Что-то важное, сложное, какой-то глубочайший процесс происходит сейчас в недрах огромного города. Мне стыдно себе признаться, но я не могу понять, что именно. Я не испанец. Но не знаю, понял ли бы, охватил бы, будучи испанцем. Не знаю, понимают ли правительство и политические руководители.

Что-то рождается и что-то умирает. Умирает как будто сознание беспомощности и обреченности.

Рождается, по крайней мере в передовых слоях массы, идея и воля сопротивления, защиты Мадрида, его сохранности, его неприкосновенности.

Разве она только сегодня рождается? Разве она не была всегда, эта идея обороны Мадрида от фашизма? Разве не повторена миллион раз в газетах, на митингах, в эфире, на огромных полотнищах, протянутых над улицами: «Не пройдут!», «Удержать Мадрид или умереть!»

Но в этой формуле больше ощущалась вторая, чем первая, часть.

Чувство трагического неимоверно у испанца, оно национально. Мальчишки от шести лет каждое воскресенье видят смерть шестерых полных сил и ярости быков, а иногда и самих торреро. Похоронные магазины – одни из самых роскошных и разукрашенных на улицах. Мысли о смерти, пусть о достойной, о героической, но о смерти, слишком часто посещают испанского бойца, даже числящегося в материалистах, слишком занимают его, толкают на поступки иногда отчаянные, иногда наивные.

От этой психологии может излечить только длительное пребывание в боях, под огнем. Попросту говоря, привычка к войне.

Какие-то молекулярные перемены здесь происходят. По-моему, как будто большие. Чувствуют ли это руководители, генералы, командиры? Не обманываются ли они в настроении народа, в его боеспособности? Или это я обманываюсь? Что будет, если народ, созревший к борьбе, окажется без вождей, уже перезревших и сгнивших?

Сопровождаемые мощным артиллерийским огнем, авиацией, фашисты весь день продвигаются по толедской дороге на Хетафе, по эстремадурской дороге на Леганес. Они захватили вчера Сесенью и Торрехон де ла Кальсада. На Гвадарраме спокойно. И всюду – на арагонском, на южном, на северном фронтах – тихо, спокойно, все притаилось, ожидая судьбы Мадрида.

После полуночи Мигель Мартинес поехал сначала по валенсийской дороге, потом свернул направо, по узкому шоссе, на Чинчон. Деревья врывались из темноты, как дьяволы, в яркий круг автомобильных фар. Было страшно, что моторист-проводник впереди врежется в эти деревья и не успеет крикнуть, как его сзади прикончит машина. Замедлить нельзя было: моторист и шофер в сочетании – пара одержимых.

За Чинчоном, на равнине, посмотрев на часы, он остановил и автомобиль, и мотоцикл. – земля кругом, в лунном свете, была гипсовая, волнистая, в вулканических круглых кратерах и пиках; жесткий мелкий кустарник и сухие, выгоревшие травы скупо росли на ней.

Через четверть часа сквозь звонкий писк цикад стал нарастать издали ровный, спокойный гул. Шофер и моторист встрепенулись. Мигель улыбался. Цепь маленьких огоньков появилась на шоссе. Все ближе. Гул перешел в грохот, и наконец с пригорка покатились танки. Одна рота. Только одна рота.

Автомобиль включил фары – танкисты тотчас же остановились. Они считали это шоссе совсем безлюдным, не ожидали встречи. Несколько человек вышли вперед, они поговорили с Мигелем Мартинесом и лишь затем обняли его.

Рота танков обошла кругом спящий Чинчон. Но в другой маленькой деревне люди проснулись, все выбежали на улицу и в восторге кричали: «Вива!»