он попадал, но с какими последствиями – не смог бы сказать даже под страхом смерти. Впрочем, та и так уже стояла за спиной.

Когда на стеллаже осталось пять контейнеров, механизм заело.

«Все, – подумал Гедеон с каким-то извращенным облегчением. Так человек, ненавидящий свою работу, радуется, узнав, что работодатель разорен. Осознание того, что теперь он безработный, приходит после, а поначалу – лишь радость от мнимой свободы.

«Еще нет, – подсказал мехвод. Не тот, что с рычанием управлял «лучником», а другой, мертвый. – Это перегрев и плохая “притирка” движущихся частей. Ударь как следует».

Юноша посмотрел на свои сбитые в кровь пальцы, оставлявшие красные следы на пульте.

«Не руками, дурень. Ключ справа от сиденья».

– Да, один раз ударю… – прошептал Гедеон, нащупывая твердый металл гаечного ключа и стараясь не смотреть в сторону мертвого полковника.

Один удар. Безрезультатно. Второй. То же самое.

Истребитель остановился. Шумя и сопя, живой мехвод протиснулся между наводчиком и пусковой, вырвал у Гедеона инструмент и от всей души врезал по сложному механизму. Раз, другой, третий. Водитель страшно матерился, перекрикивая все шумы. Четвертый удар вышел невероятно мощным, что-то тонко и пронзительно вжикнуло, даже истребитель ощутимо шатнуло. Хотя нет, похоже, это было новое попадание. С душераздирающим скрежетом установка ожила, новый ящик с ракетой двинулся к зацепам. Мехвод повалился на металлический пол, тихо, почти беззвучно – осел, как манекен. Последний снаряд не пробил броню, но отколол большой кусок, который вонзился бойцу в голову и убил наповал.

Гедеон застыл. Его чувства обострились, обнаженные страхом и обстановкой – один, в тесной железной коробке, рядом с двумя трупами. Даже неяркий свет приборных панелей бил по глазам, а уши сверлил страшный вибрирующий грохот, доносящийся снаружи, сбитый из множества выстрелов, взрывов и лязга. А обоняние… нос чуял запах дыма и газойля.

Истребитель загорелся.

– Сдохните! – рычал Таланов, повторяя одно слово, как языческое проклятие. – Сдохните!!!

Шерстяная повязка на лбу промокла насквозь, если бы не она, пот давно залил бы оператору «шагохода» глаза. По броне непрерывно стучало и колотило. Казалось, что «механик» находится в зоне «огненного вала» и кругом горит, взрывается абсолютно все. Таланов потерял ориентацию и уже не заботился о правильном положении относительно врага, чтобы подставить под вражеский огонь толстую броню фронтальной проекции. Все смешалось, остались лишь квадратные формы вражеской техники, выступавшей из дыма. Еще длинные, черно-серые плащи-накидки и антигазовые маски с маленькими прямоугольными глазницами стекол – со своими не спутать.

И пулемет. Оружие уже заедало, механизм начинал «плеваться», но времени остановиться и охладить его не было. Казалось, боезапас давно должен был закончиться, но огненные нити трассеров продолжали сечь дымный воздух. Дважды на «механика» бросались вражеские пехотинцы, то ли совсем очумев в горячке боя, то ли намереваясь сунуть гранату под ноги или в детали экипировки. Первого он расстрелял, буквально разрезав пополам очередью, второй бежал прямо на Таланова, размахивая странной штукой, похожей на очень короткий зонтик. Наверное, это была кумулятивная граната с раскрывающимся оперением. Враг решил действовать наверняка, а пулемет снова дал сбой. Кто-то застрелил черного пехотинца из-за спины «механика», и Таланов не мог даже обернуться, чтобы поблагодарить спасителя хотя бы взглядом.

Очередной транспортер возник впереди и немного сбоку, как демон из индустриальной преисподней, – высокий ящик на гусеницах. Машина не столько для войны, сколько для перевозки пехоты через зоны химического и радиоактивного заражения. Пулемет в конической башенке крутился, выцеливая «механика», но стрелок определенно не представлял, как быстро может передвигаться шагоход на короткие дистанции. Особенно если его ведет опытный владелец, хорошо координирующий собственные усилия и их передачу копирами к приводам машины.

Таланов присел, и первая очередь прошла поверх купола «головы», лишь одна пуля слегка зацепила металл, отозвавшись в тесной утробе самоходной брони громким звоном. Опираясь на левую «ногу», «механик» сделал шаг вперед, опять сбивая прицел башнеру, и открыл ответный огонь.

Не отпуская пусковой рычаг, Таланов водил стволом, как брандспойтом пожарной машины, поливая транспортер одной непрерывной очередью. Кожух плевался дымными струйками, казалось, он вот-вот лопнет от давления пара изнутри. Пулемет захлебывался и кашлял, но гильза за гильзой падали на почерневшую землю, а крупнокалиберные пули пронзали тонкую броню, не оставляя экипажу и пехотному отделению ни малейшего шанса.

– Сдохните!

Виктор не слышал щелчка затвора и не мог оценить, как изменился вес пулемета, но когда красные трассеры сменились короткой серией зеленых, понял, что короб пуст. Так делал каждый оператор, не надеясь на капризные счетчики боезапаса – заряжал последние десять-двадцать патронов трассерами иного цвета.

Стрелять нечем.

Считается, что бензин и газойль загораются быстро и сразу, обычно так и происходит. Обычно, но не всегда. Горение нефтепродуктов – достаточно сложный процесс, зависящий от разных условий – состава, температуры, влажности и многих иных. Смесь может вспыхнуть сразу, разгораться потихоньку, даже понемногу выгорать, как свеча с фитилем. Или не воспламениться вообще.

Искра, случайный осколок или что-то еще подожгло щедро пролитое из пробитого бака топливо, и танкоистребитель загорелся. Система пожаротушения, спроектированная на коленке, мигнула предупреждающим сигналом и, зашипев, скончалась. Пламя захватывало машину мелкими шажками, как бы нехотя, но в любой момент ленивый огонь мог обернуться всепожирающим погребальным костром.

Отделение «лучника» затягивало дымом, резкий запах душил оператора, кружил голову. Только сигнальные лампы на пультах светились тусклыми разноцветными огнями, да экран наведения рябил желтым и серым.

Перед внутренним взором Гедеона мгновенным калейдоскопом пронеслись лица многих людей. Следователь, пожалевший расхитителей. Экипаж броневика, погибший в бою. Отец, ушедший добровольцем на войну. Друзья детства, соседи… Живые, которые верили, что он герой. И мертвые, которые уже ничего не могли рассказать.

Еще одна ракета, еще один пуск – и все. Как чернокнижник древней и страшной сказки, юноша накладывал на страх заговор, запечатывал его страшной клятвой – только один выстрел, и он покинет горящий истребитель.

Маркер лег на силуэт танка.

«Слишком близко, а старт с возвышением, – шепнул незримый помощник. – Возьми ниже».

«Лучник» выстрелил и попал, Гедеон впервые увидел последствия удачного поражения. Адская игла из раскаленного металла и газов пробила подставленный борт и вызвала детонацию боезапаса или полупустого бака. Сила взрыва выбила все люки, башня удержалась, но скособочилась на прогоне. Даже на маленьком прямоугольном экранчике яркий столб огня и дыма из башенного люка выглядел устрашающе.

Гедеон дал слово и сдержал его.

Но разве мужчина не может дать еще одно обещание?..

Мертвый экипаж «Медведя» одобрительно кивал.

Прозрачно-желтоватые язычки пламени прыгнули на плечи черного комбинезона, заплясали по черной ткани. Одежда была огнеупорна и несколько секунд действительно удерживала капли жидкого огня. Затем сдалась, и Гедеон застонал от безумной боли.

Каким-то чудом еще работал аккумулятор, ток бежал по проводам и со сбоями, но действовала аппаратура наведения. Словно сами боги войны проверяли – как далеко может зайти солдат, задушивший страх и презревший смерть. Загорелись рукава, потрескивали кончики волос, тлея и скручиваясь от жара. Газойль горит не так бурно и стремительно, как бензин, но если уж воспламенился, потушить его почти невозможно.

Лязг автомата перезарядки, очередной комплект проводов к контейнеру, скрежет поворотной оси пусковой установки. Новая мишень, новый пуск, уже на такой дистанции, когда надо целиться в нижний край гусеницы, чтобы попасть в башню. Иначе ракета пройдет поверх цели. Гедеон кричал не переставая – от боли, и заглушая мерзкий, отвратительный вой собственного страха, инстинкта самосохранения. Но продолжал заряжать, наводить и стрелять.

Лампочки мигнули и разом погасли, одновременно с заглохшим двигателем. За бортом бушевал ад, но тишина внутри истребителя показалась немыслимой. Она навалилась, как толстое одеяло, сквозь которое пробивалось лишь задорное потрескивание языков пламени. Огонь был уже почти везде, он жадно лизал ладони, кусал ноги даже сквозь толстые ботинки.

Гедеон обернулся и увидел пустые ложементы. Стеллаж с ракетными контейнерами был опустошен, лишь валялись пустые кассеты-катушки с проводами для управления.

Он отстрелял весь боезапас.

Оператор рванулся вверх, пытаясь открыть люк, вытянуть слабеющее, тяжелое тело, но обожженные пальцы бессильно скользили по горячему металлу…

Последний «Дракон», ведущий беглый огонь с места, вспыхнул, как бочка с бензином. В поисках хоть какого-то оружия Таланов панически оглядывался, если так можно назвать топтание на месте с разворотом всего корпуса. Но в узкой смотровой щели оказывались лишь трупы и горящая техника. И негорящая тоже.

Танк проехал мимо Таланова и двинулся дальше с тяжеловесной, ленивой грацией хищного динозавра. Виктор сделал шаг вслед ему и понял, что в тихоходной броне не догонит врага. Но даже если и догонит, то все равно не причинит многотонной туше никакого вреда. Даже будь с ним верный пулемет – обстреливать такое чудовище малым калибром бесполезно, если только оно не тащит навесные баки. А их не было.

Неожиданно, совсем рядом – в пяти-шести метрах от себя – он увидел неисправное безоткатное орудие. На вид пушка была цела, но сброшена с искореженного станка. Рядом, прямо на земле, сидел одинокий солдат из ратного ополчения, зажимая ладонями окровавленную голову.

В скафандре нельзя бежать – не позволяют масса и инерция. Но Таланову показалось, что пронесся эти метры подобно спринтеру. Калибр безоткатного орудия из легких сплавов – сто миллиметров или немного меньше, вес около ста килограммов, без станка. В пределах возможностей «шагохода», если учитывать теоретическую грузоподъемность. И за пределами, если принять во внимание размер и баланс пушки.

Таланов помолился бы и попросил помощи у Всевышнего. Или вспомнил родных. Если бы у него было на то время. Но времени не было. Присев, как штангист перед штангой, «механик» подхватил орудие – длинную трубу с широкой «метлой» шести конических сопел. Замигал индикатор перегрузки, копиры стонали, как натянутые до предела связки. Надсадно гудела гидравлика – уже порядком изношенный скафандр протестовал.

– Родной, ну пожалуйста!!! – заорал Виктор, умоляя верного железного друга совершить еще одно чудо. И ноша поддалась. Одним рывком Таланов забросил орудие на плечо, отставил правую ногу для баланса. Танк отдалился на порядочное расстояние, «механик» не мог ни сделать прицельный выстрел винтовочным патроном, ни целиться «по стволу». Оставалось надеяться на опыт и удачу.

– Огонь! – приказал он и только тогда вспомнил, что за пределами брони его не слышно.

Майор ударил подбородком по кнопке и вновь прокричал невидимому ратнику:

– Жми на спуск, я не смогу!

Ожидание тянулось мгновение за мгновением, и Таланов почувствовал, что шагоход теряет равновесие. Вес и габариты не давали упасть быстро, но боевая машина все ощутимее клонилась вбок.

«Все», – с черным отчаянием подумал майор, и в этот миг тяжелый удар сотряс скафандр. Ратник все же понял приказ-мольбу. Виктор целился в корму, но попал ниже и левее. Танковая гусеница взорвалась кусками разбитого трака, ведущее колесо затянуло перебитую стальную ленту. Танк остановился, слепо заворочал башней.

Майор опустил руки, роняя ставшее бесполезным орудие. Мелькнула мысль, что фокус можно было бы и повторить. Но сразу угасла – то, что он сделал, и так граничило с чудом. Второй раз не удастся даже поднять безоткатку, не то что куда-то попасть. Таланов посмотрел на ратника, сраженного пулей в момент выстрела. Оглянулся в поисках нового врага, чтобы сразиться и, наконец, обрести смерть.

Но она сама нашла его.

Майор даже не понял, откуда стреляли, яркие щупальца трассирующих снарядов тянулись сбоку, из клочьев дыма. Но палили по нему прицельно и из чего-то большего, чем простой пулемет. Град страшных ударов обрушился на скафандр, проминая броневые пластины, вырывая целые куски композитной защиты. Треснуло и рассыпалось армостекло в смотровой щели, с кашляющими хлопками остановился дизель за плечами. Аварийная система переключилась на аккумулятор, но и он отказывал, изорванный в клочья. Электролит стекал на землю, смешиваясь с топливом.

Светограммы на внутренней стороне шлема пульсировали красным, указывая на отключение энергии и стремительное падение давления в гидравлике. Скафандр умирал, как живое существо, истекающее маслом и топливом вместо крови.

Таланов не боялся, он давно отучился пугаться смерти. Было лишь очень обидно, что удалось сделать так мало. Конечно, он хорошо поработал в этот день, но все равно – недостаточно. И еще хотелось, чтобы все закончилось поскорее – как любой человек, майор не любил боль.

Горячий ветер овевал потное лицо, проникая через разбитое стекло. Скафандр медленно, рывками опустился на колени. Из дыма выходили высокие, кажущиеся прямоугольными фигуры – одна за другой. То была вражеская пехота, такой странный вид солдатам придавала защитная противоатомная экипировка. Ближайший солдат поднял раструб огнемета, направив его на шагоход.

В последнем движении Таланов поднял правую руку, растопырив стальные пальцы. Враг неожиданно отшатнулся, словно человек в разбитом вдребезги скафандре действительно мог дотянуться до него. И это неосознанное движение огнеметчика, полное инстинктивного страха, наполнило душу Таланова радостью.

А затем океан жидкого огня затопил весь мир.

Было очень больно, немыслимо больно. Но недолго.

Кругом простиралась равнина с высокой травой – по пояс взрослому человеку. Ветер скользил по зеленой глади, колыша ее, словно морскую волну. Солнце улыбалось с мирного синего неба. Больше не было боли, страха, ярости. В душе Виктора остался лишь покой и умиротворение. Он расправил плечи, глубоко вдохнул полной грудью чистейший воздух, наполненный тонким ароматом жизни и счастья. Навстречу ему шли люди, много людей. Виктор всматривался в их лица и узнавал, одного за другим.

Высокий пожилой мужчина – таким мог бы стать сам Виктор, проживи он еще лет тридцать. Отец – Савелий Таланов.

Невысокий толстяк, почти не изменившийся, похожий на пупса, накачанного концентрированной жизнерадостностью. Губерт Цахес – минер-подводник на пенсии, погибший под развалинами приюта имени Рюгена в Барнумбурге.

Молодой человек в форме аэродесантника старого образца и с высоким задорным чубом. Так мог бы выглядеть Петр Зимников лет в двадцать.

И еще множество людей, которых объединяло одно – все они были ему рады.

Виктор осмотрелся, почему-то ему казалось, что здесь не хватает еще одного человека, который обязательно должен быть в окружении детей. Того, кто много лет искал искупления и, наконец, обрел прощение. Но этого человека майор так и не заметил.

Но он увидел красивую женщину в легком летнем платье и две светловолосые головки, мелькающие над густой изумрудной травой. Его семья – жена, сын и дочь. Такими Таланов запомнил их августовским днем пятьдесят девятого года, когда видел в последний раз.

Виктор раскрыл объятия и шагнул в вечность, навстречу тем, кто так долго ждал его.

Лохматый куст разрыва ознаменовал конец еще одной артиллерийской точки русской гвардии. В воздух полетели обломки и щепки. Томас стиснул кулаки, с такой силой, что коротко остриженные ногти впились в ладони. Не будь на Фрикке перчаток, непременно выступила бы кровь. Попискивал дозиметр, здесь, в бронеавтомобиле, было безопасно.

Это несправедливо! Нечестно!

Нобиль всегда был любимцем судьбы, тем, кто не ждал удачи, а сам хватал ее. Пригибал непокорную шею к земле, седлал и мчался вперед, к новым победам. Так было всегда, недаром он сохранил жизнь и положение даже после провала с безумным Айнштайном. Сейчас высшее достижение, абсолютный успех оказались на расстоянии вытянутой руки. Второстепенный участок фронта стремительно стал ключевым, маленькая точка на карте обратилась осью, на которой вращался весь мир.

И все рушилось…

Несколько часов назад Фрикке проклинал хитрую физику атомного оружия, ограничивающую радиосвязь. Сейчас он радовался, что избавлен от разговора с командующим группой армий. Томас понимал, какой вопрос задаст генерал. И понимал, что сейчас ему ответить нечего. Точнее, нобиль мог бы подробно расписывать, как проворачивались маленькие шестеренки случайностей и непредвиденных помех, раскручивая уже по-настоящему значимые события и проблемы. И для каждой в отдельности имелось очень практичное, адекватное объяснение. Но в целом будущее все явственнее рисовало одно короткое слово – «провал».

Дивизия двигалась вперед, но медленно, непростительно медленно. Соединение словно продиралось через мелкий частый кустарник, оставляя на мелких шипах капли крови и частицы плоти. Штурмдивизия увязла в мелких стычках, вынужденная не рваться вперед на всех парах, а планомерно продвигаться, добивая очаги сопротивления. Потери были ничтожные, но время, драгоценное время! Оно уходило, испарялось, как капли воды в пустыне.

Томас возлагал все надежды на панцерпионеров. Но последнее известие, которое доставил вестовой, гласило, что «братья» натолкнулись на узел противотанковой обороны и ведут тяжелый бой. Изощренный ход с рывком через эпицентр, чтобы избавиться от встречи с противником, – не удался. Кто встал на пути пионеров – случайная часть, импровизированный заслон, подходящие резервы?.. В любом случае они оказались достаточно сильны, чтобы затормозить «черных», а сколько таких заминок еще впереди?

Фрикке бесился, как пошедший вразнос паровой котел – тонкие стенки еще сдерживали бешеный напор ярости, но даже стальная выдержка начинала давать трещины. Кто-то должен заплатить за то, что штурмовая дивизия застряла в нелепых и смешных тенетах. Кто-то страшно заплатит…

Томас вновь сжал кулаки, прислушиваясь к канонаде за бортами автомобиля. Надо перегруппироваться, усилить фланги. Еще не все потеряно, пионеры наверняка уже смяли преграду, а его «ягеры» добьют настырных русских самоубийц. Немного – самую малость – приукрасить действительность, составить надлежащим образом доклад, преподнести гвардейцев в надлежащем виде, как элиту элит, которую тем не менее…

Мир рухнул на нобиля, взорвавшись коротким резким ударом, огненно-красной вспышкой и грохотом, который хлестнул по ушам, как плеть. Осязание, зрение, слух – все послушные и верные слуги его тела и разума возопили одновременно, корчась от запредельной боли.

И оставили хозяина безвозвратно.

«Где я?»

«Что со мной?»

Некому было сообщить нобилю, что его бронеавтомобиль лежит, перевернутый, обожженный до черноты световой и температурной вспышкой русской ракеты с атомной боеголовкой. Тяжкий молот взрыва причесал огненным гребнем порядки штурмовой дивизии, превратив непобедимых «ягеров» в разрозненные группы смертельно испуганных людей.

Ракетчики понимали, что обрекают на смерть тех немногих гвардейцев, кто еще оставался в живых. Но командир батареи принял решение, зная, что никогда не сможет примириться со своей совестью.

Томас этого не ведал. Как не ведал и того, что вторая ракета накрыла атомную мортиру. Интенсивность применения сверхоружия на второстепенном участке фронта оказалась невероятной. Уровень разрушений и радиоактивного загрязнения превратили район в смертельно опасную и непроходимую пустыню.

Есть ли загробная жизнь, существует ли преисподняя – этого не дано знать смертному. Но одно можно сказать точно – последние минуты жизни Томаса Фрикке стали для него вечностью. Вечностью, проведенной в собственном аду, сотканном из всепожирающей, бессильной ненависти и ужаса.

– Донесение воздушной разведки.

– Говорите.

Пальцы связиста, читающего с листа, чуть подрагивали. Дрожал и голос, самую малость, так что только опытное ухо императора чувствовало запредельное напряжение офицера. Тот в самом прямом смысле слова держал в руках судьбу страны. Уже свершившуюся, но еще не оглашенную.

– Доклад… Связь восстановить не удалось. Воздушное наблюдение показывает… показывает, что Восьмой опорный пункт серьезно поврежден… Но продолжает действовать.

Связист поднял белое лицо от бумаги, взглянул на Константина, серого и больного даже на вид, прикрывшего веками воспаленные глаза.

– Дальше, – спокойно, словно нехотя повелел монарх.

– Продолжает действовать, – повторил офицер. – Пожары тушатся, в завалах проложены проезды. Автоколонны идут к фронту, к терминалу подтягиваются наши войсковые части и военная полиция, они готовятся защищать узел. Дальнейшее наблюдение невозможно – разведчик был поврежден воздушной ударной волной и попал в радиоактивную полосу, пришлось возвращаться. Разведка фронта готовит следующих.

– Восьмой устоял… – негромко сказал Константин, опуская руки на колени. Его дыхание, и без того частое и мелкое, перешло в череду всхлипов, тонко и высоко запищали приборы. Кардиолог бросился к креслу, но самодержец уже не видел этого.

Сердце понеслось с немыслимой скоростью… и неожиданно замерло. Император почувствовал, как будто в груди лопнула струна, которую долгие недели наматывали на ворот – понемногу, по миллиметру выбирая запас прочности. И, наконец, истончившаяся нить не выдержала.

Наверное, ему следовало испугаться. Могучий инстинкт тела кричал, что время вышло, пора уходить туда, где все равны – и правитель огромной державы, и последний бедняк. Но Константин думал не об этом.

В свое время он поделился с Терентьевым сокровенным – страхом перед безликим Координатором. Можно ли победить не человека, но символ, аватар абсолютного зла, у которого и лица-то нет? Теперь император знал – можно. Бесплотный призрак, два года стоявший за каждым провалом, каждой неудачей, съежился и отполз за грань сознания. Как и положено тени, оказавшейся на свету.

Константину казалось, что даже сквозь невообразимую даль пространства он слышит безумный вой, полный отчаяния и безнадежности. А еще – нечеловеческого ужаса того, кто считал себя высшим существом, но был повержен и остался один на один с безжалостной предопределенностью.

«Я уйду, но мой народ будет жить, – с отчетливым спокойствием подумал русский император. – Ты останешься и увидишь гибель своего».

Время шло, часы сменяли друг друга, но для Поволоцкого время остановилось. Точнее, утратило смысл. Непрерывный, неостановимый конвейер раненых, умирающих не оставлял возможности для посторонних мыслей. Да и не посторонних – тоже. Разум словно отгородился непроницаемой стеной от ужасов, разворачивающихся на операционном столе.

Всех легких везли в тыл, но десятки тяжелых и безнадежных – оставались.

Хирург работал, как автомат, механически совершая заученные действия, которые следовало проделать в каждом конкретном случае. Скальпель, зажим, нить. Никогда еще война так не старалась показать медику свое убийственное совершенство. Ранения всех видов и разновидностей, ожоги, облучение, минно-взрывные травмы, отравления – по отдельности и во всех мыслимых комбинациях.

Когда жажда становилась нестерпимой, медик, не отрываясь от очередного пациента, двигал плечом и говорил «воды». Он даже не смотрел, откуда берется трубка или стакан. Хирург не ощущал голода – это чувство тонуло в мертвенной, свинцовой усталости, растекающейся по членам. Многочасовой марафон со скальпелем наперевес сделал тело чрезвычайно чувствительным – почти любое движение отзывалось острой болью в мышцах. Поволоцкий сжимал зубы, заканчивал обработку и говорил «следующий».

В конце концов, Александр отстраненно понял, что он близок к полной потере годности – пальцы начинали подрагивать, яркий свет операционных ламп резал глаза, проникая в зрачки толстыми зазубренными иглами. И случилось чудо.

– Все, – просто и коротко сказала медсестра, похожая на привидение – бледное изможденное лицо с глубоко запавшими глазами.

Поволоцкий хотел было спросить «что?», но голосовой аппарат отказался служить – он словно забыл все слова, не относящиеся к медицине. Пришлось размассировать непослушными пальцами челюстные мышцы, вернуть подвижность закостеневшему языку.

– Что?

– Больше никого нет.

– Не может быть, – негромко сказал Александр, отступая от хирургического стола, недоуменно оглядываясь. От поясницы до шеи каждая мышца словно превратилась в натянутую веревку. Суставы в руках немилосердно ныли, колени одеревенели.

Он вышел из операционной, похожий на высокого, страшного и бородатого мясника, держа руки на отлете. Борода неприятно колола шею и, казалось, хрустела при каждом повороте головы. Или то были позвонки?..

Поволоцкий сел за небольшой канцелярский стол и закрыл голову руками. Он должен был идти, командовать, принимать отчеты. Следить за радиологической обстановкой, налаживать связь… Должен был.

– Прибыло пополнение. С медикаментами. Пробились, как только чуть спал уровень радиации. С ними еще какие-то чины.

Это сказал санитар. Постоял немного, ожидая указаний, не дождался и ушел.

Никогда медик не ощущал такой всепоглощающей, запредельной усталости. Он всегда считал, что когда говорят о «не шевельнуть ни рукой, ни ногой», это по большому счету лишь оправдание душевной слабости. А сейчас сам чувствовал, что проще умереть, чем открыть плотно зажмуренные глаза и что-то сделать. Хотелось лишь одного – сидеть вот так, в неподвижности, отгородившись от всего мира стеной безразличной апатии. Слишком много смертей для одного медика. Слишком много страданий несчастных, кому не помогло даже его искусство хирурга.

Еще минута покоя, и он соберется с силами, чтобы встать. Только одна минута… Нельзя спать сидя за столом, это роняет достоинство хирурга-консультанта армии… и встать после пары часов такого сна – совершенно невозможно. Нужно разобраться в обстановке… принять пополне… не… не спать…

Кто-то опустился на стул напротив. Скрипнула старая заштопанная обивка. Поволоцкий молчал, не открывая глаз, стараясь продлить еще хотя бы на мгновение импровизированный отдых.

– Александр… Саша…

Этот голос не мог прозвучать здесь ни при каких обстоятельствах. И все же – медик его слышал, если только это не была галлюцинация. Он вскинул голову, уронив на стол безвольные руки, и увидел ее. Анну.

В резком электрическом свете ее лицо казалось болезненным и угловатым, землистым от усталости. Потеки пота и пыли виднелись на висках и скулах. В комбинезоне химической защиты, с противогазом на поясе Анна Лесницкая казалась почти неотличимой от обычного солдата. Уставшая, почти некрасивая женщина, появившаяся там, где ее быть не должно и не могло.

Самая прекрасная на свете…

– Ты живой, – прошептала она, положив на ладони Александра узкие длинные пальцы, кажущиеся невероятно тонкими по сравнению с широкими мешковатыми рукавами комбинезона.

Она не плакала и не улыбалась. Только смотрела на хирурга огромными, бездонными глазами, в которых читалось все – страх за любимого, тяготы возвращения, сумасшедшая радость.

Александр крепко сжал ее руки своими широкими ладонями, стиснул с такой силой, будто только это пожатие связывало его с реальным миром.

– Да, – прошептал он в ответ. – Я живой.