5
— Патлач, я хочу переговорить с твоим хозяином.
— Многого хочешь, Профессор. Зачем?
— У меня есть дело.
— Говори со мной. Я уполномочен.
— Не очень-то я тебе доверяю. — Мильч смотрел на Патлача откровенно пьяным взглядом.
— Как хочешь. — Патлач прошелся по комнате.
Они были одни в квартире: мать Мильча работала в вечернюю смену. Роберт долго сидел молча, подперев щеки ладонями. Патлач не торопил событий. Он чувствовал, что в руки идет хорошая пожива. Он оправил салфетку на телевизоре, погладил кошку, закурил сигарету. К этому моменту Роберт дозрел.
— Слушай, у меня есть кое-какое барахло, и его надо сбыть, а у вас… у вас все концы. Помоги — получишь долю.
Патлач понимающе кивнул.
— Чистое барахло? — осторожно спросил он.
— Как чистое? — удивился Мильч.
— Ну, откуда оно? Где взял?
— А, ты вот о чем. Не волнуйся. Мой товар никакого отношения к «мокрым» делам не имеет. Экстра-класс. Только продавай.
— И в комиссионку можно?
— Запросто.
— А что же сам не сходишь?
Мильч посмотрел на Патлача.
— Не с руки. Товару слишком много.
— Врешь. Где тебе…
— Я вру?!
Мильч нетвердой походкой вышел в соседнюю комнату и возвратился с тяжелым кожаным портфелем.
— Смотри!
Он вывернул содержимое на старенькую скатерть. Мелодично позванивая, падали большие кольца с чистыми камнями, серьги старинной работы, подвески, кулоны, золотые браслеты и хорошо знакомые Патлачу швейцарские часики, пачки пятидесятирублевок. Патлач оцепенел. Глаза его вспыхнули нехорошим огнем.
— Ну что, вру я? — торжествующе спросил Мильч.
Патлач с трудом проглотил ком, застрявший в горле.
— Сила… — еле выдавил он. Золотой свет, казалось, сводил его с ума. Маленькие черные глазки не могли оторваться от драгоценностей.
— То-то! — удовлетворенно сказал Мильч. — Теперь веришь?
— Верю, как же, конечно, верю, Профессор. Это ты здорово устроил, заторопился Патлач и вдруг замолк. Ему не хватало воздуха.
— Предлагаю, — отчеканил Мильч, — работай со мной. Брось ты своего хозяина. Кстати, как его зовут?
— Турок, — машинально ответил Патлач.
— Ну вот, бросай Турка, переходи к Профессору. Будешь иметь… треть. Думаешь, это все? Будет еще в два раза, в три раза, в десять раз больше. Будет столько, сколько я захочу, понял? Организуй своих ребят и действуй.
Патлач, наконец, двинулся с места и приблизился к золоту. Руки его заструились по груде золота, перебирая и нежно ощупывая изгибы и грани браслетов, камней, колец и кулонов. В ласкающем подергивании его пальцев было что-то непристойное, извращенное, опасное.
Это неприкрытое вожделение заставило Мильча протрезветь.
— Все это будет при условии неприкосновенности моей особы, — сказал он, сгребая золото в портфель. — Я добыл эти штучки и добуду еще в сто раз больше. Но это могу сделать только я. Понял?
— Понял, Профессор, — сказал Патлач, с тоской глядя, как в широкой пасти портфеля исчезают потрясшие его воображение драгоценности. На столе осталось несколько колец, серьги и пачка денег.
— Возьми, — сказал Мильч, — семьдесят процентов стоимости принесешь мне, остальное твое. Не пытайся укрыть от меня хоть рубль. Я все узнаю.
— Башли тоже взять? — тихо спросил Патлач.
— Бери. Все бери. Их нужно разменять.
Патлач просмотрел бумажки и положил обратно.
— С этим я не буду связываться, — сказал он.
— Ты что? Посмотри на свет… Ну, что теперь скажешь?
— Непонятно, — задумчиво сказал Патлач, — водяные знаки есть, а вот номер у всех одинаковый…
— Все равно не поймешь, не ломай голову. Бери и смело действуй. В этом деле смогут разобраться только и банке, и то, пожалуй, не разберутся.
Часа через два Патлач ушел.
…С этого дня жизнь Мильча как бы раздвоилась на две неодинаковые, до жути непохожие друг на друга половинки. На свет появился двойник Мильча, тоже Роберт, но совсем на него не похожий, странный, коварный, опасный. Может быть, он и раньше сидел в первозданном Мильче, но сейчас под влиянием диковинных обстоятельств вдруг взял и отпочковался. Вроде бактерии какой-нибудь разделился наш Мильч на две части, но произошло это уж как-то до наглости внезапно и противоестественно. Ведь не должен был распасться наш Роби, никак нельзя было предположить, что он распадется. А вот — распался. И друзья по учебе и комсомольцы-однокашники на работе никто бы не смог предположить, что когда-нибудь из одного Мильча вдруг возникнет два.
В то время как один Мильч ходил на работу, чинил приборы, собирал установки, расшифровывал диаграммы, сдавал экзамены в вечернем институте и в общем и целом был отличным парнем — своим в доску, простым, как говорится, нашим советским, второй… о второй! Мерзкий тип, гаденыш, слизняк сине-зеленого цвета, он дрожал, трясся, исходил пузырчатой слюной от сладострастия обогащения. И что самое странное, они не боролись. Сосуществовали. Как будто бы первый Мильч смирился с тем, что есть еще второй, и раз он существовал — значит, так и надо. Может быть, в момент этого отпочкования первый и сопротивлялся, но совсем немного и только в самом начале. А потом даже стал извлекать выгоду из двойного существования.
О, какой он был добрый, благородный и отличный, этот первый Мильч! Он делал подарки друзьям, знакомым и незнакомым, выручал всех, кто б его ни попросил. Устраивал веселые пирушки, транжирил деньги направо и налево. Он сочинил незатейливую историйку о кладе монет времен Ивана Грозного, и всех это удовлетворило. Люди охотно верят невероятному. Ложь должна быть гигантски большой, тогда ей легче верят. Может быть, поэтому все еще сильны религиозные учения?
Одним словом, первый Мильч был хорош, а второй — плох, и все тут. Это ничего, но жили-то они по одному паспорту и в одной квартире, хоть раздельно, но все-таки вместе, абонируя для своей деятельности одно и то же тело. Из этого обстоятельства вытекали самые неожиданные последствия.
Мать Мильча (он заставил ее бросить работу — хватит: семь часов на ногах в душном цехе, да еще в ночную смену, и отпуск всего двенадцать дней) частенько говаривала:
— Не нравятся мне, Роби, эти твои новые друзья, ох, как не нравятся! Тусклые люди.
— Это не друзья, — отвечал Роберт.
Он лежал на огромной тахте, самой дорогой, какую можно было достать. На нем была шелковая с плетеными шнурками пижама и белоснежная сорочка.
— Это сотрудники, мама, — говорил Роберт, рассматривая потолок. Глаза темные и пустые, как окна сожженного дома, в них только второй, трясущийся, загребающий золотишко Мильч.
— Знаю я этих сотрудников. Подонки они, мой мальчик. Сдается мне, связался ты не с теми людьми. Ну скажи, откуда у тебя деньги? Ты лаборант, да еще учишься… Постой, только не надо мне об этом кладе. Стара я, чтоб сказки твои слушать.
— Ну, я уже говорил, мама, откуда они. Мы сейчас работаем по закрытой теме, за это отлично платят. Вот и все.
Мать поворачивается спиной к сыну. Она стоит у окна, за стеклом снег, люди, жизнь, работа, зарплата, уважение. Спокойно, крепко, надежно. А здесь эта невесть откуда свалившаяся роскошь, зыбкая и неустойчивая, как пьяная ночь.
— Ты никогда раньше не лгал матери, — глухо говорит она. — Значит, дело плохо. А зарплату твою я проверила в институте. Девяносто два рубля…
Мильч садится на тахту. Разговор этот ему неприятен.
— Ну, — говорит он, — те деньги выплачивает не наша бухгалтерия…
Мать отворачивается от окна, за которым снег, очень много снега и много, как снежинок, спешащих людей. Вдруг она подбегает к нему и хватает за плечи.
— Ты вор?! Ты ворюга?!
Мильч бледнеет страшно, будто кровь сразу оставляет его тело.
— Вор! Мой сын — вор! Господи… дожила я! Как мне трудно было с тобой, ты забыл? Но я всю себя угробила, чтобы ты человеком стал. Человеком! Отец бросил нас, ни за кого не пошла. Думаешь, мало предложений было? Отбоя не было. Но я не хотела тебе отчима, я не хотела…
Она заплакала, жалко так кривя подбородок.
— Мама, я не вор!
Мильч потрясен, взволнован, и тот, второй, маленький слизнячок, казалось, исчез из его глаз, ушел навсегда. Глаза светлеют от боли и жалости.
— Мамочка, не вор я! Не думай так… Ну, я просто… я нашел клад, мама. Настоящий, большой клад. Я отдам его, отдам людям, правительству, народу — кому хочешь отдам!
Мильч замолкает. Когда он поднимает голову — это уже двойник.
— Но пусть сначала, — негромко говорит он, — пусть сначала я немного попользуюсь. Совсем немного. Ну хоть капельку. Мама, не смотри на меня так. Я тоже все помню. Всю твою жизнь помню. Твою красоту помню, мама. Ты же была красивая. Но что ты видела? Что? Чтобы дать мне образование, ты работала, работала, работала… Фуфайка — вот твое вечернее платье, сапоги и калоши — вот твои туфли-«гвоздики». Война. После войны… сама знаешь, что тут говорить! Ты хочешь сделать меня человеком, и я этого хочу. Я работаю и учусь, учусь, учусь… Три года еще учиться. А ты все стареешь, и время идет. А когда я свой долг тебе выплачу? Чем я выплачу тебе свой долг? Сейчас у меня девяносто, после института будет сто двадцать, этим, что ли, я обеспечу тебя? А ты все стареешь, и ночная смена, и ревматизм, и нет твоей красоты. Будто ты не жила вовсе, мама!
Возбуждение трясет Мильча. Расхаживая по комнате, он останавливается перед окном и протягивает руку туда, где снег и уже почти нет людей, а только машины, тяжелые и сонные.
— Я все им отдам! — кричит он. — Все! Но это же бездна. В ней любое богатство как иголка в стоге сена. Исчезнет — и нет его. А для меня, для нас это счастье. В конце концов я не о себе думаю! Кроме этого перстня, часов да мебели, у меня ничего нет. Я думаю о тебе, о Юрке, который живет на одну стипендию, о твоей тете Нате… Мама, понимаешь, я не могу ждать! Не могу ждать! Не могу!..
Мать пристально смотрит на сына. Она, наверное, почувствовала присутствие того второго, но не поняла, откуда и кто он.
— Это хорошо, что ты такой заботливый, но лучше бы без этого мне свои дни доживать. А что жизнь моя трудная, так она у миллионов наших женщин трудная. Но, заметь, честная. Такую мы выбрали. А красивой да бесчестной мы сами не захотели. Понял?
— Одно тебе скажу, мама, — устало говорит Роберт, — я не вор.
Он снова лег на тахту и отвернулся к стенке. Мать ушла. Но все же разговор растревожил его. Он вспомнил, что должен звонить Патлач, и решил уйти, не дожидаясь этого звонка.
Когда он выходил из дому, раздался телефонный звонок. Он хотел было не брать трубку и незаметно проскочить на улицу, но в этот миг на кухне задвигалась мать, и он подумал, что ей будет тяжело и неприятно разговаривать с кем-нибудь из его новых приятелей. Она может сказать все, что думает, тому же Патлачу… Он снял трубку. Хрипловатый голос в трубке заторопился, выплевывая слова. Это и впрямь был Патлач.
— Я ухожу, — сказал Мильч.
— Слушай, есть серьезный разговор. Причаливай к десяти на «корабль».
Мильч поморщился. Все серьезные разговоры у Патлача кончаются обильным возлиянием и… Но дело есть дело.
— Буду!
Когда он вышел на улицу, в лицо ему пахнул мягкий и сырой ветерок. Оттепель. Портится климат в Москве. В декабре нет снега, в январе оттепель, в феврале гололед, а в марте морозы. Теплый ветер, а холодно. Не холодно, а зябко. Сырой воздух, он хуже мороза.
Порывы ветра качают фонари на трамвайных перекрестках. Мильчу не хочется влезать в вагон, где тесно и от сырых пальто пассажиров валит пар. Он идет по улице, вслед за убегающими от него косыми длинными тенями зданий. Все пляшет и мигает, все неустойчиво, тревожно и неверно. Ветер с запада принес тепло и тревогу. Белые улицы провалились в черное расползающееся болото, стены домов стали глухими, и только окна сияют на всех этажах, разабажуренные в красную, голубую и зеленую масти.
Мильч идет, идет, идет… Дальше, глуше, страшней. Ему удается притвориться перед собой, и он перестает узнавать улицы. Дорогомиловские халупы, черные бревна, клопы и абажуры. Москва деревянная, ожидающая пришествия камня. Скоро, скоро! Уже грядет бульдозер и подъемный кран, голосистый бригадир и неторопливые каменщики. Косой луч прожектора, заснеженный, игрушечный, жадно вцепится в медленно плывущий по воздуху замороженный бетонный блок. Скоро…
Но пока это все еще сказочная страна, полная пьяных чудес. Они, нерожденные, таятся в синих тенях дворов, в уютном зареве стекол. Они непугаными стайками свесились с тяжелых слоистых крыш. Ничто не волнует здесь Мильча, ничто не держит. Детство, юность, друзья, любовь. Дальше, дальше, дальше… Главная тревога не здесь. Мильч пробивается сквозь многоэтажные ущелья новостроек.
Перед ним широкая асфальтовая река, такая же черная, как небо. На реке шторм, шестибалльный ветер с запада подхватывает Мильча и гонит. Вместе с ним катятся, бегут, несутся автобусы, машины, люди… Фонари, рекламы, жизнь — все проносится рядом. Мильч поднимает воротник и семенит к Киевскому метро.
Ветер усиливается. Он теплый и яростный. Мечутся лучи прижмуренных огней. Тревога растет. Взрываются пулеметные очереди выхлопных газов. Барахлят аккумуляторы автомобилей. Свет, тьма, свет, тьма, свет, свет, тьма, тьма, тьма, тьма… Опасность!
Мильч спешит к Киевскому. Ветер в спину. Ветер ему в спину. Будь что будет, надо гнуть свое!
Через сорок минут он уже на «корабле», уже в «Авроре». Ресторан, в названии которого слышны залп орудий и голос лучшей из богинь, напоминает Ноев ковчег, но это уютный ковчег. Размягченный и румяный Мильч сидит за отдельным столиком и смотрит в зал. Оркестр выдает «Голубку». Лучший ударник города с лицом сектанта и лысиной автора двухсот научных статей истязает тугую кожу инструментов. Ну и мастер кидать бреки! А как щеточками орудует! Сбацал бы «Гольфстрим», что ли… Краснолицые мальчики исступленно подпрыгивают. В воздухе закручиваются синие спирали табачного дыма. Из кухни доносится чадный запах лука и жженого масла.
Мильч, опрокинув две рюмки коньяка, чувствует себя освобожденным. Тревоге, мчащейся по улицам Москвы, нет доступа в теплый, шумный, веселый зал — на «палубу», как именуют его завсегдатаи. Мильч смотрит на женщин. Они кажутся ему красивыми. Мужчины выглядят отважными, официанты вежливы, вино не разбавлено… Все отлично. Все устраивается наилучшим образом. Вот только… только бы не промахнуться, только бы не прошляпить. Нужно оторвать свой кусок, благо он сам в рот лезет.
Мильч пьет, пьет… Никто чужой не сядет за его стол. Таков был приказ метрдотелю. Приказ будет выполнен, за это заплачено. Уже за многое заплачено, уже многим заплачено. Мильча знают, с ним считаются. Он еще незаметен, но вокруг него уже образовалась тонкая пленка почтения. Вон там танцует с каким-то парнем Зоя. Ее с подругой можно встретить в любом ресторане Москвы. Она не смотрит в его сторону, но стоит только мигнуть… Впрочем, нельзя отвлекаться, нужно работать. Рог изобилия по-прежнему висит над Москвой, Рог изобилия на своем месте, и пока он подвластен только Мильчу, лаборанту электрофизической лаборатории…
Из сиреневого счастливого тумана возникает лицо Патлача. Метнув беспокойный взгляд по сторонам, он говорит:
— Профессор, тебя ждут для разговора.
Мильч трезвеет. Он быстро расплачивается и уходит. Ноев ковчег провожает его барабанной трелью и завыванием саксофона. У подъезда ресторана их ожидает старенькая «Победа». Патлач садится за руль, а Мильч попадает в общество незнакомого парня в пыжиковой шапке. Машина набирает скорость. Некоторое время все молчат. Мильч уже не пьян, хмель испарился, осталось напряженное нервное ожидание.
— Познакомимся, — говорит его сосед, — меня зовут Антон.
Рука у Антона твердая и сухая, как выдержанное дерево. Сжатая в кулак, она, наверное, способна наносить сокрушительные удары. В клочьях света, проникающих в машину, Мильч смог рассмотреть лицо нового знакомого. Длинное, худое, не очень выразительное. Лицо, каких много, настораживает только взгляд, изучающий и пронзительный, будто в тебя втыкаются два невидимых шприца. Втыкаются по-настоящему, с кровью, с болью. Мильч отворачивается. Его охватывает неприятное ощущение: он выпрыгнул из самолета, а откроется ли парашют, неизвестно.
— Мы принимаем ваше предложение, — глухо говорит Антон, закуривая сигарету.
— Кто это вы? — быстро спрашивает Мильч.
Антон некоторое время молчит, затем спокойно отвечает:
— Я, еще Егор, — он кивает на узкую спину Патлача. — И третий.
— Турок? — спрашивает Мильч.
По внезапно окаменевшей спине Патлача Мильч понимает, что сболтнул лишнее. Наступает пауза.
— Здесь поворот на два зеленых, — говорит Антон, легонько коснувшись плеча водителя, и, выпустив густой клубок дыма, поворачивается к Мильчу.
— Турок? Нет, он не будет работать с вами.
Он молчит и смотрит вниз, под ноги, будто там, в темноте, спрятался невидимый суфлер.
— Турок — личность мифическая. Его никто не видел. Мы работаем на него около трех лет и ни разу с ним не встретились. И это правильно. В нашем деле иначе нельзя. Третьим будет один парень. Его зовут Сергей.
— Икона, — бросает через плечо Патлач.
— Это кличка, — объясняет Антон. — Я лично против этих дурацких прозвищ. Это не конспирация, а…
Он длинно и цинично ругается. Затем продолжает так же мерно и спокойно, как минуту назад:
— Но ребятам нравится. Пусть! Вам они уже приклеили Профессора. Я считаю, нужно поднять до Академика. Не возражаете? Ну ладно. Так вот, мы согласны работать с вами. Конечно, наш бывший хозяин, вышеназванный Турок, не должен об этом знать. Яму нельзя сушить. Понятно? Егор будет связным.
— Доля? — прервал его Мильч.
— Она же пай? Ну что ж, контрольный пакет будет у вас, а мы… пожалуй, меньше чем в сорок процентов мы не уложимся? Не правда ли, Егор?
— Хе! Не меньше, конечно, — уверенно отозвался тот.
«Подлец», — подумал Мильч про Антона.
— Нет, — твердо заявил он. — Тридцать — вот моя цифра. Я ее тогда и… Егору называл.
— Маловато на троих, — задумчиво сказал Антон.
— Нисколько, — говорит Мильч. — Я вам скажу примерно… Это будет… по моим подсчетам… если вы благополучно…
И тут он услышал тишину. Напряженную и ожидающую, такую, какая приходит после артиллерийского обстрела. Он спохватился.
— Ну, там посмотрим. Тридцать — мое последнее слово. Вам придется поверить мне, что этого хватит не на троих, а на десятерых.
Они долго молчат. Каждый молчит по-своему. Мильч напряженно пересчитывает темные фигуры прохожих, дворников в белых передниках поверх толстенных тулупов, светофоры, рекламы. Патлач ведет машину с особенным шиком. Антон молчит, просто молчит — и все. Разглядывая улицы, Мильч понял, что его везут к дому. Машина свернула с шоссе и петляет по кривым узким улочкам в районе Киевского вокзала.
— Идет, — бросил вдруг Антон. — Мы согласны. Связь через Егора.
Мильч вздрогнул. «Победа» резко затормозила.
— Дальше вам придется пройти пешком, — вежливо говорит Антон. — Нам лучше не показываться возле вашей квартиры.
Мильч попрощался и приподнялся с сиденья.
— Минуточку, — сказал Антон. — Вот что. Раз мы будем работать вместе, вы должны соблюдать самые строгие нормы поведения. Ваш провал самый опасный. Вы человек неопытный. Поэтому никаких ресторанов, пьянок, случайных знакомств. Понятно? Дело есть дело. Ну и, конечно…
Он впервые за вечер улыбнулся. Кривая, странная улыбка. Странная и страшная.
— И конечно, тайна. Самая неукоснительная. Вы меня понимаете? Иначе… Ну да, я надеюсь, все будет хорошо. В наших работах приходится быть паинькой. Коллектив, взаимосвязь. Один отвечает за всех, и все, естественно, — за одного. Так?
Мильч с трудом выдавил из себя несколько слов. Он, конечно, понимает и постарается…
Когда машина отъехала, он долго смотрел ей вслед.
Гады, с ходу берут за глотку! Ну, ничего. Без них пока не обойтись. А дальше? Дальше будет видно. Мильч поднял воротник, сунул руки в карманы и зашагал навстречу ленивым порывам ветра. Стоило ему стать на ноги, как хмель бросился в голову. Шевелились тяжелые, как булыжники, мысли. Этот Антон… Мильч вспомнил его усмешку и поежился. С кем приходится иметь дело! Но ничего… они будут милыми и покорными, пока смогут набивать карманы. Такая возможность им предоставится… А потом он сбросит их, как стряхивают репей с выходных брюк. И полетят они в придорожную канаву. Вместе со страшненькими ухмылочками и многозначительными взглядами. Ох, ворюги, ворюги, обштопает вас Мильч! Берегитесь, шпана!
