Это временно, говорили ей.

Азиту как старшую сестру незамедлительно приставили к работе, когда в 1995 г. она приехала в дом бабки и деда в Бадгисе. Чтобы заняться стиркой, следовало вначале развести огонь в дровяной печи и поддерживать его. Затем надо было натаскать свежей воды, за которой ходили к дальнему источнику с двумя тяжелыми ведрами. Самодельный щелок добывали путем погружения золы в соленую воду. Этот щелок смывал грязь с тканей – и кожу с рук.

Ученица элитной кабульской школы оказалась в местности, которая и по сей день остается одной из самых отсталых и неразвитых афганских провинций. Расположенная рядом с Ираном и граничащая с Туркменистаном, провинция Бадгис получила свое название от сильных ветров, приходящих с гор и проносящихся по ее пустыням и редким фисташковым рощам. Большинство здешних жителей – крестьяне. Лишь немногие умеют читать и писать.

За отсутствием действующих школ, в которых можно было бы учиться, делать здесь особенно нечего, и родители Азиты твердили, что, когда война окончится, они вернутся в столицу и возобновят нормальную жизнь. Азита станет врачом и будет ездить за границу. Все согласно плану.

Однако перспективы 18-летней девушки постепенно становились все мрачнее. В Бадгисе доминируют таджикские племена, есть и пуштунское меньшинство, и Талибан постепенно сжимал кольцо, яростно сражаясь за обретение полного контроля над провинцией. В доме, где Азита проводила большую часть времени, приходилось держать затененными окна, чтобы никакой прохожий не увидел ее тень. Выходя из дома (всегда в сопровождении мужчины), она видела внешний мир сквозь густую сетку бурки, из-за которой при быстрых поворотах головы терялась ориентация и затруднялось дыхание. Ей пришлось неделю привыкать к бурке дома, прежде чем она овладела искусством туго натягивать на лицо ткань, чтобы хоть как-то ориентироваться в том небольшом пространстве, которое открывалось ей во время ходьбы. Она научилась двигаться медленнее, чтобы не подворачивать ноги.

Даже в мирное время местные правители Бадгиса придерживались не особенно либерального взгляда на женщин – что уж говорить о последовавших за ними военных вождях и тем паче о Талибане, в конечном счете подмявшем под себя бо́льшую часть Афганистана и питавшем особую ненависть к этой половине населения.

В своей книге «Талибан» пакистанский писатель Ахмед Рашид описывает тех, кто сражался за Талибан: многие из них были сиротами, в основном в возрасте от 14 до 24 лет, воспитанными в духе экстремистской версии ислама неграмотными муллами в Пакистане, не имеющими никакого понятия о собственной истории. Это были афганские беженцы, выросшие в лагерях и очень мало знавшие о нормальном обществе и о том, как оно устроено, усвоившие с детства, что женщины – ненужный или, самое малое, соблазнительный отвлекающий фактор. По этой причине они не видели никакой необходимости подключать женщин к принятию решений и другим важным вопросам. Лидеры Талибана высказывались за половое воздержание и утверждали, что контактов между мужчинами и женщинами в обществе следует избегать, поскольку они лишь ослабляют дух воинов.

Контролирование и унижение женщин стали извращенными символами мужественности в талибской культуре войны, в которой мужчины все больше отделялись от женщин и не имели собственных семей. Политика Талибана в отношении женщин была настолько жестока, что даже иранские аятоллы протестовали против нее, говоря, что она бесчестит ислам.

И таким образом роль женщин и отношение к ним стали решающим конфликтом, как в денежном смысле, так и в идеологическом, поскольку руководство Афганистана все больше изолировалось от всего остального мира. По мнению его лидеров, когда западные державы критиковали талибский взгляд на женщин, это подтверждало правильность сегрегации полов, поскольку любая западная идея, изобретение или мнение были решительно антиисламскими. В это определение, разумеется, не входили новейшие вооружения и другие современные привилегии, принадлежавшие руководству, состоявшему исключительно из мужчин.

Дабы развеять скуку жизни в Бадгисе, которая представляла собой практически домашний арест, Азита взяла на себя обязанности по обучению младших сестер. Со временем к ним потихоньку присоединились и другие девочки округи. Официально они просто собирались для того, чтобы бесконечно читать и перечитывать Коран, но Азита давала им и уроки математики, географии и иностранных языков. Книги были источником риска – их было одинаково опасно носить с собой и хранить в доме, – поэтому уроки в основном состояли из воспоминаний Азиты о том, что она вынесла из своей кабульской школы.

Примерно в то же время Азита начала отмалчиваться в присутствии своего отца, Муртазы. Прежде он всегда поверял ей свои тайны, а она секретничала с ним. Они садились вдвоем и разговаривали о политике, истории и литературе. Но война продолжала бушевать, Талибан постепенно стал захватывать власть в Бадгисе, и Муртаза изменился. Он сделался раздражителен. По ночам не мог найти себе места и мало спал. Днем дети старались не путаться у него под ногами, но это было трудно сделать в маленьком доме, при том, что девочки не решались высунуть нос наружу. Азита не могла понять, почему отец, похоже, утратил интерес к их беседам; ее печалило то, что он не уделял ей такого внимания, как прежде.

Через два года после того, как семья перебралась в Бадгис, Муртаза получил предложение о браке для старшей дочери. Оно исходило от одного из племянников и было доставлено его вдовой невесткой. Браки между людьми, связанными узами двоюродного родства, – обычное дело в Афганистане и любимый способ удерживать собственность и другие активы внутри семьи. Что еще важнее, такие браки, как принято считать, укрепляют семейные узы, поскольку позволяют избежать разбавления своей крови чужой.

К браку с Азитой то и дело приценивались и родственники, и сыновья совершенно незнакомых семей с тех пор, как ее семья осела в Бадгисе. Она не придавала этому особого значения: ей казалось, что люди никак не могут понять, что она попросту не выставляется на рынок невест Бадгиса. По крайней мере, пока. Она стояла на другом пути: она считала, что Бадгис – просто пауза посреди всей остальной ее жизни. Несколько ее одноклассниц в Кабуле питали запретные фантазии о замужестве по любви и сказочных свадебных церемониях, но Азита оставалась холодна к этой мысли на протяжении практически всех своих подростковых лет. Если уж что и можно было вменить ей в вину, так это гордость и неистовые амбиции.

В ее подробно расписанном ближайшем будущем не было времени для парней. Она даже никогда не встречалась с теми, кто предлагал ей брак в Бадгисе, – этих людей принимали ее родители, у которых был заготовлен шаблонный ответ для всех, кто приходил просить у них руки дочери: «Она будет образованной женщиной, и мы не хотим зря тратить ее талант». Тем более тратить его на неграмотного крестьянина вроде двоюродного брата; для Азиты это было очевидно.

Она оказалась не готова к разговору, который подслушала однажды вечером. Муртаза снова был в гневе. Он сам себя обманывал, думая, что Кабул в ближайшем обозримом будущем вернется к нормальной жизни, говорил он жене. Это поставило его в невозможное положение. Он не мог обеспечивать семью, имея только одного десятилетнего сына. Будь Азита мальчиком, все было бы иначе. Семья была бы сильнее и пользовалась бо́льшим уважением. Младшие сестры Азиты лишь добавляли трудностей и делали Муртазу слабым мужчиной со слабой семьей, беззащитным перед угрозами со стороны посторонних, с плохими перспективами дохода в будущем.

Все свои 19 лет Азита надеялась, что ее отец не сердится из-за того, что она родилась девочкой. Но именно от следующих его слов у нее перехватило дыхание. Он изменил свое мнение о первоначальном предложении от кузена Азиты. Муртаза его примет. Азита должна выйти замуж.

Колени ее подогнулись, и она осела на пол.

Это решит их проблемы, продолжал Муртаза. Брак дочери с одним из родственников свяжет еще одного взрослого мужчину с его семьей и поможет им всем пережить трудные времена. Это гарантирует безопасность и Азиты, и ее младших сестер: если старшая будет замужем, это как минимум продемонстрирует остальным его решимость; покажет, что у него имеются планы для дочерей. Он говорил своей жене, что она должна согласиться: лучше безопасно выдать Азиту замуж за мужчину, которого они знают, чем рисковать будущим семьи.

Однако мать Азиты, Сиддика, и не думала соглашаться. Она умоляла мужа передумать. Она даже повысила голос. Это будет нехороший брак, говорила она. Что станется с их дочерью, если она выйдет замуж в неграмотную деревенскую семью? Спор перерос в ссору, и Муртаза пригрозил бросить Сиддику, если она его не поддержит. Его решение было неколебимо, и он потребовал, чтобы жена сообщила эту новость Азите. Так это и делается, сказал он ей: это дело матери – сказать дочери, что она должна выйти замуж, и сообщить, кого избрали для нее родители.

Придя к дочери на следующий день, Сиддика начала с того, что стала просить прощения. Она проиграла эту битву. Она плакала, рассказывая Азите, что вскоре та станет женой. После более чем двух десятилетий жизни с Муртазой она не могла пойти против него, ей приходилось сохранять целостность семьи. Сиддика скорбно понурила голову перед дочерью, умоляя ее почтительно согласиться с решением родителей.

– Это твоя судьба, – сказала она дочери. – Ты должна принять ее.

Азита бунтовала, как могла. Она вопила. Она рыдала. Она перестала разговаривать и целыми днями отказывалась от еды. Она существовала в горячке между сном и обостренным от голода и полного изнурения сознанием. Она перестала различать сон и явь. Азита мало что могла сделать: если бы она решилась на побег, ее, скорее всего, арестовали бы, избили и посадили в тюрьму, стоило бы ей выйти за порог. Она понимала, что побег – не вариант. Отказать родителям значило бы навлечь позор на все семейство, и ее отец был бы обесчещен.

Ей нужно, по крайней мере, еще десять лет, сказала она матери, пытаясь поторговаться. Ситуация в Афганистане изменится. Она могла бы поступить в университет, как они и планировали, и добиться выдающегося успеха. Это заставит их гордиться дочерью.

– Я сделаю все, что вы хотите. Просто дайте мне больше времени, – взывала она к матери.

– Прости меня, дитя мое, – отвечала Сиддика. – Я больше ничего не могу сделать. Все кончено.

Впоследствии Азита думала, что была тогда, пожалуй, наивна. Она лишь смутно представляла себе, что когда-нибудь выйдет замуж за мужчину, который будет разделять ее цели так же, как родители. Это будет человек образованный, как она сама, и оба они будут работать. Может быть, он будет ученым, как ее отец. Человеком, которого можно будет уважать, который, в свою очередь, поддержит ее собственные амбиции. Но не неграмотный кузен, которого она не видела с тех пор, как они оба были малышами!

Спустя несколько месяцев Азита покинула родительский дом вместе со своим молодым мужем. Тот увез ее прочь на осле, направляясь к дому свекрови в отдаленную деревню. В качестве выкупа за невесту отец Азиты получил небольшую полоску земли и тысячу американских долларов.

Сегодня, выходя после утренней поездки из машины в солнечных очках и кивая агентам безопасности, Азита представляет закон Исламской республики Афганистан. Сегодня, как и в любой другой день, племенные старейшины из ее провинции будут приходить и просить ее об одолжениях. Лидеры политических партий будут пытаться умаслить ее, чтобы она проголосовала за них. Бизнесмены будут стараться купить ее поддержку.

Она принимает их всех в парламентском флигеле, восседая во время встреч во главе длинного стола для совещаний, изготовленного из красного дерева. Эти встречи редко бывают расписаны или ограничены по времени, у них нет никакой установленной программы, они просто катятся друг за другом на протяжении всего ее дня; за дверью всегда ждет очередная группа мужчин. Азите платят две тысячи долларов в месяц, чтобы она сидела в нижней палате национальной ассамблеи, вырабатывая и ратифицируя законы и одобряя кандидатуры членов парламента.

Посетитель может достичь лестницы этого желтого здания только после того, как его допуск будет одобрен на четырех КПП, обложенных мешками с песком; по обе стороны последнего из них стоят американские «хаммеры», из которых торчат головы автоматчиков. И пусть охранники здесь местные, но правительство, равно как и само государство, поддерживается войсковой группировкой численностью в 130 000 человек из 48 стран, хотя большинство из них – американцы. Они базируются сразу за горами, и над толстыми стенами, окружающими территорию, трепещет на шесте одинокий афганский флаг.

Это правительство было создано с использованием стандартной тактики «построения государства» западными странами после того, как ликвидируется очередной режим. На конференции, проходившей в ноябре 2001 г. недалеко от бывшей западногерманской столицы, города Бонна, несколько десятков афганцев, избранных из числа тех, кто был союзником американцев, собрались вместе, чтобы организовать первое со времен советского вторжения 1979 г. национальное правительство и набросать черновик новой конституции. В основном это было собрание победителей, преимущественно тех афганцев, которые представляли вооруженный Северный альянс, помогавший силам особого назначения США свергнуть Талибан. Вожди нескольких крупнейших пуштунских племен, которых иностранцы сочли близкими к Талибану, приглашены не были. Тогда нельзя было идти ни на какие компромиссы в планировании и приведении в исполнение плана создания новенькой, с иголочки, страны.

Примерно в то же время освобождение женщин стало еще одним обоснованием войны в Афганистане в устах американских и европейских политиков – обоснование, почти равное по значимости борьбе с терроризмом. В новой стране, которую предстояло создать, половине населения должны были быть пожалованы доселе немыслимые послабления: после нескольких лет, на протяжении которых они не могли выглянуть даже в окно, афганкам собирались позволить выходить из дома без родственника-сопровождающего. Кроме того, они должны были быть представлены в правительстве, занимая обязательный минимум мест – 25 % (женская квота), что в те времена было даже больше, чем в Великобритании с ее 22 % и в США с 17 %.

Было создано министерство по делам женщин, и новая конституция гласила – впрочем, как и Коран, – что мужчины и женщины равны. Западные страны вскоре преисполнились решимости превратить одну из беднейших стран мира в сверкающее новенькое государство с помощью обильных вливаний иностранных гуманитарных денег и специалистов. В тот момент, когда Азита в 2005 г. вошла в число 249 членов нижней палаты парламента, она олицетворяла новый американский план развития Афганистана.

В этот день она начинает свою первую встречу, приглашая к разговору троих мужчин из Бадгиса. Они приехали заступаться за брата, который был приговорен к 16 годам тюремного заключения за контрабанду наркотиков. Он невиновен, говорят они Азите.

Она кивает. Можно ли ей посмотреть судебные документы? Мужчины выкладывают на стол бумаги. И они протягивают ей еще один документ, который составили заранее. В нем сказано, что некий член парламента знает, что их брат невиновен и должен быть немедленно освобожден. Не будет ли она так добра подписать вот здесь, чтобы они смогли отнести эту бумагу губернатору провинции и просто забрать брата домой?

Нет-нет, эта система устроена не так, объясняет Азита. Она не может изменить решение суда. Она – член парламента, а не судья. Мужчины озадачены:

– Но ведь вы – наш представитель. Вы обладаете такой властью! Вы должны сделать это для нас!

Азита предлагает компромисс: она поможет им подать апелляцию по делу брата в верховный суд Кабула.

– Это все, что я могу сделать. Я потребую от них нового расследования дела. Я потребую от них этого, а также скажу им, что вы – мои односельчане.

Никакого иного пути нет, уверяет она их, одновременно мягко закладывая в их сознание базовую структуру системы правосудия, переходя с пушту на дари, чтобы ее понимали все присутствующие. Еще один мужчина из Бадгиса подает голос, добавляя к ситуации новую подробность: заключенный, о котором идет речь, был признан виновным не только в контрабанде наркотиков; его приговорили еще и за помощь Талибану в изготовлении придорожного взрывного устройства.

Тут Азита начинает терять терпение.

– Обед готов? – спрашивает она у работницы, которая зашла в кабинет посреди встречи, чтобы протереть стол. Она уверяет своих посетителей, что расспросит адвоката, можно ли подать апелляцию по этому делу. Затем приглашает их задержаться и пообедать с ней.

Во второй половине дня она присутствует на одном из ежедневных продолжительных, порой хаотичных заседаний ассамблеи в главном здании, которое все еще пахнет краской и свежим деревом. Внутри тускло освещенного амфитеатра, заполненного в основном мужчинами, заседания часто прерываются процедурными деталями, например переводами с одного официального языка на другой. Кроме того, многие представители не умеют читать, и документы приходится зачитывать им вслух. А еще бывают частые отключения электроэнергии, во время которых все погружается во тьму, пока запасные генераторы не включатся снова.

Председатель не так уж часто дает Азите слово, а когда это случается, другие протестуют или просто перебивают ее. Когда она что-нибудь предлагает, ее часто игнорируют – а потом она слышит, как тот же план обсуждают другие.

Ее коллег-женщин, общим счетом 62, разбросанных маленькими группками по всей ассамблее, едва ли можно описать как сестринство. Они не выступают общим фронтом в вопросах, касающихся прав женщин. Некоторые откровенно служат «структурными нулями», рекрутированными богатыми и могущественными воинственными князьками, стремящимися усилить собственное влияние. За несколькими примечательными исключениями женщины в парламенте преимущественно помалкивают. На протяжении почти пяти лет пребывания на государственной службе они присутствовали при ратификации законов, направленных в действительности на дискриминацию женщин – и так же, как парламентарии-мужчины, не возражали, когда была объявлена амнистия за военные преступления.

Азита считает себя политиком-прагматиком, пытаясь мудро пользоваться тем небольшим капиталом и пространством для маневра, которые есть в ее распоряжении, поскольку она представляет отдаленную провинцию и не имеет личного состояния.

Для избирательной кампании, которая привела ее сюда, один сторонник одолжил ей 200 долларов, чтобы она зарегистрировалась как кандидат. Страх не суметь вернуть эти деньги преследовал ее все время, пока продолжалась кампания. Не имея опыта политической борьбы, она делала все, что могла, чтобы ее имя стало известно в тех частях провинции, куда было слишком опасно ездить, – там, где правил Талибан или местные милитаристы. Азита полагает, что свободное владение пушту помогло ей завоевать место в парламенте, поскольку некоторые из племенных старейшин отдали за нее свои голоса. Она надеется, что хотя бы небольшая доля женщин ее провинции тоже голосовала за нее – с разрешения мужей и отцов.

Теперь, после того как ее перебивали и даже высмеивали за то, что она осмелилась на днях выступить в министерстве образования, где и я была среди слушателей, она стоически сидит в своем кресле, просто глядя в пространство. По логике Азиты, лучше существовать внутри правительства, где у нее по крайней мере есть право голоса, чем кричать о правах женщин, стоя перед баррикадами, где услышать тебя смогут лишь немногие, не считая иностранных журналистов.

Как и Кэрол ле Дюк, Азита ни за что не стала бы называть себя феминисткой. Это очень уж провокационное слово, которое ассоциируется с иностранцами. Ее собственный вид сопротивления несколько иной. Например, она никогда не упускает возможности появиться перед камерами. Молодая и энергичная афганская пресса, бо́льшая часть которой функционирует на гуманитарные деньги, часто просит Азиту комментировать парламентские переговоры, и она никогда не отказывает. Она предпочитает давать интервью на лужайке снаружи здания, поскольку пленум обычно разражается гневным ропотом и жалобами при виде видеокамеры, хотя фотографировать разрешено.

Азита никогда не спорит с коллегами, которые заявляют, что женщинам не следует появляться на телевидении, но для нее именно в этом и заключается весь смысл. Если юноша или девушка где-нибудь в Афганистане видит на экране телевизора женщину, да притом еще избранного политика, это кое-что да значит. Просто показать им, что она по крайней мере существует. Что она – воплощенная возможность.

Азита тщательно следит за своими манерами, на экране и вне его, прекрасно сознавая, что ее внешность и личная жизнь подвергаются придирчивому рассмотрению. То, что она на самом деле говорит или как она ведет переговоры, значит меньше. Соскользнувший платок, небрежное замечание, громкий смех – все это было бы неприемлемо для серьезного политика. Здесь все личное всегда бывает политическим. Она следит за своими коллегами-женщинами и изучает их, постоянно подстраивая собственное поведение под негласные требования и вопросы: Во что она одета? Не слишком ли громко она говорит? Не жестикулирует ли она чересчур активно, когда разговаривает? Не чересчур ли самоуверенна ее походка? Хорошая ли она жена и мать? Сколько у нее сыновей? Выглядит ли она как ревностная и скромная мусульманка? Молится ли она? Сколько раз в день?

Исламскую республику Афганистан чаще всего описывают как строго мусульманское общество. Независимо от личных убеждений, внешность, хотя бы чуть-чуть отклоняющаяся от крайнего благочестия, может повредить репутации и навлечь опасность. Что еще более усложняет ситуацию в преимущественно неграмотном обществе: афганцы часто расходятся во мнении о том, что на самом деле входит в понятие «доброго мусульманина».

Крупнейший орган религиозной власти в стране, Национальный совет религиозных ученых, или Совет улемов, состоит из 3000 представителей со всех концов страны – и у большинства за плечами моджахедский «багаж» 1980-х. Известно, что Совет проповедует все, что созвучно переменчивым альянсам его членов и их политическим целям, часто осуждая присутствие иностранцев и выпуская жесткие декреты, ограничивающие роль женщин в обществе.

Луи Дюпре описывал это противоречие в своей работе об Афганистане: «Ислам, в сущности, не является регрессивной, направленной против развития, антисовременной религией, хотя многие из его интерпретаторов – его человеческий, действенный компонент – действительно могут быть ретроградами и антипрогрессистами». Таково извечное проклятие организованной религии – ее интерпретация нередко служит простым смертным средством, позволяющим контролировать других.

По мнению Азиты, вера есть и должна быть делом личным:

– Я хожу в мечеть. Хожу на пятничный намаз. Молясь, я верю, что Аллах меня слышит и что, если ты помогаешь другим, Он больше тебя любит. Иногда по делам, связанным с работой, я бываю в посольствах, где люди курят и пьют спиртное. Я этого не делаю. Но я не сказала бы ничего плохого о тех, кто это делает. Я полагаю, что у каждого могут быть собственные идеи, собственные убеждения. Моя версия такова, какова есть.

Когда она возвращается домой в конце дня, разнообразные просители уже выстроились снаружи здания, в котором находится ее квартира. В нем нет ни охраны, ни каких-либо иных средств безопасности. Одному нужна работа. Другой просит Азиту быть судьей в семейном конфликте. Все они рассчитывают на угощение и ночлег в ее квартирке на две спальни. По словам Азиты, «будучи членом парламента, ты и гостиница, и ресторан, и больница, и банк».

Избиратели то и дело просят денег в долг. У Азиты нет сбережений, но отказ без попытки хотя бы предложить небольшое возмещение дорожных расходов будет расценен как враждебность. Еще хуже – отказать человеку, которому нужен ночлег. Так просто не делается. Велик риск, что в этом случае проситель вернется в Бадгис, рассказывая, что Азита – ленивый и высокомерный представитель, которому наплевать на свой народ.

Она быстро усвоила это в ходе своей работы.

– Работа женщины-политика сильно отличается от работы мужчины. В течение дня ты – политик, а потом, добравшись до порога своего дома, ты должна быть хорошей матерью и домохозяйкой. Я должна заботиться о своих детях: делать с ними домашние задания, готовить для них, накрывать на стол и убирать. Потом я должна принимать своих гостей и быть для них хорошей хозяйкой.

Она подбадривает себя, готовя ужин на десятерых бо́льшую часть недели.

– Я сравниваю себя с другими женщинами-политиками в мире. Все мы должны усердно трудиться и игнорировать тех, кто говорит, что нам в политике не место.

Ближе к полуночи она, наконец, снова остается одна, все в том же углу спальни, в котором начинала свой день. Только теперь она в джинсах, с коротким хвостиком, в свободной тунике. Она втирает в лицо охлаждающий крем «Пондс», чтобы удалить пудру, теперь уже смешанную с пылью и маслом от газовой горелки, стоящей на кухонном полу. Без косметики ее лицо становится мягче, моложе.

За ужином она принимала в гостях восьмерых мужчин из Пакистана и их детей; некоторые из них теперь спят на полу в другой комнате. Гости были приняты с подобающим почтением, их уважили и щедрыми порциями поданного к столу мяса, и гостеприимством, проявленным по отношению к ним мужчинами дома: Мехран, босая, в снежно-белом перан тонбан, сидела рядом с отцом, одетым в точно такой же наряд. Сияя от всеобщего внимания и взволнованно болтая с собравшимися мужчинами, Мехран заодно ухитрялась следить глазами за матчем по реслингу на телеэкране в углу. Гости болтали и смеялись, а Азита тем временем продолжала наполнять тарелки горками риса и рагу, курсируя между гостиной и кухней.

– Прежде они уже через 5–10 минут принимались расспрашивать о моих сыновьях, и весь дальнейший разговор крутился вокруг вопроса о том, почему у меня нет сына. «Нам так жаль тебя! Почему бы тебе не попытаться в следующий раз родить сына?» – говорили они. А я хочу прекратить эти разговоры в моем доме. Люди считают, что без сына ты слабее. Так что теперь я дарю им этот образ.

– Так, значит, все они введены в заблуждение? И никто больше не знает?

Знают ее близкие и родственники. Возможно, догадываются некоторые соседи. Но никто не комментирует.

– А что, если кто-то напрямую задает вам вопрос, мальчик Мехран или девочка? – спрашиваю я.

– Тогда я не лгу. Но этого почти никогда не случается.

Но если бы это стало известно более широкому кругу людей? Стало бы ей стыдно? А как насчет опасности для Мехран со стороны религиозных экстремистов? Или просто кого-то из тех многих, кто твердит, что людям следует жить в согласии с исламом?

Все это – не тот случай, по словам Азиты.

Вероятно, оттого, что абсолютная потребность в сыне попирает всё прочее, замаскированная девочка – или любой иной коллективный «секрет» – существует в Афганистане в рамках той же политики, которая некогда действовала в отношении геев в вооруженных силах Соединенных Штатов: «Не говори – не спросят».

У Афганистана и без того хватает забот. Девочка, которая растет, одеваясь в мужскую одежду, не является оскорблением; в сущности, это лишь подтверждает установленный порядок, при котором мужчинам достаются все привилегии. Как сказала Кэрол ле Дюк, «общий обман в какой-то момент перестает быть обманом».

Так же как Кэрол ле Дюк и доктор Фарейба, Азита мягко намекает на то, что я, возможно, слишком увлечена вопросами пола – более, чем она или любой другой афганец. В конце концов, подчеркивает она, мы ведь говорим всего лишь о ребенке. Почему так важно выставлять напоказ ее женский пол, особенно если он ставит на маленькой девочке клеймо более слабого и ограниченного ребенка, имеющего меньшую ценность? Наоборот, точь-в-точь как Гарри Поттер, когда надевал мантию-невидимку, Мехран может свободно расхаживать по миру в брюках с короткой стрижкой. Девочка всегда выделяется: она – мишень, к которой применяются особые правила и установления.

Эта западная идея «быть собой» неприменима здесь и для взрослых. В свои 18-часовые рабочие дни Азита тоже играет роль, держа под спудом все то, что думает как личность:

– Теперь бо́льшую часть времени я политик. Не Азита.

– А какая она – эта другая Азита?

Азита закатывает глаза.

– Эта другая – более веселая. Она счастлива, у нее больше времени для того, чтобы жить по-своему. Не так, как хотят другие люди. Люди не смотрят на нее все время. Она лучше как мать. В Афганистане приходится убивать в себе все и адаптироваться к обществу. Это единственный способ выжить.

– Как вы думаете, Мехран превратилась бы в мальчика, не будь вы политиком?

– Честно? Нет.

– Но разве вы не беспокоитесь о Мехран? Разве вы не думаете о том, каково это для нее и что с ней будет?

– Я думаю об этом каждый день. Каждый день я гадаю, правильно ли это.