Книга четвертая

– Теперь ты понимаешь, что к чему, – сказала бригадирша. – Со временем будешь делать хорошие цветоножки.

Она отошла, предоставив Фрэнси самой себе; начинался первый час ее первого дня на первой настоящей работе.

Следуя указаниям бригадирши, Фрэнси левой рукой отмотала кусок блестящей проволоки длиной с фут. Одновременно правой рукой выбрала узкую полоску папиросной бумаги темно-зеленого цвета. Приложила конец полоски к влажной губке и, пользуясь пальцами обеих рук как мотальной машинкой, обмотала проволоку бумажкой и отложила ее в сторону. Получился стебелек.

Время от времени Марк, прыщеватый мальчик на побегушках, относил стебельки «лепесточницам», которые прикрепляли к ним лепестки из розовой бумаги. Затем девушка насаживала под лепестки чашечку и передавала «листовщице», которая вынимала из коробки веточку с тремя блестящими листьями, прикручивала к стеблю и передавала «доводчице», которая обматывала головку цветка полоской плотной зеленой бумаги. После того как стебель, головка, чашечка, листья соединялись вместе, казалось, что цветок таким и существовал всегда.

Спина у Фрэнси ныла, в плече стреляло. Ей казалось, что она уже сделала тысячи цветоножек. Наверняка наступило время обеда. Она оглянулась на часы и обнаружила, что прошел только час!

– Инспектор часов, – насмешливо прокомментировала девушка рядом. Фрэнси посмотрела на нее, но ничего не ответила.

Она попыталась работать более ритмично и почувствовала некоторое облегчение. Раз. Отложить в сторону обмотанную проволоку. Два. Взять новую проволоку и полоску бумаги. Три. Смочить бумагу. Четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять. Намотать бумажку на проволоку. Вскоре ритм стал автоматическим, отпала необходимость считать про себя и думать о том, что делают руки. Спина расслабилась, боль в плече прошла. Голова освободилась, и Фрэнси начала размышлять.

«И так может пройти вся жизнь, – думала она. – Работаешь восемь часов в день, обматываешь проволоку бумажкой, чтобы получить гроши, заплатить за угол и еду, чтобы не умереть, и утром снова прийти на работу, чтобы опять делать цветоножки. Некоторые люди рождаются для этого и так проводят жизнь. Конечно, кто-то из девушек выйдет замуж, их мужья будут из тех людей, у которых такая же жизнь. Какая радость в замужестве? Появится человек, с которым можно поговорить вечером между работой и сном».

Но Фрэнси знала, что эта радость недолговечна. Она наблюдала много рабочих семей. Как только увеличивалось число детей и неоплаченных счетов, муж с женой переставали общаться, если не считать злобных перебранок. «Эти люди оказались в тупике, – думала Фрэнси. – А почему? Потому что, – Фрэнси вспомнила слова, которые часто слышала дома, – они не получили образования». Фрэнси почувствовала ужас. Может статься, она никогда не закончит двенадцать классов, навсегда останется с тем образованием, которое есть у нее сейчас. Может, всю жизнь будет обматывать проволоку… обматывать проволоку… Раз… два… три… четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять. Такой же беспричинный ужас охватил ее тогда, когда в одиннадцать лет она увидела в булочной Лошера, старика с грязными ногами и уродливыми пальцами. Охваченная ужасом, Фрэнси ускорила темп, чтобы заставить себя думать о том, что делают руки, и в голове не осталось места для посторонних мыслей.

– Ишь ты, работяга, – презрительно фыркнула «доводчица».

– Хочет выслужиться перед хозяином, – высказала мнение «лепесточница».

Но даже работа в ускоренном темпе скоро переключилась в автоматический режим, и голова снова освободилась. Фрэнси украдкой изучала своих соседок по длинному столу. Их было двенадцать, польки и итальянки. Самой молодой по виду лет шестнадцать, самой старшей – тридцать, все смуглые. По непонятной причине на всех черные платья, они, похоже, понятия не имели, что черный цвет не идет к смуглой коже. Только Фрэнси была одета в платье из полосатой, хорошо стирающейся ткани и чувствовала себя глупым ребенком. Глазастые работницы перехватили ее быстрые взгляды и ответили на них своеобразной травлей. Начала ее девушка, которая сидела во главе стола.

– У кого-то за этим столом чумазое лицо, – объявила она.

– Только не у меня, – ответили все девушки одна за другой.

Когда очередь дошла до Фрэнси, все прекратили работу и уставились на нее. Фрэнси не знала, что ответить, и промолчала.

– Новенькая молчит, – подвела итог предводительница. – Значит, она чумазая.

У Фрэнси кровь прилила к щекам, но она только стала работать быстрее в надежде, что они отстанут.

– У кого-то грязная шея, – началось все по новой.

– Не у меня, – ответили девушки одна за другой.

Когда дошла очередь до Фрэнси, она тоже сказала:

– Не у меня.

Но вместо того чтобы отстать от нее, девушки прицепились к этим словам и начали новый виток травли.

– Новенькая говорит, у нее шея чистая.

– Подумать только!

– Интересно, откуда ей известно? Она что, может видеть свою шею?

– Интересно, созналась бы она, что у нее шея грязная?

«Они чего-то добиваются, – недоумевала Фрэнси. – Но чего? Чтобы я разозлилась и поссорилась с ними? Или чтобы я бросила работу? Или чтобы я заплакала, как хотела та девочка в школьном дворе, которая сунула мне в лицо меловую тряпку? Но чего бы они ни добивались, они своего не получат». Фрэнси склонилась над проволоками еще ниже, ее пальцы замелькали еще быстрее.

Эта изматывающая игра продолжалась все утро, с перерывом только на те моменты, когда входил Марк, подсобный работник. Тогда девицы ненадолго оставляли Фрэнси в покое и принимались за него.

– Новенькая, ты поосторожней с Марком, – предупреждали они. – Его два раза арестовывали за изнасилование и еще раз за сутенерство.

Обвинения носили явно издевательский характер, учитывая очевидную безобидность Марка. Фрэнси видела, что несчастный парень каждый раз краснел, как кирпич, и жалела его.

Утро прошло. Когда Фрэнси уже совсем отчаялась, прозвенел звонок на обед. Девушки побросали работу, вытащили бумажные пакеты с едой, расстелили пакеты вместо салфеток и начали поедать сэндвичи, приправленные луком. У Фрэнси руки были липкие, она решила помыть их перед едой и спросила у соседки, где туалетная комната.

– Ваще не курлычет по-английски, – сказала та, кривляясь.

– Не шпрехает ни фига, – вставила другая, которая все утро дразнила Фрэнси.

– Что еще за туалетная комната? – спросила толстуха.

– Это где туалеты примеряют, – ответила острячка.

Зашел Марк забрать коробки. Он остановился на пороге, с коробками в руках, кадык у него в горле поднялся и опустился, и Фрэнси впервые услышала его голос.

– Иисус Христос умер на кресте ради таких, как вы, – взволнованно провозгласил он. – А вы даже не хотите показать новенькой, где сортир.

Фрэнси удивленно посмотрела на него. И не смогла удержаться – уж очень смешно у него это вышло, рассмеялась. Марк сглотнул, повернулся и исчез в коридоре. В тот же миг обстановка изменилась. Девушки зашептались:

– Она рассмеялась!

– Эй! Новенькая засмеялась!

– Засмеялась!

Молоденькая итальянка протянула Фрэнси руку и сказала:

– Пошли, новенькая. Я покажу тебе, где сортир.

В туалете она открыла для Фрэнси воду, выдавила жидкого мыла и внимательно наблюдала, как та моет руки. Когда Фрэнси собралась вытереть руки о снежно-белое, совершенно неиспользованное полотенце, опекунша вырвала его.

– Не вытирайся этим полотенцем, новенькая.

– Почему? Оно с виду чистое.

– Опасно. Тут есть заразные, подцепишь чего-нибудь того и гляди.

– Как же быть? – Фрэнси помахала мокрыми руками.

– Вытирайся нижней юбкой, как все.

Фрэнси вытерла руки нижней юбкой, испуганно глядя на опасное полотенце.

Вернувшись в рабочую комнату, Фрэнси обнаружила, что два ее бутерброда с колбасой уже выложены на расправленный пакет. Рядом кто-то положил аппетитный красный помидор. Девушки приветствовали ее возвращение улыбками. Та, которая дразнила ее все утро, отпила большой глоток из бутылки с виски и протянула ее Фрэнси.

– Смочи горло, новенькая, – приказала она. – Всухую сэндвичи застревают в горле.

Фрэнси отпрянула и отрицательно затрясла головой.

– Да не бойся ты! Это просто холодный чай!

Фрэнси припомнила полотенце в туалете и опять мотнула головой «нет!».

– Вот как! – воскликнула девушка. – Я знаю, почему ты брезгуешь пить из моей бутылки. В сортире Анастэйша напугала тебя. Ты ей не верь, новенькая. Хозяин распустил эти слухи про заразу, чтобы мы не пользовались полотенцами. Так он экономит каждую неделю пару долларов на прачечной.

– Вот как? Что-то я не видела, чтоб кто-то из вас вытирал руки, – отозвалась Анастэйша.

– Черт, да нам дают на обед полчаса. Кто станет тратить время на мытье рук? Пей, новенькая.

Фрэнси отпила из бутылки. Холодный чай был крепкий, бодрящий. Она сказала «спасибо» и еще поблагодарила за помидор, но девушки сделали вид, что не понимают ее.

– Какой еще помидор?

– О чем ты говоришь?

– Помидор какой-то…

– Ой, новенькая принесла на обед помидор и не помнит…

Конечно, они дразнили ее. Но теперь в этом поддразнивании чувствовалось что-то дружеское, доброжелательное. Фрэнси было приятно, она радовалась тому, что случайно угадала, чего они добивались от нее. Оказывается, они всего лишь хотели, чтобы она рассмеялась – все так просто, а вот попробуй, сообрази.

Остаток дня тоже прошел славно. Девушки сказали Фрэнси, чтобы не очень-то надрывалась – работа сезонная, всех уволят после того, как будут выполнены осенние заказы. Чем скорее девушки их выполнят – тем скорее их уволят. Фрэнси, преисполненная гордости оттого, что удостоилась такого доверия старших и опытных работниц, послушно замедлила темп. Весь день девушки весело болтали, шутили, и Фрэнси смеялась всем шуткам подряд, и смешным, и откровенно непристойным. Совесть немного помучила ее только раз, когда она вместе с остальными подразнила Марка, этого мученика, который так и не понял, что, едва он рассмеется в ответ, его мучениям в мастерской наступит конец.

В субботу, в начале первого, Фрэнси стояла на станции Флашинг-авеню и дожидалась Нили, который должен был приехать на электричке. Она держала конверт, в котором лежали пять долларов – ее первая зарплата за неделю. Нили тоже принесет пять долларов. Они договорились встретиться и прийти домой вместе, чтобы торжественно вручить деньги маме.

Нили работал рассыльным в центре Нью-Йорка, в маклерской конторе. Джон, муж Сисси, устроил его туда через своего приятеля, который там работал. Фрэнси завидовала Нили. Каждый день он пересекал огромный Уильямсбургский мост и погружался в загадочный гигантский город, а Фрэнси шла пешком на север Бруклина, в свою мастерскую. И еще Нили обедал в ресторане. В первый день он, как и Фрэнси, взял с собой пакет с бутербродами, но все подняли его на смех, назвали бруклинской деревенщиной. После этого мама стала давать ему каждый день пятнадцать центов на обед. Он рассказывал Фрэнси, что ел в таком месте, которое называется «кафе-автомат»: там кидаешь в машину никель, и она тебе наливает кофе сразу со сливками, и не много, и не мало, а ровно чашку. Фрэнси мечтала тоже работать там, за мостом, и обедать в кафе-автомате, а не носить с собой бутерброды.

Нили сбежал по лестнице, сжимая под мышкой плоский пакет. Фрэнси заметила, что он ставит ноги под углом, чтобы на ступеньку помещалась вся ступня, а не только пятка. Это придавало походке устойчивость. Папа тоже всегда спускался по лестнице таким способом. Нили не сказал Фрэнси, что у него в пакете, пояснил лишь, что это сюрприз. По дороге они успели заскочить в банк, который закрывался до понедельника, и попросили конторщика поменять старые однодолларовые купюры на новые.

– Зачем вам новые? – поинтересовался конторщик.

– Мы получили первую зарплату, хотим принести домой новенькие бумажки, – объяснила Фрэнси.

– Вот как, первая зарплата? – откликнулся конторщик. – Вы напомнили мне кое-что. Помню, как я принес домой свою первую зарплату. Я был тогда совсем мальчиком… работал на ферме в Мангассете, на Лонг-Айленде. Эх, господа хорошие…

И конторщик пустился в воспоминания, не обращая внимания на людей в очереди, которые нетерпеливо переминались. Свой рассказ он закончил словами:

– …И когда я вручил свою первую зарплату маме, у нее в глазах стояли слезы. Да, господа хорошие, слезы стояли у нее в глазах.

Конторщик разорвал упаковку на пачке новеньких купюр и выдал их вместо старых. Потом сказал:

– А это вам подарок от меня.

Он вынул из кассы две монеты и дал каждому по новенькому золотистому пенни.

– Новые пенни чеканки 1916 года, – объяснил он. – Самые первые в нашем районе. Не тратьте их. Сохраните на счастье.

Потом он достал из кармана пиджака две старые монеты и бросил их в кассу, чтобы возместить недостачу. Фрэнси поблагодарила его. На выходе из банка Фрэнси с Нили услышали, как мужчина, стоявший в очереди за ними, сказал конторщику, положив локоть на стойку:

– И я помню, как принес матери первую зарплату…

На улице Фрэнси подумала – интересно, теперь каждый в очереди будет рассказывать про свою первую зарплату?

– Похоже, у всех людей, которые работали, есть одно общее воспоминание – день первой зарплаты, – сказала она.

– Ага, – согласился Нили.

Когда они повернули за угол, Фрэнси пробормотала:

– У нее в глазах стояли слезы.

Ей никогда раньше не встречалось подобное выражение, и оно запало ей в душу.

– Как это? – удивился Нили. – У слез же нет ног. Как они могут стоять?

– Это надо понимать в переносном смысле. Люди ведь говорят «все лето стояла жара».

– Слово «стоять» здесь вообще не годится.

– Годится, – возразила Фрэнси. – У нас в Бруклине все говорят «стоял» вместо «продолжался».

– Вообще-то да, – согласился Нили. – Давай пройдем по Манхэттен-авеню, неохота идти по Грэм.

– Нили, я вот что придумала. Давай снова устроим банк в жестянке, прибьем ее у тебя в шкафу, а маме ничего не скажем. Для начала положим в нее эти пенни, а если мама будет давать нам карманные деньги, то каждую неделю станем откладывать из них по десять центов. На Рождество откроем жестянку и купим подарки маме и Лори.

– И себе тоже, – уточнил Нили.

– Хорошо. Я куплю подарок тебе, а ты мне. Я скажу тебе, чего хочу, когда время подойдет.

На том и порешили.

Они шли быстрым шагом и обходили стороной детей, которые слонялись без дела после посещения лавки старьевщика. Они взглянули в сторону Карни, когда переходили Скоулз-стрит, и заметили толпу возле «Дешевого Чарли».

– Малышня, – презрительно заметил Нили, позвякивая монетами в кармане.

– А помнишь, Нили, как мы тоже ходили сдавать утиль?

– Ну, давно это было.

– Да, – согласилась Фрэнси.

На самом деле последнюю партию утиля они отнесли в лавку Карни две недели назад.

Нили протянул маме плоский пакет.

– Это тебе и Фрэнси, – сказал он.

Мама развернула. Там была коробочка кокосовых леденцов из Лофта весом в фунт.

– И заметьте, я на них не потратил ни пенни из зарплаты, – загадочно добавил Нили.

Дети попросили маму выйти на минутку в спальню, разложили десять новых банкнот на столе и позвали маму.

– Это тебе, мама, – сказала Фрэнси, делая широкий жест рукой.

– О боже! – воскликнула мама. – Даже не верится.

– И это еще не все, – сказал Нили.

Он вынул из кармана монет на восемьдесят центов и положил на стол.

– Мои чаевые за расторопность, – пояснил он. – Я всю неделю копил, не тратил. Вот только конфет вам купил.

Мама подвинула монеты обратно Нили и сказала:

– Все чаевые, какие получишь, оставляй себе на карманные расходы.

(У них и с папой был такой же договор, подумала Фрэнси.)

– Здорово! Только тогда я поделюсь с Фрэнси.

– Не надо.

Мама вынула пятьдесят центов из треснутой чашки и протянула Фрэнси.

– Вот Фрэнси на карманные расходы. Пятьдесят центов в неделю.

Фрэнси обрадовалась. Она не рассчитывала на такую огромную сумму. Дети осыпали маму благодарностями.

Кэти посмотрела на конфеты, на новенькие банкноты, потом на детей. Она закусила губу, резко повернулась и вышла в спальню, закрыв за собой дверь.

– Мама на что-то рассердилась? – прошептал Нили.

– Нет, – ответила Фрэнси. – Не рассердилась. Просто не хочет, чтобы мы видели, как она плачет.

– Откуда ты знаешь, что она плачет?

– Оттуда. Когда она смотрела на деньги, у нее в глазах стояли слезы.

Фрэнси проработала две недели до того, как девушек уволили. Они многозначительно переглянулись, когда хозяин объявил, что перерыв продлится всего лишь несколько дней.

– Знаем мы эти несколько дней, они длятся полгода, – сказала Анастэйша, чтобы просветить Фрэнси.

Девушки собирались наняться на фабрику в Гринпойнте: там требовались рабочие руки зимой, чтобы делать венки из искусственного можжевельника и остролиста к Рождеству. Когда и оттуда уволят, они переберутся куда-нибудь еще. И так без конца. Девушки принадлежали к кочующему рабочему классу Бруклина и в течение года перемещались из одного района в другой.

Они уговаривали Фрэнси пойти с ними на фабрику, но ей захотелось попытать счастья на другой работе. Она решила – если уж приходится работать, то нужно, когда представляется случай, перепробовать разные работы. Все равно как с газировкой – перепробовать разные вкусы.

Кэти нашла в «Уорлд» объявление о том, что требуется делопроизводитель, опыт работы не обязателен, возраст от шестнадцати лет, религия государственная. Фрэнси купила за пенни лист писчей бумаги и конверт, аккуратным почерком написала заявление и отправила письмо по указанному в газете адресу. Ей было только четырнадцать, но они с мамой рассудили, что она вполне сойдет за шестнадцатилетнюю. Поэтому в заявлении она указала, что ей шестнадцать.

Через два дня она получила ответ на бланке с волнующим логотипом: ножницы на сложенной газете, рядом – бутылочка с клеем. Письмо было из Бюро газетных вырезок, которое находилось на Канал-стрит в Нью-Йорке, мисс Нолан приглашали на собеседование.

Сисси отправилась с Фрэнси в магазин и помогла ей выбрать взрослое платье и первые в жизни лодочки на высоком каблуке. Когда Фрэнси примерила обновки, мама и Сисси поклялись, что она выглядит на все шестнадцать – если б не прическа. Косы придавали Фрэнси девчачий вид.

– Можно, я подстригусь? – взмолилась Фрэнси.

– Ты четырнадцать лет отращивала волосы, – ответила мама. – Я не позволю их отрезать.

– Мама, ты отстаешь от времени.

– Почему ты хочешь стрижку, как у мальчика?

– Проще ухаживать.

– Уход за волосами должен доставлять женщине удовольствие.

– Но, Кэти, сегодня все девушки носят стрижки, – возразила Сисси.

– Значит, они дуры. Волосы женщины – это ее тайные чары. Днем она закалывает их шпильками. А ночью, наедине со своим мужчиной, вынимает шпильки, распускает волосы, и они ниспадают, как шелковый плащ. Это секрет, который она открывает только своему мужчине.

– Да ночью все кошки серы, – сказала Сисси язвительно.

– Давай без этих твоих замечаний, – резко ответила Кэти.

– Если подстригусь, я буду походить на Ирен Кастл.

– Евреи заставляют женщин отрезать волосы после замужества, чтобы чужие мужчины не смотрели на них. Монашки прячут волосы, чтобы доказать, что их не интересуют мужчины. Зачем девушке по доброй воле отрезать волосы, когда ее никто не принуждает?

Фрэнси уже хотела ответить, но мама подвела черту:

– Разговор окончен.

– Хорошо, – сказала Фрэнси. – Так и быть. Но в восемнадцать лет я стану сама себе хозяйка. Тогда посмотрим.

– В восемнадцать хоть наголо побрейся, я слова не скажу. А до тех пор изволь…

Мама уложила косы Фрэнси вокруг головы и заколола их костяными шпильками, которые вынула из своей прически.

– Вот так!

Кэти сделала шаг назад и оглядела дочь.

– Как будто сияющая корона, – торжественно провозгласила она.

– С прической ей можно дать даже восемнадцать, – согласилась Сисси.

Фрэнси посмотрелась в зеркало. Она обрадовалась тому, что и впрямь стала выглядеть взрослее с уложенными волосами. Но она не желала сдаваться.

– У меня же голова будет болеть из-за того, что я такую тяжесть на ней таскаю, – пожаловалась она.

– Дай бог, чтобы голова у тебя болела только из-за этого, – ответила мама.

Наутро Фрэнси отправилась в Нью-Йорк в сопровождении Нили. Когда поезд миновал станцию «Марки-авеню» и въехал на Уильямсбургский мост, Фрэнси обратила внимание, что многие пассажиры привстали как по команде, а потом снова сели.

– Что они делают, Нили?

– Когда въезжаешь на мост, видно здание банка с большими часами. Вот люди и встают посмотреть, который час, опаздывают они на работу или нет. Наверно, на эти часы каждый день миллион людей смотрит, – мечтательно предположил Нили.

Фрэнси думала, что будет волноваться, когда впервые поедет через мост. Но поездка произвела на нее не такое уж сильное впечатление по сравнению с ее новым взрослым обликом.

Собеседование было коротким. Ее взяли на испытательный срок. Работа с девяти до пяти, полчаса на обед, зарплата семь долларов в неделю для начала. Первым делом хозяин устроил ей экскурсию, чтобы показать, как работает Бюро газетных вырезок.

Десять сотрудниц сидели за длинными наклонными столами. Перед ними лежали газеты со всей страны. Газеты поступали в Бюро ежечасно из всех городов всех штатов Америки. Девушки просматривали их, обводили выбранные статьи и ставили специальные пометки со своим личным номером на первой странице сверху.

Просмотренные газеты поступали к девушке-печатнице, у нее были ручной печатный пресс с устройством, в котором заменялась дата, и набор шпонов. Она выставляла на прессе дату выхода газеты, вкладывала в него шпон с названием газеты, города и штата, где она издается, и печатала столько этикеток, сколько статей в газете было отмечено.

Затем этикетки вместе с газетой поступали к вырезальщице. Она стояла перед большим наклонным столом и вырезала отмеченные статьи острым изогнутым ножом. (Несмотря на логотип, ножницами в бюро не пользовались.) Обработанные газеты вырезальщица сбрасывала на пол, и каждые пятнадцать минут их гора вырастала ей до пояса. Специальный работник собирал эту макулатуру и увязывал в тюки.

Вырезанные статьи с этикетками поступали к наклейщице, и она приклеивала этикетки к вырезкам. Затем вырезки каталогизировали, сортировали, раскладывали по конвертам и отправляли заказчикам.

Фрэнси легко освоила технологию регистрации вырезок. Уже через две недели она помнила наизусть названия примерно двух тысяч рубрик каталога. Тогда ее стали обучать работе чтицы. Еще две недели она только и делала, что изучала карточки с запросами заказчиков, которые были более детальными, чем рубрики каталога. Когда проверка показала, что Фрэнси помнит все запросы, ей доверили читать оклахомские газеты. После нее хозяин просматривал газеты перед тем, как передать вырезальщице, и указывал на ошибки. Когда Фрэнси наловчилась так, что не нуждалась в проверке, к оклахомским газетам добавили пенсильванские. Скоро за ними последовали еще и нью-йоркские, так что она вычитывала газеты трех штатов. К концу августа Фрэнси прочитывала больше газет и отмечала больше статей, чем любая другая сотрудница бюро. Работа ей еще не наскучила, и хозяину хотелось угодить, и зрение пока было прекрасное (единственная из всех чтиц, она не носила очки), и фотографическое восприятие у нее развилось очень быстро. Она могла окинуть статью взглядом, сразу выделить ключевые слова и сделать вывод, соответствует статья запросу или нет. Фрэнси прочитывала от ста восьмидесяти до двухсот газет в день. Сотрудница, которая занимала второе место, прочитывала не больше ста – ста десяти газет.

Да, Фрэнси была лучшей чтицей в бюро – и получала меньше всех. Хоть ей и подняли зарплату до десяти долларов в неделю, когда она перешла на читку, чтица номер два получала двадцать пять долларов, а все остальные – по двадцать. Но Фрэнси не завела дружбы с девушками, и они не откровенничали с ней, поэтому у нее не было возможности узнать, как чудовищно ей недоплачивают.

Несмотря на то что Фрэнси нравилось читать газеты и она гордилась зарплатой десять долларов в неделю, счастья это не приносило. Фрэнси очень много надежд возлагала на работу в Нью-Йорке. Когда-то ее душа трепетала даже от такой мелочи, как коричневая вазочка в библиотеке, а уж от такого гигантского города, как Нью-Йорк, она ожидала просто потрясения. И вот ничего подобного.

Первое разочарование доставил мост. Глядя на него с крыши своего дома, Фрэнси думала, что поездка по нему должна напоминать волшебный полет на невидимых крыльях над бездной. На самом же деле поездка по мосту мало чем отличалась от обычной поездки на трамвае по улицам Бруклина. Обочины моста были вымощены как улицы, по центру проложены рельсы как рельсы, и транспорт двигался, как по Бродвею. Когда сидишь в вагоне, то нет никакой разницы, едешь ты по мосту или по улице. Нью-Йорк тоже разочаровал. Да, дома выше, народу больше, а в остальном тот же самый Бруклин. Неужели и дальше все новое будет приносить разочарования, горевала Фрэнси.

Раньше она часто рассматривала карту Соединенных Штатов и мысленно путешествовала по долинам, горам, рекам и пустыням. И эти путешествия завораживали ее. Теперь Фрэнси опасалась, что и тут ее ждет огорчение. Допустим, думала она, я захочу обойти всю эту огромную страну. Выйду, скажем, в семь утра и отправлюсь на запад – она мысленно переставляла ноги. И пока я продвигаюсь на запад, мысли будут заняты ногами, а каждый следующий шаг будет звеном цепи, которая берет начало в Бруклине, так что вряд ли удастся разглядеть горы, реки, долины и пустыни, как они есть. Фрэнси заметит только то, что покажется странным потому, что похоже на Бруклин, или же потому, что на Бруклин не похоже. «Значит, в мире нет ничего нового, – с грустью решила Фрэнси. – Если и найдется что-нибудь новое или непохожее, все равно кусочек этого встречался в Бруклине, и я к этому присмотрелась и не смогу распознать при встрече». Подобно Александру Македонскому, Фрэнси сокрушалась, что не осталось незавоеванных земель.

Фрэнси постепенно приспособилась к ритму Нью-Йорка, где счет шел на доли секунды. Дорога до бюро выматывала все нервы. Если прийти на работу минутой раньше девяти, все в порядке. А если хоть на минуту позже, то рискуешь стать козлом отпущения для хозяина, случись у того плохое настроение. Поэтому Фрэнси научилась разумно расходовать секунды. Задолго до остановки она начинала прокладывать себе дорогу к выходу из вагона, чтобы ее одной из первых вытолкнули на платформу, когда двери откроются. Выскочив из вагона, она бежала как подстреленная, огибая толпу, чтобы одной из первых ступить на лестницу и выйти на улицу. По дороге она прижималась к зданиям, что позволяло быстрее огибать углы. Улицы она переходила по диагонали, чтобы выгадать пару шагов. Войдя в здание, она заскакивала в лифт, не обращая внимания на крик лифтера: «Мест нет». И все эти ухищрения ради того, чтобы прийти на минуту раньше, а не позже девяти!

Однажды Фрэнси вышла из дома на десять минут раньше обычного, чтобы иметь запас времени. И хотя необходимость спешить отпала, она вела себя точно так же: проталкивалась к выходу из вагона, взлетала по лестнице, расчетливо переходила улицы и заталкивалась в переполненный лифт. В результате пришла за пятнадцать минут до начала рабочего дня. В большом зале никого не застала, и ей стало грустно и одиноко. Когда за несколько секунд до звонка стали вбегать сотрудницы, Фрэнси почувствовала себя предательницей. На следующий день она поспала дополнительные десять минут и вернулась к своему обычному режиму.

Из всех сотрудниц бюро только Фрэнси жила в Бруклине. Остальные ездили из Манхэттена, Хобокена, Бронкса, одна девушка добиралась из Бэйонна, что в Нью-Джерси. Самые старшие чтицы в бюро, две сестры, когда-то приехали из Огайо. В первый день одна из сестер сказала Фрэнси: «У тебя бруклинский акцент». Это прозвучало обидно, словно осуждение, и Фрэнси стала следить за своей речью. Старалась произносить слова четко, не глотать звуки и не окать.

Было только два человека в бюро, с которыми она могла общаться без напряжения. Во-первых, это сам хозяин. Он окончил Гарвард и хотя произносил широкое «э» вместо узкого, речь его была понятной, и слова он употреблял человеческие – в отличие от чтиц, которые окончили только среднюю школу, но за годы чтения понахватались разных заковыристых словечек. Во-вторых, это мисс Армстронг, которая тоже окончила колледж, как и хозяин.

Мисс Армстронг находилась в привилегированном положении – она специализировалась на газетах крупных городов. Ее стол стоял отдельно в самом лучшем углу комнаты, окна, выходившие на север и восток, давали идеальное освещение для чтения. Она читала только газеты, выходившие в Чикаго, Бостоне, Филадельфии и Нью-Йорке. Специальный посыльный доставлял ей все нью-йоркские газеты, едва они покидали типографию. Прочитав свои газеты, она не обязана была, как остальные девушки, помогать другим. Она вязала или полировала ногти, дожидаясь следующей партии газет. Она получала самую большую зарплату – тридцать долларов в неделю. Мисс Армстронг была добра, благоволила Фрэнси и старалась втянуть ее в разговор, чтобы та не чувствовала себя чужой.

Однажды в туалете Фрэнси услышала от девушек, что мисс Армстронг – любовница хозяина. Фрэнси знала, кто такие любовницы, но никогда не встречала этих сказочных существ в жизни. Она тут же с особым интересом принялась изучать мисс Армстронг в свете полученной информации. Красавицей мисс Армстронг не назовешь, она скорее напоминала обезьяну – большой рот, широкие ноздри, да и фигура так себе. Фрэнси посмотрела на ее ноги. А вот ноги изумительные, стройные, с изящными икрами. Чулки из чистого шелка и дорогие лодочки на высоком каблуке, которые подчеркивают высокий подъем. «Значит, чтобы стать любовницей, надо иметь красивые ноги», – сделала вывод Фрэнси. Она перевела взгляд на собственные ноги, длинные и тощие как палки. «Похоже, мне это не грозит». Фрэнси вздохнула и примирилась с перспективой добродетельной жизни.

В бюро существовало классовое расслоение – вырезальщица, печатница, наклейщица, упаковщик и рассыльный составяли свой кружок. Эти люди, малограмотные, но смышленые, почему-то называли себя Клубом и считали, что более образованные чтицы смотрят на них свысока. В отместку они старались причинить чтицам как можно больше неприятностей.

Фрэнси страдала от раздвоенности. По своему происхождению и образованию она принадлежала к Клубу, но по способностям и уму относилась к чтицам. Членам Клуба хватило проницательности, чтобы почувствовать эту внутреннюю раздвоенность, и они попытались использовать Фрэнси в своих интересах. Они пересказывали ей разные животрепещущие слухи в надежде, что она поделится ими с чтицами и в бюро начнутся склоки. Но Фрэнси не настолько дружила с чтицами, чтобы обмениваться сплетнями, и слухи не шли дальше нее.

Когда однажды вырезальщица сообщила Фрэнси, что мисс Армстронг увольняется в сентябре и на место главной чтицы прочат ее, Фрэнси, то Фрэнси решила, что это очередной слух, который запущен, чтобы возбудить зависть в чтицах – ведь все они мечтали получить место мисс Армстронг, если оно вдруг освободится. Фрэнси сочла совершенной нелепостью, что ей, четырнадцатилетней девчонке с неполной средней школой, могут доверить работу, которую выполняла мисс Армстронг, тридцатилетняя женщина, окончившая колледж.

Август приближался к концу, и Фрэнси начала беспокоиться из-за того, что мама до сих пор ни словом не обмолвилась про девятый класс. Ей отчаянно хотелось пойти в школу. Все годы мать, бабушка, тетки вокруг нее твердили про важность образования, и эти разговоры заразили ее не только желанием получить это самое образование, но и комплексом неполноценности – она полагала, что восьмилетки недостаточно, чтобы считаться образованным человеком.

Фрэнси с нежностью вспоминала девочек, которые писали пожелания ей в альбом. Ей хотелось вернуться к ним. Все они вышли из одной среды, а теперь их пути разошлись. Фрэнси полагается ходить в школу вместе с девочками, а не работать, соперничая со взрослыми женщинами.

Ей не нравилось ездить на работу в Нью-Йорк. Она вздрагивала оттого, что вокруг кишели толпы людей. Она чувствовала, что ее выталкивают в ту жизнь, к которой она еще не готова. Больше всего она боялась переполненных электричек.

Однажды, когда Фрэнси стояла, уцепившись за петлю над головой, сдавленная со всех сторон так, что не могла ни шевельнуться, ни подвинуться, она почувствовала прикосновение мужской руки к своей. Как она ни извивалась и ни выкручивалась, избавиться от этой руки не удавалось. Когда на поворотах вагон заносило и толпа сжималась сильнее, мужская рука тоже сжималась крепче. Повернуть голову, чтобы посмотреть, чья это рука, Фрэнси не могла. Она молча страдала от беспомощности и унижения. Можно было бы закричать, возмутиться, но мешал стыд, что все узнают про ее позор. Казалось, прошла целая вечность, пока в вагоне не стало посвободнее, и Фрэнси смогла перейти в другой конец. После этого поездки в переполненном вагоне стали вызывать у нее панический ужас.

Как-то в воскресенье они с мамой взяли Лори и пошли проведать бабушку. Фрэнси рассказала Сисси о том мужчине в электричке в надежде, что Сисси даст совет, как быть. Но тетушка нашла эту историю ужасно забавной.

– Итак, мужик приставал к тебе в электричке, – сказала она. – Не вижу повода для тревоги. Напротив. Это значит, что ты приобретаешь формы, а есть мужчины, которые не могут устоять перед женскими формами. Подумать только, как я постарела! Сто лет никто не приставал ко мне в электричке. А было время, когда я после поездки возвращалась домой вся в синяках – ни один мужик не мог удержаться, чтобы меня не ущипнуть.

– Не понимаю, чем тут хвастаться! – воскликнула Кэти.

Сисси пропустила мимо ушей эту реплику.

– Наступит день, Фрэнси, когда тебе исполнится сорок пять, и фигура у тебя будет, как перепоясанный мешок с овсом. Тогда ты оглянешься назад и не раз припомнишь те деньки, когда мужчинам хотелось тебя потискать.

– Если она и припомнит эти деньки, то только из-за твоей болтовни, а не из-за того, что такие воспоминания греют душу, – сказала Кэти и потом обратилась к Фрэнси: – А ты приучись стоять в вагоне прямо и не держаться рукой за петлю. Опусти руки, а в карман спрячь длинную острую булавку. Если увидишь, что мужчина тянет к тебе руку, ткни его как следует булавкой.

Фрэнси поступила, как посоветовала Кэти. Она научилась удерживать равновесие, не цепляясь за петлю. В кармане лежала наготове длинная булавка. Фрэнси с нетерпением поджидала добычу. Она надеялась, что сумеет булавкой отразить покушение. «Сисси может сколько угодно рассуждать про женские формы и про мужчин. Но мне вовсе не хочется, чтобы меня тискали исподтишка. А когда мне исполнится сорок пять, то, надеюсь, мне будет что вспомнить кроме того, как меня тискали в электричке. Как не стыдно Сисси… Что со мной не так, в самом-то деле? Я критикую Сисси – Сисси, которая сделала мне столько добра. Я недовольна своей службой, а ведь должна благодарить Бога за такую интересную работу. Подумать только – мне платят деньги за то, что я читаю, а ведь я и так больше всего на свете люблю читать. И Нью-Йорк все считают самым удивительным городом на свете, а я никак не могу его полюбить. Можно подумать, что я самый неблагодарный человек на свете. Если бы снова стать маленькой, когда все так восхищало!»

Незадолго до Дня труда хозяин вызвал Фрэнси в кабинет и сообщил, что мисс Армстронг выходит замуж и поэтому увольняется. Прокашлявшись, он добавил, что если говорить конкретней, то замуж она выходит за него.

Представление Фрэнси о любовницах зашаталось и рассыпалось. Она-то была уверена, что мужчины на любовницах никогда не женятся – бросают их, как старые перчатки. И вот на тебе – мисс Армстронг ожидает участь жены, а не старых перчаток. Чудеса!

– Поэтому нам нужна новая чтица на место мисс Армстронг для обработки прессы крупных городов, – продолжал хозяин. – Мисс Армстронг сама порекомендовала вас… чтобы мы взяли вас на испытательный срок, мисс Нолан.

Сердце в груди у Фрэнси так и подпрыгнуло. Подумать только, она – главная чтица! Самая почетная работа в бюро! Значит, это не пустая болтовня, члены Клуба говорили правду. Еще один предрассудок рухнул. Она полагала, что слухи всегда бывают ложными.

Хозяин планировал назначить ей зарплату пятнадцать долларов в неделю, в надежде получить такую же хорошую чтицу, как его будущая жена, за полцены. Девчонка и так должна прыгать от гордости – самая молодая в бюро, и уже… пятнадцать долларов. Она сказала, что ей исполнилось шестнадцать. Выглядит на тринадцать. Вообще-то ему наплевать, сколько ей лет, если она справляется с обязанностями. Привлечь к ответу за нарушение закона о найме детей его не смогут. Он просто скажет, что она обманула его, скрыла свой настоящий возраст.

– На новой работе и зарплата будет новая, – сказал он милостиво.

Фрэнси радостно улыбнулась в ответ, и он расстроился. «Может, я поспешил? Может, она и не рассчитывала на прибавку зарплаты», – подумал он и попробовал исправить оплошность:

– Вас ждет небольшая прибавка, но после испытательного срока, разумеется.

– Я даже не знаю… – растерянно произнесла Фрэнси.

«Все-таки ей уже исполнилось шестнадцать, – решил хозяин. – И она хочет выбить из меня прибавку».

Чтобы опередить ее, он сказал:

– Дадим вам пятнадцать долларов в неделю, для начала…

Сказав, он тут же засомневался. Какой смысл в подобной щедрости?

– Но с первого октября.

Он откинулся на спинку стула и почувствовал себя великодушным, как Господь Бог.

– Я не уверена, что останусь у вас.

«Она выжимает из меня прибавку», – подумал он, а вслух спросил:

– Отчего же?

– Может быть, после Дня труда я пойду учиться. Хотела сказать вам, когда все решится.

– В колледж?

– Нет, в школу.

«Придется поставить Пински на это место, – подумал он. – А она уже сейчас получает двадцать пять, значит, захочет, тридцать, и я останусь при своем интересе. А эта Нолан куда лучше, чем Пински. Черт подери Ирму! С чего она вбила в голову, что замужней женщине не пристало работать? Работала бы себе и работала, деньги в семью приносила… На дом накопили бы».

Фрэнси он сказал:

– Мне очень жаль, если вы уйдете! Не то чтобы я противник образования. Но я считаю, что чтение газет дает прекрасное образование, ей-богу. Это живое образование, которое шагает в ногу со временем, учит жизни. А школа… там всего лишь книжки. Мертвые, пыльные, – презрительно выговорил он.

– Мне нужно… нужно посоветоваться с мамой.

– Конечно. И передай ей, что твой начальник сказал насчет образования. И еще передай, – он прикрыл глаза и пошел ва-банк: – Передай маме, что тебе будут платить двадцать долларов в неделю. С первого ноября.

Все же он решил выиграть хотя бы месяц.

– Ой, целая куча денег, – простодушно сказала Фрэнси.

– Мы полагаем, что нужно платить нашим сотрудникам хорошо, чтобы они оставались с нами. И еще… мисс Нолан, пожалуйста, ни с кем не обсуждайте вашу зарплату. Таких бешеных денег мы никому не платим, – соврал он. – И если другие узнают, сколько вы получаете, то…

Он развел руками, демонстрируя свою беспомощность в такой ситуации.

– Короче, вы меня понимаете? Никаких пересудов в туалете.

Фрэнси в порыве благодарности заверила его, что никогда ни о чем не проболтается в туалете. Хозяин начал подписывать бумаги, давая понять, что разговор окончен.

– Хорошо, мисс Нолан. Ждем вашего решения после Дня труда.

– Да, сэр.

Двадцать долларов в неделю! Фрэнси была потрясена до глубины души. Еще два месяца назад она была счастлива, получая пять долларов в неделю. Дядя Вилли получает всего восемнадцать, а ему уже сорок лет. Джон, муж Сисси, человек толковый, а получает двадцать пять долларов в неделю. Мало кто из мужчин в их районе получал двадцать долларов в неделю, а ведь у всех у них были семьи.

«С такими деньжищами мы заживем совсем по-другому, – думала Фрэнси. – Сможем переехать в трехкомнатную квартиру, маме не придется работать, и Лори не будет оставаться одна. Наверное, меня здорово зауважают, если я смогу так устроить нашу жизнь.

Но я хочу учиться!»

Она вспомнила, как все в их семье помешаны на образовании.

Бабушка: Это вознесет тебя над поверхностью земли.

Эви: Каждый из троих моих детей получит три диплома.

Сисси: Когда мама покинет нас – молю Бога, чтобы это случилось как можно позже, – а девочка подрастет и пойдет в детский сад, я вернусь на работу. А зарплату буду класть на счет в банк, и, когда малышка Сисси вырастет, она сможет поступить в самый лучший колледж.

Мама: Я не хочу, чтобы мои дети работали в поте лица всю жизнь, как я. С образованием они найдут работу получше и полегче.

«Конечно, у меня уже и так есть прекрасная работа, – размышляла Фрэнси. – Однако это до поры до времени. На этой работе я испорчу зрение. Все чтицы старше меня носят очки. Мисс Армстронг говорила, что работать можно, пока зрение позволяет. Другие чтицы поначалу тоже быстро читали. Как я. А теперь глаза у них не те… Нужно беречь зрение.

Если мама узнает, что мне предлагают двадцать долларов в неделю, она, может, передумает посылать меня в школу, и ее можно понять. Мы столько лет бедствовали. Мама очень справедливая, но вдруг перед такими деньгами не устоит и передумает, и я пойму, я не стану ее винить. Лучше не буду говорить ей про новую зарплату, пока она не примет решения насчет школы».

Фрэнси заговорила с мамой про школу, и мама сказала – да, этот вопрос нужно обсудить. Сделают это вечером после ужина.

После того как они допили вечерний кофе, Кэти зачем-то объявила, что на следующей неделе начнутся занятия в школе (это и так всем известно).

– Я хочу, чтобы вы оба продолжили учебу, но вышло так, что этой осенью сможет пойти в школу только один из вас. Я откладываю каждый лишний цент из денег, которые вы получаете, и в следующем году вы оба сможете учиться.

Кэти помолчала немного. И еще немного. Дети тоже молчали.

– Так что же? Вы хотите продолжить учебу или нет?

Губы плохо слушались Фрэнси, когда она заговорила. Вся ее судьба зависела от мамы, и нужно, чтобы ее слова произвели правильное впечатление.

– Да, мама. Я хочу продолжить учебу, сейчас даже больше, чем раньше.

– А я не хочу, – ответил Нили. – Пожалуйста, не заставляй меня снова ходить в школу, мама. Мне нравится работать, и мне с января прибавят зарплату на два доллара.

– Разве ты не хочешь быть врачом?

– Нет. Я хочу быть брокером и зарабатывать кучу денег, как мои начальники. Когда-нибудь я сорву куш на бирже и стану миллионером.

– Мой сын будет знаменитым врачом.

– С чего ты взяла? Может, я буду, как доктор Хеллер с Майер-стрит – кабинет в подвале, вечно грязная рубашка. Да и вообще, я и так много знаю. Хватит с меня. Мне больше не надо учиться.

– Итак, Нили не хочет идти в школу, – сказала Кэти. Она обратилась к Фрэнси почти умоляющим голосом: – Ты ведь понимаешь, что из этого следует, Фрэнси.

Фрэнси закусила губы. Только бы не расплакаться. Нужно сохранять спокойствие. Нужно сохранять ясность мысли.

– Из этого следует, что Нили обязан пойти в школу, – закончила мама.

– Не пойду! – крикнул Нили. – Говори что хочешь, а я все равно туда не пойду! Я работаю, деньги зарабатываю, я хочу и дальше работать. Я сейчас как взрослый. А пойду в школу, снова стану маленьким. И потом, тебе же нужны мои деньги, мама. Мы не хотим снова голодать.

– Ты вернешься в школу, – тихо сказала Кэти. – Нам хватит денег, которые зарабатывает Фрэнси.

– Почему ты заставляешь его идти в школу, хотя он не хочет? – крикнула Фрэнси. – А меня не пускаешь, хоть я так хочу?

– Вот именно, – поддакнул Нили.

– Потому что, если сейчас я не заставлю его, он уже никогда не вернется к учебе, – ответила мама. – А ты, Фрэнси, из кожи вон вылезешь, но не сдашься, продолжишь учебу. Ты и так не пропадешь.

– Откуда у тебя такая уверенность? – возразила Фрэнси. – Через год я буду уже старая для школы. А Нили только тринадцать, он и через год сможет пойти.

– Чепуха. Через год тебе будет всего лишь пятнадцать лет.

– Семнадцать, – поправила Фрэнси. – Слишком поздно идти в школу.

– Что за дурацкое заявление?

– Ничуть не дурацкое. На работе все думают, что мне шестнадцать. Я должна выглядеть и вести себя, как будто мне шестнадцать, а не четырнадцать. Через год мне будет пятнадцать по документам, но семнадцать по образу жизни. Слишком поздно снова становиться девочкой-школьницей.

– Короче, Нили пойдет в школу на следующей неделе, а Фрэнси в следующем году, – упрямо повторила Кэти.

– Ненавижу вас! – крикнул Нили. – Обеих ненавижу! Если отправите меня в школу, я убегу из дома. Вот увидите!

И Нили выбежал, хлопнув дверью.

Лицо Кэти осунулось от огорчения, и Фрэнси стало жаль ее:

– Не бойся, мама. Никуда он не убежит. Просто пугает.

Увидев облегчение, которое тут же отразилось на лице матери, Фрэнси разозлилась:

– Он не уйдет. А вот я уйду, это я тебе обещаю. Как только ты перестанешь нуждаться в моих деньгах, я уйду от тебя.

– Что за бес вселился в моих детей, ведь они всегда были такие послушные? – насмешливо спросила Кэти.

– Это не бес, это возраст.

На озадаченный взгляд матери Фрэнси ответила:

– Кстати, мы так и не оформили документы для работы.

– Но это очень хлопотно. Священник просит по доллару за каждое свидетельство о крещении, и потом, мне пришлось бы ехать с вами в мэрию. А я тогда кормила Лори каждые два часа и не могла поехать. Проще сказать, что вам по шестнадцать лет, и не возиться с документами.

– Это правильное решение. Но если мы говорим, что нам шестнадцать, то ты и относись к нам как к взрослым, а не обращайся как с детьми.

– Как жаль, что вашего отца нет с нами. Он умел находить с тобой общий язык, а я тебя совсем не понимаю.

Сердце Фрэнси сжалось от боли. Когда боль отпустила, она сообщила матери, что с ноября ее зарплата удвоится.

– Двадцать долларов! – Кэти открыла рот от удивления. – Бог ты мой!

Она всегда так говорила, когда что-то ее поражало.

– Когда тебе сообщили?

– В субботу.

– А ты мне ничего не сказала.

– Не сказала.

– Считала, что из-за этого я передумаю отправлять тебя в школу.

– Да.

– Но я ничего не знала об этом, когда решила, что первым в школу пойдет Нили. Ты должна понять, что это единственно правильное решение и твои деньги тут ни при чем. Ты понимаешь это? – умоляюще спросила Кэти.

– Нет, не понимаю. Я понимаю только одно – ты любишь Нили больше, чем меня. Ты все делаешь ради него, а мне говоришь, что я и так не пропаду. В один прекрасный день я проучу тебя, мама. Я поступлю так, как сама считаю правильным, и, боюсь, тебе это не понравится.

– А вот я не боюсь, потому что верю в свою дочь – она никогда меня не подведет, – сказала Кэти с таким достоинством, что Фрэнси стало стыдно за себя. – И в своего сына я тоже верю. Сейчас он злится из-за того, что не смог настоять на своем. Но он одумается и будет хорошо учиться в школе. Нили хороший мальчик.

– Да, он хороший мальчик, – согласилась Фрэнси. – Но, даже будь он плохой, ты все равно бы его любила. А меня…

Голос Фрэнси задрожал, и она расплакалась.

Кэти тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Она встала из-за стола и стала собирать посуду. Ее рука потянулась за чашкой, и Фрэнси заметила, что впервые в жизни рука матери дрожит. Из-за дрожи Кэти не могла ухватить чашку, и Фрэнси подала ее. На чашке была большая трещина.

«Наша семья раньше была как новая чашка, – думала Фрэнси. – Целая, прочная, она выдерживала все удары. После папиной смерти пролегла трещина. А после сегодняшней ссоры она стала глубже. Скоро от нее в разные стороны разойдутся новые трещины, чашка разобьется, а мы разлетимся, как осколки, и больше никогда не будем вместе. Я не хочу этого, и все же я сознательно углубила трещину». Фрэнси вздохнула так же тяжело, как Кэти.

Мать подошла к бельевой корзине, в которой Лори мирно спала, не обращая внимания на бурный спор. Фрэнси смотрела, как мать все еще дрожащими руками взяла спящего ребенка, села в свое кресло-качалку у окна, прижала дочь к груди и стала баюкать.

Фрэнси почти ослепла от жалости. «Зачем я набросилась на нее, – думала она. – Что она видела в жизни, кроме тяжкой работы и нищеты? А теперь она ищет утешения у своего ребенка. Может, думает, что Лори, которую она так любит, вырастет и тоже взбунтуется против нее, как я сейчас».

Фрэнси неловко дотронулась рукой до материнской щеки.

– Все хорошо, мама. Я не хотела тебя обидеть. Ты права, я поступлю, как ты сказала. Нили должен пойти в школу, и мы сделаем все, чтобы он ее окончил.

Кэти положила свою ладонь сверху на руку Фрэнси.

– Моя славная девочка, – сказала она.

– Не сердись на меня, мама, из-за того, что я спорила с тобой. Ты же сама учила, что свою правоту надо защищать, а я… я думала, что я права.

– Понимаю. Я рада, что ты способна защищать свою правоту. Ты настоящий борец, и ты выдержишь все. В этом ты похожа на меня.

«В том-то и проблема, – думала Фрэнси. – Мы слишком похожи, поэтому не понимаем друг друга – для этого нужно прежде понять себя. Мы с папой совершенно разные люди, потому и понимали друг друга. Мама понимает Нили, потому что он совсем не похож на нее. Хотелось бы мне так же отличаться от нее, как Нили».

– Значит, между нами все хорошо, как прежде? – с улыбкой спросила Кэти.

– Конечно, – Фрэнси улыбнулась в ответ и поцеловала мать в щеку.

Но в глубине души каждая понимала, что между ними все изменилось и никогда уже не будет хорошо, как прежде.

Снова приближалось Рождество. Но в этом году у них имелись деньги на подарки, ледник ломился от продуктов, а в квартире было жарко натоплено. Как-то раз, зайдя с мороза домой, Фрэнси подумала, что тепло обнимает ее, словно возлюбленный заключает в свои объятия. И тогда она призадумалась: а каково это на самом деле, оказаться в объятиях возлюбленного?

Хоть Фрэнси и не пошла в школу, ее радовало то, что благодаря деньгам, которые она зарабатывала, они зажили гораздо лучше. Мама вела себя безупречно. Когда зарплата Фрэнси выросла до двадцати долларов в неделю, мама стала оставлять ей пять долларов на проезд, обед и одежду. Кроме того, каждую неделю она клала пять долларов на имя Фрэнси в уильямсбургский сберегательный банк – на колледж для нее. На оставшиеся десять долларов и еще на доллар, который приносил Нили, Кэти умудрялась прекрасно вести хозяйство. Конечно, они не купались в роскоши, но жизнь в 1916 году была дешева, и Ноланы совсем не бедствовали.

Нили с радостью окунулся в школьную жизнь, когда обнаружил множество старых приятелей в средней школе Восточного района. После школы он работал, как раньше, у Макгэррити, и мама оставляла ему один из двух заработанных им долларов на карманные расходы. В школе он стал звездой. Карманных денег у него было больше, чем у других мальчиков, да еще он «Юлия Цезаря» знал наизусть вдоль и поперек.

Когда Фрэнси с Нили вскрыли рождественскую жестянку, в ней оказалось почти четыре доллара. Нили добавил еще один, Фрэнси пять, и у них образовалось десять долларов на подарки. Накануне Рождества они все вместе отправились за подарками, и Лори тоже взяли с собой.

Сначала пошли купить маме новую шляпку. В шляпном магазине Фрэнси и Нили стояли за маминой спиной, а она с Лори на коленях сидела на стуле и примеряла шляпки. Фрэнси хотелось для мамы бархатную шляпку малахитово-зеленого цвета, но таких в Уильямсбурге не продавали. Мама считала, что ей следует купить черную шляпку.

– Покупаем мы, а не ты, – заявила Фрэнси. – А мы считаем, что с траурными шляпками пора покончить.

– Примерь-ка вот эту, красную, – предложил Нили.

– Нет. Лучше вон ту, темно-зеленую с витрины.

– Это новый модный цвет, – пояснила хозяйка магазина, доставая шляпку с витрины. – Мы называем его моховой зеленый.

Она надела шляпку на Кэти. Та нетерпеливым движением руки сдвинула шляпку на левый глаз.

– Здорово! – оценил Нили.

– Мама, ты выглядишь прекрасно! – вынесла свой вердикт Фрэнси.

– И мне нравится, – решила мама. – Сколько стоит?

Хозяйка сделала глубокий вдох, и Ноланы приготовились к затяжному торгу.

– Поймите, это… – выдохнула хозяйка магазина.

– Сколько? – прервала ее Кэти.

– Поймите, в Нью-Йорке за такую же вы заплатите десять долларов. А у нас…

– Если я захочу заплатить за шляпку десять долларов, я поеду в Нью-Йорк.

– Разве можно так вести разговор? Точно такая же модель в Ванамэйкере стоит семь пятьдесят.

Выдержав многозначительную паузу, хозяйка закончила:

– А вам я продам эту шляпку за пять долларов.

– У меня есть ровно два доллара на шляпку.

– Тогда покиньте мой магазин! – возмущенно сказала хозяйка.

– Хорошо.

Кэти взяла ребенка на руки и поднялась со стула.

– Ну, куда вы так спешите? – Хозяйка усадила Кэти обратно и положила шляпку в бумажный пакет. – Я отдам вам ее за четыре пятьдесят. Поверьте, даже свекрови я не отдала бы за такую цену!

«Охотно верю, – подумала Кэти. – Особенно если она похожа на мою свекровь». А вслух она сказала:

– Эта шляпка хороша, но я могу потратить только два доллара. Шляпных магазинов много, и я найду там шляпку себе по карману – может, не такую хорошую, как ваша, но она сможет защитить мою голову от ветра.

– Послушайте меня, – женщина заговорила глубоким, проникновенным голосом. – Евреи говорят, что деньги – это все. Но мы же не евреи. Когда у меня есть красивая шляпка и она к лицу красивой покупательнице, со мной что-то происходит. Вот тут.

Женщина приложила руку к сердцу.

– Я забываю про деньги. Я готова отдать даром, – она вложила пакет в руку Кэти. – Четыре доллара, и шляпка ваша. Я сама заплатила за нее оптовику столько.

Хозяйка вздохнула.

– Поверьте, деловая женщина из меня не получится. Лучше буду писать картины.

И торг продолжался. Когда цена опустилась до двух пятидесяти, Кэти поняла, что это предел. Чтобы проверить, она сделала вид, что уходит, и на этот раз хозяйка не пыталась ее остановить. Тогда Фрэнси кивнула Нили. Он достал два доллара и пятьдесят центов.

– Только не говорите никому, как дешево я продала, – предупредила хозяйка.

– Не скажем, – пообещала Фрэнси. – Положите шляпку в коробку.

– Десять центов за коробку – столько я сама заплатила оптовику.

– Достаточно и пакета, – запротестовала Кэти.

– Это твой рождественский подарок, – ответила Фрэнси. – И к нему полагается коробка.

Нили достал монету. Шляпка была завернута в папиросную бумагу и уложена в коробку.

– Раз уж я пошла на такие уступки, в следующий раз за шляпкой только ко мне. Только больше не рассчитывайте на такую скидку!

Кэти рассмеялась. Когда они выходили, хозяйка магазина сказала:

– Носите на здоровье.

– Спасибо.

Когда за ними закрылась дверь, женщина прошептала: «Пошли вы к черту», и плюнула им вслед.

На улице Нили сказал:

– Неудивительно, что мама покупает новые шляпки раз в пять лет. Надо же, какая морока.

– Морока? – переспросила Фрэнси. – Развлечение, а не морока!

Затем пошли к Зеглеру за трикотажным костюмчиком для Лори. Увидев Фрэнси, Зеглер вылил на нее ушат упреков:

– Ага! Наконец-то явилась – не запылилась! Что, другие галантерейщики не угодили, и снова вспомнила про Зеглера? Может, у других манишка будет и дешевле на пенни, да с брачком, верно?

Он обратился к Кэти:

– Столько лет эта девочка приходила ко мне за манишками и воротничками для папы. И вот целый год уже носа не кажет.

– Ее отец умер год назад, – пояснила Кэти.

Мистер Зеглер со всего размаху ударил себя ладонью по лбу.

– Ой! Язык у меня такой длинный, что во рту не помещается, – расстроился он.

– Ничего страшного, – успокоила его Кэти.

– А сейчас чем интересуетесь? Что вам показать? – живо спросил он, переходя к делу.

– Трикотажный костюмчик для семимесячного ребенка.

– Есть один как раз на такой возраст.

Он вынул из коробки костюм из синей шерсти. Но когда его приложили к Лори, оказалось, что кофточка доходит только до пупка, а штанишки до колен. Стали примерять другие размеры, и наконец костюмчик, рассчитанный на двухлетнего, оказался впору. Мистер Зеглер рассыпался в похвалах:

– Я двадцать лет торгую, пятнадцать на Гранд-стрит да пять на Грэм-авеню, и ни разу – ни разу инс лебен, ни разу в жизни – не встречался мне семимесячный ребенок такого размера!

И семейство Нолан засияло от гордости.

Торговаться не пришлось, потому что в магазине Зеглера цены были фиксированные. Нили отсчитал три доллара. Они сразу же нарядили Лори в обновку. В костюме и шапочке с отворотом она выглядела чудесно. Синий цвет оттенял розовые щеки. По ее довольному виду казалось, она и сама это понимает – и улыбается всем без разбору, показывая два прорезавшихся зуба.

– Ах, ду либхен, какая милашка, – пропел Зеглер, умиленно сложив ладони. – Пусть носит на здоровье.

На этот раз пожелание не было обесценено плевком вслед.

Мама в новой шляпке и Лори в новом костюме вернулись домой, а Нили с Фрэнси продолжили рождественский поход за подарками. Они накупили мелочей в подарок своим кузенам Флиттманам и девочке Сисси. Наступил черед заняться собой.

– Я скажу тебе, чего хочу, а ты купишь, – сообщил Нили.

– Хорошо. Что?

– Гетры.

– Гетры? – Фрэнси аж взвизгнула.

– Жемчужно-серые, – уверенно уточнил Нили.

– Ну, если тебе так угодно… – с сомнением кивнула Фрэнси.

– Размер средний.

– Откуда ты знаешь размер?

– Я вчера примерил.

Он выдал Фрэнси полтора доллара, и она купила гетры. Велела продавцу положить их в подарочную коробку. На улице она вручила коробку Нили, они обменялись неодобрительными взглядами.

– Это тебе от меня. Счастливого Рождества, – сказала Фрэнси.

– Спасибо, – официально ответил Нили. – А ты чего хочешь?

– Комплект белья из черного кружева. Выставлен в витрине магазина возле Юнион-авеню.

– Это женский магазин? – смущенно спросил Нили.

– Ну да. Размер в талии двадцать четыре, в груди тридцать два. Два доллара.

– Ты уж сама и купи. Я в такие магазины не хожу.

И Фрэнси купила вожделенный комплект – трусики и лифчик из полосок черного кружева, прошитых черными атласными лентами. Нили не оценил этот выбор и в ответ на ее благодарность мрачно буркнул «да пожалуйста».

Они проходили мимо елочного базара на углу.

– Помнишь, как мы попросили продавца бросить в нас самую большую елку? – спросил Нили.

– Еще бы! У меня с тех пор голова всегда болит в том месте, куда она угодила.

– А помнишь, как папа пел, когда тащил ее с нами по лестнице? – опять спросил Нили.

Не раз в тот день они вспоминали отца. И каждый раз Фрэнси чувствовала прилив нежности, а не приступ боли, как раньше. «Неужели я забываю его? – думала она. – Неужели наступит время, когда он сотрется в памяти? Неужели бабушка Мария Ромли права, когда твердит «время уносит все». Первый год было тяжело, то и дело мы говорили – вот первые выборы, когда он не голосовал, вот первый День благодарения, который отпраздновали без него. А теперь пойдет уже второй год после его смерти… и с каждым годом будет все труднее помнить и удерживать в душе его след».

– Глянь-ка! – Нили дернул ее за руку и показал на двухфутовую елочку в деревянной кадке.

– Она в земле растет! – воскликнула Фрэнси.

– А ты как думала? Все деревья растут в земле, пока их не срубят.

– Знаю. Но мы-то их видим уже срубленными и считаем, что иначе не бывает. Давай купим ее, Нили.

– Уж больно она маленькая.

– Зато с корнями, вырастет.

Когда они принесли елочку домой, Кэти посмотрела на дерево, и морщинка у нее на переносице стала глубже, как всегда в задумчивости.

– Да, – кивнула она. – После Рождества выставим ее на площадку пожарной лестницы, на солнышко. Будем поливать, раз в месяц подкармливать навозом. Посмотрим, как она вырастет.

– Нет уж, мама, – возразила Фрэнси. – Давай без навоза обойдемся.

Маленькими Фрэнси и Нили собирали навоз, и это была одна из самых ужасных повинностей детства. Бабушка Мария Ромли разводила красную герань на своем подоконнике, цветы прекрасно росли и пылали алым цветом, потому что раз в месяц либо Фрэнси, либо Нили выходили с коробкой из-под сигарет на улицу и наполняли ее двумя ровными рядами лошадиных яблок. Получив коробку, бабушка платила за нее два цента. Фрэнси стеснялась этого занятия. Однажды она пожаловалась бабушке, и та ответила:

– Да, в третьем поколении кровь уже не та, пожиже стала. Когда-то в Австрии мои славные братья нагружали целые телеги навозом, выносливые были ребята да справные.

«Будешь выносливым, с такой-то работой», – подумала Фрэнси.

Кэти ответила:

– Раз у нас есть дерево, наш долг – заботиться о нем и растить. Если стесняетесь, можете собирать навоз, когда стемнеет.

– Да сейчас и лошадей-то почти не осталось, одни автомобили. Где навоза найдешь? – заспорил Нили.

– По булыжной мостовой автомобили не ездят. Когда появится лошадь, нужно немного пройтись за ней, только и всего.

– Черт возьми, я уже жалею, что мы купили это дурацкое дерево, – возмутился Нили.

– Да о чем тут говорить, – вмешалась Фрэнси. – Сейчас не прежние времена. Сейчас у нас есть деньги. Заплатим какому-нибудь ребенку во дворе никель, и он наберет нам навозу.

– Вот именно! – согласился довольный Нили.

– Я-то думала, что вы хотите ухаживать за своим деревом своими руками, – ответила мама.

– Разница между бедными и богатыми в том, что бедные все делают своими руками, а богатые покупают руки, которые для них все делают. Мы больше не бедняки. Мы можем заплатить, чтобы за нас что-то сделали.

– В таком случае я хочу оставаться бедной. Я люблю делать все своими руками, – ответила Кэти.

Нили заскучал как всегда, когда мама с Фрэнси заводили свои философские разговоры. Чтобы переменить тему, он сказал:

– Держу пари, Лори ростом с эту елку.

Лори вынули из корзинки, сравнили с елкой.

– Тот же самый размер. Ни разу в жизни не встречался мне семимесячный ребенок такого размера, – сказала Фрэнси, подражая мистеру Зеглеру.

– Интересно, кто быстрее вырастет? – сказал Нили.

– Нили, у нас никогда не было ни щенка, ни котенка. Пусть елка будет нашим домашним любимцем.

– Дерево не может быть любимцем.

– Почему нет? Оно живое и дышит, так ведь? Дадим елке имя. Энни! Дерево Энни и девочка Лори. Вместе – как в папиной песне.

– Знаешь что?

– Что?

– Ты ненормальная, вот что.

– Я знаю, так это же замечательно! Сегодня я не чувствую себя как мисс Нолан, главная чтица Бюро газетных вырезок, которой семнадцать лет. Сегодня все как в былые времена, когда мы сдавали утиль. Сегодня я снова маленькая!

– Так и есть, – сказала Кэти. – Ты еще маленькая. Тебе только четырнадцать.

– Вот как? Ты переменишь мнение, когда увидишь, что Нили подарил мне на Рождество.

– Ты сама это выбрала, – уточнил Нили.

– Лучше покажи маме, что ты попросил купить тебе на Рождество, модник. Покажи, покажи, – настаивала Фрэнси.

Когда Нили показал свой подарок маме, ее голос взмыл вверх, как у Фрэнси:

– Гетры?!

– Чтоб ноги не мерзли, – оправдывался Нили.

Фрэнси показала свой комплект, и мама произнесла свое удивленное:

– Бог ты мой!

– Как ты думаешь, такое носят соблазнительные женщины? – с надеждой спросила Фрэнси.

– Если носят, то скоро они все вымрут от пневмонии. А теперь давайте решим, что у нас будет на ужин.

– Как, ты даже не будешь возражать? – Фрэнси была разочарована тем, что мама не устроила скандал по поводу белья.

– Нет. Все женщины проходят через увлечение черным кружевным бельем. У тебя оно началось раньше, чем обычно бывает, и, значит, раньше пройдет. Предлагаю разогреть суп, а на второе будет мясо из супа с картошкой.

«Мама считает, что ей известно все на свете», – подумала обиженная Фрэнси.

В день Рождества все Ноланы пошли в церковь на утреннюю службу. Кэти заказала священнику молитву за упокой души Джонни.

Мама выглядела очень хорошенькой в новой шляпке, малышка в новом костюмчике тоже. Нили в гетрах настоял на том, что, как мужчина, должен нести ребенка. Когда проходили по Стэгг-стрит, мальчишки, которые слонялись у кондитерской лавки, стали показывать пальцами на Нили и улюлюкать. Нили покраснел как рак. Фрэнси понимала, что они дразнят его из-за гетров, но, чтобы пощадить его самолюбие, притворилась, будто считает – причина в ребенке, и предложила забрать у него Лори. Нили отказался. Он не хуже Фрэнси понимал, что дело в гетрах, и в душе осуждал плебейские вкусы обитателей Уильямсбурга. Он решил по возвращении домой спрятать гетры в комод и не надевать, пока они не переедут в более культурный район.

Фрэнси мерзла в кружевных панталонах. Когда ледяной ветер распахивал полы пальто и продувал тонкое платье насквозь, ей казалось, что на ней вовсе нет белья. «Все бы отдала, чтобы на мне сейчас были мои фланелевые рейтузы, – думала она. – Мама права. Так и до пневмонии недалеко. Но я не доставлю ей радости, не пожалуюсь. Придется отложить эти панталоны до лета».

В церкви они заняли всю первую скамью – сами сели, а Лори положили рядом. Издалека ее не было видно, и припозднившиеся прихожане направлялись к их скамье. Увидев ребенка, занимавшего целых два места, они бросали на маму свирепые взгляды, но та сидела, выпрямив спину, и смотрела на них еще свирепее.

Фрэнси считала, что эта церковь самая красивая в Бруклине. Построенная из старого серого камня, с двумя шпилями, которые выделялись на фоне неба, она возвышалась выше самых высоких зданий в округе. Сводчатый потолок, узкие окна с разноцветными витражами и резные алтари превращали ее в маленький собор. Центральный алтарь вызывал у Фрэнси гордость, потому что его вырезал дедушка Ромли больше пятидесяти лет назад – тогда молодой эмигрант из Австрии отрабатывал церковную десятину.

Рачительный хозяин, он собрал древесные щепки и принес домой. Скрупулезно склеив кусочки, вырезал из церковного, освященного дерева три маленьких распятия. Мария Ромли дарила их дочерям в день свадьбы с тем, чтобы потом передали распятие старшей дочери в своей семье.

Распятие, доставшееся Кэти, висело высоко над камином. Оно перейдет к Фрэнси, когда та выйдет замуж, и Фрэнси гордилась тем, что вырезано оно из того же дерева, что и церковный алтарь.

Сегодня алтарь был украшен сплетенными можжевеловыми и еловыми ветвями, среди них мерцали золотыми точками огоньки маленьких белых свечей. За алтарной оградой стоял вертеп. Фрэнси знала, что резные фигурки Марии, Иосифа, волхвов и пастухов располагались вокруг яслей с Младенцем точно так, как сто лет назад, когда их привезли из прежней страны.

Вошел священник, за ним – мальчики-алтарники. На священнике была белая атласная риза с золотыми крестами, вышитыми на груди и спине. Фрэнси знала, что эта риза символизирует сотканный Марией бесшовный плащ, который палачи сорвали с Христа перед тем, как прибить его к кресту на Голгофе. Солдаты не пожелали разрезать плащ и, чтобы поделить его между собой, разыграли в кости, пока Иисус умирал.

Погруженная в свои мысли, Фрэнси пропустила начало службы. Она с опозданием подхватила слова молитвы, повторяя знакомый, переведенный с латинского текст.

Слава в вышних Богу, и на земле мир, среди людей – благоволение. Восхваляем Тебя, благословляем Тебя, поклоняемся Тебе, – пел священник зычным красивым голосом.

На всякий день благословлю Тебя и восхвалю имя Твое во веки, и в век века, – откликался алтарник.

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, – звучало под сводами церкви.

Я войду в алтарь к Господу, – запел священник.

К Господу, который радует мою молодость, – откликнулся алтарник.

Сотворивший небеса и землю.

Потом священник поклонился и прочел «Исповедую» – краткую покаянную молитву.

Фрэнси всей душой верила, что алтарь являет Голгофу и что Иисус снова приносит себя в жертву. Когда освящались Святые Дары, и хлеб превращался в Его Плоть, а вино – в Его Кровь, она верила, что священник словом, как мечом, отделяет Кровь от Плоти. И она знала, не умея объяснить этого чуда, что Иисус во всей полноте своей, Плотью, Кровью, Духом и Божественностью, присутствует в вине, налитом в золотую чашу, и в хлебе, положенном на золотое блюдо.

«Какая прекрасная религия, – размышляла она. – Хотелось бы мне ее лучше понять. Хотя нет. Я ничего не хочу понимать. Она прекрасна, потому что в ней есть тайна, потому что и сам Бог есть тайна. Иногда я говорю, что не верю в Бога. Просто иногда я злюсь на Него… Но я верю, верю! Я верю в Бога, в Иисуса, в Марию. Я плохая католичка, потому что не всегда хожу к мессе и ворчу, если священник налагает на меня тяжелое наказание за поступок, от которого я не смогла удержаться. Но я хоть и плохая, а все-таки католичка, и до конца дней ею останусь.

Конечно, я не просила о том, чтобы родиться католичкой, как не просила и о том, чтобы родиться американкой. Но я рада, что все так удачно сложилось».

Священник поднялся по витой лестнице на кафедру.

– Вознесем молитвы наши за упокой души Джона Нолана, – провозгласил он своим могучим голосом.

«Нолан… Нолан…» – отразилось эхом от церковных сводов.

Взволнованным шепотом сотни человек молились за душу Джона Нолана, которого знала разве что дюжина из них. Фрэнси тоже стала молиться за души, пребывающие в Чистилище.

Иисус Всеблагой, чье любящее сердце скорбит за всех скорбящих, сжалься над нашими усопшими братьями, души которых в Чистилище нуждаются в Господнем милосердии. К тебе взываю, умилосердись над ними и призови к Себе на небеса…

– Еще десять минут – и наступит 1917 год, – объявила Фрэнси.

Они с братом сидели рядом, засунув ноги в одних чулках в кухонную печь. Мама пошла в спальню прилечь, а им строго-настрого наказала разбудить ее ровно за пять минут до полуночи.

– У меня такое чувство, – продолжила Фрэнси, – что 1917-й будет самым важным годом в нашей жизни.

– Ты говоришь так каждый год, – ответил Нили. – Сначала у тебя самым важным был 1915-й. Потом 1916-й. А теперь 1917-й.

– Да, 1917-й будет самым важным. Во-первых, мне исполнится шестнадцать лет на самом деле, а не только на работе. А во-вторых, ты разве не видишь, как все меняется вокруг. Хозяин дома протянул провода. Скоро у нас будет электричество вместо газа.

– Да, это здорово.

– И еще он собирается выбросить эти печи и сделать паровое отопление.

– Ну, я буду скучать по нашей печке. Помнишь, как в былые времена (два года назад!) я вечно сидел на плите?

– А я вечно боялась, что ты загоришься.

– Я бы и сейчас не прочь посидеть на плите.

– Давай садись.

Он сел подальше от топки. Поверхность печи приятно грела, но не обжигала.

– Помнишь, как мы писали примеры на печи, а папа принес настоящую губку, которой стирают со школьной доски, и у нас было все как в классе, только доска не висит, а лежит?

– Помню. Давно это было. Но послушай, нельзя считать, что 1917 год будет особенным потому, что нам проведут электричество и паровое отопление. Есть дома, где уже много лет электричество и паровое отопление. И что там особенного произошло? Ничего.

– В 1917 году произойдет еще одно важное событие – мы вступим в войну.

– Когда?

– Скоро. Может, через неделю, может, через месяц.

– Откуда ты знаешь?

– Брат, я читаю по двести газет каждый день.

– Надо же! Хоть бы война продлилась подольше, тогда я пойду служить во флот.

– Кто идет служить во флот?

Фрэнси с Нили вздрогнули от неожиданности и оглянулись. На пороге стояла мама.

– Мы просто разговариваем, мама, – пояснила Фрэнси.

– Вы забыли позвать меня, – упрекнула мама. – Мне кажется, я слышала гудок. Новый год наступил.

Фрэнси распахнула окно. Ночь выдалась морозная, но безветренная. Улицы притихли. Дома напротив, на другом конце двора, выглядели задумчивыми, свет в окнах, обращенных на задворки, не горел. Стоя у окна, Ноланы услышали радостный удар церковного колокола. За первым ударом последовали другие. Раздались гудки. Завыла сирена. Темные окна распахнулись. К общей какофонии добавились звуки луженых рожков. Кто-то выстрелил холостым патроном. Люди свистели и кричали.

1917!

Крики постепенно затихли, в атмосфере чувствовалось ожидание. Кто-то запел:

Ноланы подхватили песню. Один за другим к ней присоединялись соседи. Все пели. Но вдруг в их пение вмешался посторонний звук. Группа немцев тоже запела. Немецкие слова вклинивались между словами «Старого доброго времени».

Кто-то крикнул: «Заткнитесь, засранцы!» В ответ немецкая песня зазвучала громче и заглушила «Старые добрые времена».

Ирландцы не остались в долгу и стали во всю глотку передразнивать немецкую песню, по темному двору разносилось:

Послышался стук закрываемых окон: евреи и итальянцы покидали поле боя, предоставляя ирландцам и немцам продолжить схватку. Немцы пели энергичней, к ним присоединились все новые голоса, и скоро они задушили пародию на свою песню, как до этого задушили «Добрые старые времена». Немцы победили. Они закончили свою песню, состоявшую из бесконечного повторения одних и тех же слов, торжествующими криками.

Фрэнси дрожала.

– Не люблю немцев, – сказала она. – Они такие… такие настырные, когда им что-то втемяшится в голову. И всегда хотят быть первыми.

Снова наступила тишина. Фрэнси обняла мать и брата.

– Давайте вместе, – сказала она.

Они втроем высунулись из окна и крикнули:

– Всем счастливого Нового года!

Молчание, но через мгновение голос из темноты ответил с сильным ирландским акцентом:

– Счастливого Нового года, семейка Нолан!

– Кто это может быть? – удивилась Кэти.

– И тебе того же, ирландский придурок! – проорал Нили.

Мама зажала ему рот рукой и оттащила от окна, которое Фрэнси поспешила закрыть. Всех троих разобрал истерический смех.

– Ну, ты даешь! – задыхалась от смеха Фрэнси, на глазах у нее даже выступили слезы.

– Он знает нас, он еще вернется и покажет нам, – сквозь смех выдавила Кэти, которая придерживалась за стул, чтобы не упасть. – Кто… кто… это был?

– Старина О’Брайен. На прошлой неделе он выругал меня, грязный ирландец…

– Тсс! – сказала мама. – Не ругайся. Ты же знаешь – как встретишь Новый год, так его и проведешь.

– Ты же не хочешь весь год повторять: «Грязный ирландец», как заезженная пластинка, правда? – спросила Фрэнси. – А потом, ты и сам ирландец.

– И ты тоже, – парировал Нили.

– Мы все ирландцы, кроме мамы.

– А я ирландка по мужу, – сказала мама.

– Так неужели мы не выпьем за Новый год? Ирландцы мы или не ирландцы, в конце концов? – воскликнула Фрэнси.

– Конечно, выпьем, – ответила мама. – Сейчас приготовлю.

Макгэррити подарил Ноланам на Рождество бутылку отличного старого бренди. Кэти налила в три высоких бокала чуть-чуть бренди, добавила молоко и взбитое с сахаром яйцо, а сверху посыпала тертым мускатным орехом.

Руки ее не дрогнули, она проделала все решительно, несмотря на то, что очень волновалась. Ее мучило опасение, что дети могли унаследовать от отца пристрастие к алкоголю. Ей хотелось выработать в семье правильное отношение к спиртному. Она понимала, что если наложит на него запрет, то ее детям, таким независимым, запретный плод может показаться очень притягательным. С другой стороны, если она будет относиться к выпивке равнодушно, то дети могут решить, что пьянство – нормальное дело. Поэтому Кэти решила пойти третьим путем: показать детям, что выпивать можно, но только в особых случаях. Новый год – именно такой случай. Она протянула бокалы детям. Очень многое зависит от их реакции сейчас.

– За что мы выпьем? – спросила Фрэнси.

– За надежду, – ответила Кэти. – Я надеюсь, что наша семья всегда будет вместе, как сейчас.

– Погодите! – сказала Фрэнси. – Нужно принести Лори, чтобы она тоже была вместе с нами.

Кэти вынула мирно спавшую Лори из кроватки и принесла в теплую кухню. Лори открыла глаза, приподняла головку, показала два зуба в сонной улыбке, а потом уткнулась Кэти в плечо и снова заснула.

– Вот теперь выпьем! – Фрэнси подняла свой бокал. – За то, чтобы быть вместе. Всегда.

Они чокнулись.

Нили отхлебнул, сморщился и сказал, что лучше выпьет просто молока. Он вылил свой коктейль в раковину и налил в бокал холодного молока. Кэти с тревогой наблюдала, как Фрэнси осушила свой бокал.

– Вкусно, – сказала Фрэнси. – Очень вкусно. Но газировка со вкусом ванильного мороженого гораздо лучше.

«Из-за чего я переживаю? – обрадовалась Кэти. – В конце концов, в них течет столько же крови Ромли, сколько и Ноланов. А среди нас, Ромли, никогда не водилось пьющих».

– Нили, полезли на крышу, – вдруг предложила Фрэнси. – Посмотрим, как выглядит мир в новогоднюю ночь.

– Давай, – согласился тот.

– Только обуйтесь. И пальто наденьте, – сказала мама.

Они вскарабкались по шаткой деревянной лестнице, Нили откинул крышку люка, и они очутились на крыше.

Ночь была пьяняще морозная и безветренная, холодный воздух неподвижен.

Ослепительно-яркие звезды почти касались головы. Их было так много, что от их сияния небо казалось кобальтово-синим. Луна не взошла, но звезды светили ярче, чем луна.

Фрэнси встала на цыпочки и раскинула руки.

– Ох, вот бы обнять это все! – воскликнула она. – Так и хочется прижать к себе эту ночь – холодную и тихую. И звезды, такие близкие и яркие. Я сжимала бы их изо всех сил, пока не запищат: «Отпусти нас, отпусти нас!»

– Не стой на краю, – попросил Нили обеспокоенно. – А то еще упадешь с крыши.

«Мне нужен кто-то, – думала Фрэнси с жаром. – Мне нужен кто-то, чтобы обнять его крепко-крепко. И не только обнять. Мне нужен человек, который понял бы, что я чувствую в такую минуту, как эта. Объятия теряют смысл без этого понимания. Я люблю маму, и Нили, и Лори. Но мне нужен человек, которого я буду любить иначе, чем их.

Если я заговорю об этом с мамой, она ответит: «Вот как? Если у тебя появились подобные настроения, не захаживый с мальчиками в темные углы». Она, конечно, испугается, подумает, уж не собираюсь ли я пойти той же дорожкой, что и Сисси. Но нет, я не похожа на тетю Сисси, потому что мне хочется понимания даже больше, чем объятий. Если я заговорю с Эви или Сисси, они скажут то же самое, что и мама, не важно, что Сисси вышла замуж в четырнадцать, а Эви в шестнадцать. Мама была совсем девочкой, когда они выходили замуж. Но они все уже позабыли… и скажут мне, что я слишком молода для таких мыслей. Я, допустим, молода, мне только пятнадцать. Но во многих отношениях я старше своих лет. И нет со мной рядом человека, который меня обнял бы и понял. Может быть, в один прекрасный день… может быть…»

– Нили, если нам суждено умереть, то разве не самое лучшее умереть сейчас – когда верится, что жизнь прекрасна, как прекрасна эта ночь?

– Знаешь что?

– Что?

– Ты напилась, вот что. Молочный пунш тебе в голову ударил.

Она сжала руки и шагнула к нему.

– Никогда не говори так! Не смей говорить так!

Он отступил назад, испуганный вспышкой ее злости.

– Ну ладно… ладно, чего ты, – пробормотал он. – Я и сам однажды напился.

Ее злость сменилась любопытством:

– Ты не шутишь, Нили? Честно?

– Ну да. Один парень принес как-то несколько бутылок пива, мы спустились в подвал и распили. Я выпил две бутылки и опьянел.

– И на что это похоже?

– Ну, сначала земля уходит из-под ног. А потом все начинает кружиться – знаешь, как в картонной трубке, которая продается за пенни, и ты смотришь в глазок, а там разноцветные бумажки все летают, летают и ложатся всегда по-разному. А самое главное, меня ужасно тошнило. И потом вырвало.

– Тогда я тоже однажды опьянела, – призналась Фрэнси.

– От пива?

– Нет. Прошлой весной, в парке Маккаррен, когда увидела тюльпан впервые в жизни.

– Откуда же ты узнала, что это тюльпан, если никогда раньше их не видела?

– Видела на картинках. Когда я смотрела на него, как он растет, какие у него листья, какие лепестки ярко-алые, с желтой сердцевинкой, земля ушла из-под ног, и все вокруг закружилось, как в калейдоскопе, – точно, как ты описал. Мне стало даже дурно, пришлось присесть на скамейку.

– Тебя тоже вывернуло?

– Нет, – ответила она. – И вот сейчас на крыше у меня возникло такое же чувство, как тогда, и я знаю, что пунш тут ни при чем.

– Бедная мама, – вздохнул Нили. – Но за меня она может не волноваться. Я никогда не буду пить, потому что мне не нравится, когда тошнит и выворачивает наизнанку.

– И за меня она тоже может не волноваться. Мне не нужно пить, чтобы опьянеть. Я могу опьянеть, например, от тюльпана – или от такой ночи.

– И мне кажется, что это волшебная ночь, – согласился Нили.

– Такая тихая и яркая… почти… святая.

Она замолчала. Если бы папа сегодня был тут…

Нили запел:

«Он совсем как папа», – радостно подумала Фрэнси.

Фрэнси смотрела на Бруклин сверху. Свет звезд что-то скрадывал, что-то подчеркивал. Она смотрела на плоские крыши разной высоты, перерезанные наклонным скатом одного давно заброшенного дома. Колпачки дымовых труб тут и там… кое-где темные пятна голубятен… время от времени из них доносится сонное воркование голубей… вдали грезят о чем-то два церковных шпиля-близнеца над спящими домами… А в конце улицы – гигантский мост, который, словно вздох, летит над Ист-Ривер и теряется… теряется на другом берегу залива. Черная вода под мостом, а вдалеке – туманно-серый силуэт Нью-Йорка, словно вырезанный из картона.

– Все же другого такого города нет, – сказала Фрэнси.

– Ты о чем?

– О Бруклине. Магический город, какой-то нереальный.

– Город как город, ничего особенного.

– Он особенный! Я езжу в Нью-Йорк каждый день, и Бруклин не похож на Нью-Йорк. Однажды я ездила в Байонну, навестить заболевшую девушку с работы, и на Байонну он тоже не похож. Здесь, в Бруклине, есть какая-то тайна. Он словно… да, словно сон. Дома и улицы кажутся нереальными. И люди тоже.

– Еще какие они реальные – скандалят, орут друг на друга очень даже реально и живут в бедности и в грязи тоже реально.

– Знаешь, есть что-то нереальное в их бедности и в скандалах. Как будто на самом деле они ничего не чувствуют. Как будто все происходит с ними во сне.

– Бруклин – самый обычный город, как все другие города, – решительно возразил Нили. – Особенный он только в твоем воображении. Но это не беда, воображай на здоровье что хочешь, если тебе так больше нравится, – великодушно разрешил Нили.

Нили! В нем так много от мамы и так много от папы, оба передали Нили то лучшее, что было в них. Фрэнси любила брата. Ей захотелось обнять его и поцеловать. Но в этом он похож на маму. Он ненавидит, когда люди выставляют чувства напоказ. Если Фрэнси потянется к нему, чтобы поцеловать, он рассердится и оттолкнет ее. Поэтому она просто протянула ему руку:

– Счастливого Нового года, Нили!

– И тебе тоже, сестра.

Они обменялись торжественным рукопожатием.

На короткое время рождественских праздников Ноланы словно вернулись в былые времена. Но после Нового года опять закрутилась другая жизнь, та жизнь, точкой отсчета которой стала смерть Джонни.

Во-первых, уроки музыки прекратились. Фрэнси не занималась много месяцев. А Нили играл на пианино по вечерам в соседних мороженицах и кафе. Ему прекрасно удавался регтайм, и он на глазах становился джазовым асом. Он умел заставить пианино говорить – так отзывались о его игре люди, и он пользовался большим успехом. Играл он за газировку, которую ему наливали бесплатно. Иногда Шифли платил ему доллар – если по субботам Нили играл весь вечер. Фрэнси все это не нравилось, и она решила поговорить с мамой.

– Я бы не позволяла ему играть, мама, – сказала она.

– Но какой от этого вред?

– Ты же не хочешь, чтобы у него выработалась привычка играть за бесплатную выпивку, как у… – Фрэнси осеклась, не договорив.

– Как у папы? Нет, с ним этого не случится. Твой отец никогда не пел песен, которые любил, ни «Энни Лори», ни «Последнюю розу лета». Он пел только то, что ему заказывали: «Милашку Аделину» или там «У Мельничного ручья». Нили совсем другой. Он всегда играет то, что хочет сам, и ему дела нет, нравится это людям или нет.

– Ты хочешь сказать, что папа был просто лабух, а Нили – артист?

– Ну… в общем, да, – сказала Кэти с вызовом.

– Мне кажется, материнская любовь заводит тебя далековато.

Кэти нахмурилась, и Фрэнси не стала продолжать разговор.

Читать Библию и Шекспира тоже прекратили, когда Нили пошел в девятый класс. Он заявил, что на уроках они и так проходят «Юлия Цезаря» и основные тексты из Библии по периодам, так что для него это уже перебор. Фрэнси отказалась от чтения по вечерам, потому что читала целыми днями на работе и глаза к вечеру уставали. Кэти не настаивала, смирившись с тем, что дети выросли и теперь им самим решать – читать или нет.

Фрэнси проводила вечера в одиночестве. Ноланы собирались вместе только за ужином, когда даже Лори сажали к столу на высоком стульчике. После ужина Нили уходил или гулять со своей компанией, или играть в кафе. Мама прочитывала газету и в восемь вечера укладывалась спать вместе с Лори. Кэти по-прежнему вставала в пять утра, чтобы сделать большую часть уборки, пока Фрэнси и Нили дома с Лори.

Фрэнси редко ходила в кино, потому что от мелькания кадров начиналась резь в глазах. Спектакли тоже не радовали. Почти все соседние театрики позакрывались. К тому же Фрэнси посмотрела на Бродвее Бэрримора в «Справедливости» и после этого потеряла вкус к местным театрам. Прошлой осенью она видела фильм, который ей очень понравился: «Военные невесты» с Назимовой. Она надеялась сходить на него еще раз, но прочитала в газетах, что из-за скорого вступления в войну фильм запрещен. Фрэнси любила вспоминать, как ходила в незнакомую часть Бруклина, в варьете Кейта, чтобы увидеть великую Сару Бернар в одноактной пьесе. Гениальной актрисе было уже за семьдесят, но на сцене она казалась вдвое моложе. Фрэнси не понимала французского языка, но она уловила, что сюжет вертелся вокруг ампутированной ноги актрисы. Бернар играла французского солдата, который потерял ногу на фронте. Фрэнси разобрала слово «бош», которое повторялось. Фрэнси не могла забыть огненно-рыжие волосы и золотой голос Бернар. Она хранила программку в специальной папке.

Но это были всего лишь три памятных вечера за долгие месяцы.

Весна в том году наступила рано, и теплые, душистые вечера бередили душу. Фрэнси бродила по улицам, по парку. И куда бы она ни пошла, всюду ей на глаза попадались парочки, юноши с девушками гуляли под ручку, сидели обнявшись на скамейках в парке, молча прижимались друг к другу в подъездах. У всех на свете, кроме Фрэнси, были возлюбленные. Похоже, она одна во всем Бруклине одинока.

Март 1917 года. Соседи могли говорить и думать только о неизбежной войне. В доме жила вдова, у нее был единственный сын. Мать боялась, что его заберут в армию и убьют. Она купила ему корнет и заставляла брать уроки музыки – надеялась, что его пошлют в военный оркестр, играть он будет лишь на парадах и смотрах и так избежит фронта. Своими непрерывными душераздирающими экзерсисами он почти до смерти замучил жильцов дома. Один доведенный до отчаяния сосед сказал вдове, что военные оркестры ведут полки в атаку и музыканты погибают первыми. Напуганная мать немедленно отнесла корнет в ломбард, а закладную порвала. Ужасные занятия прекратились.

Каждый вечер за ужином Кэти спрашивала у Фрэнси:

– Война еще не началась?

– Нет еще. Но со дня на день начнется.

– Лучше бы уж поскорей.

– Ты хочешь войны?

– Нет. Но если войны не миновать, то чем скорее, тем лучше. Чем раньше начнется, тем раньше закончится.

И тут Сисси отколола такой номер, что на время все позабыли о войне.

Сисси, которая покончила со своим бурным прошлым, вместо того чтобы угомониться, как положено в преддверии умиротворенного среднего возраста, устроила переполох в семье – она безумно влюбилась в Джона, с которым прожила больше пяти лет. И если бы только это – она овдовела, развелась, вышла замуж и забеременела, и все это в какие-нибудь десять дней.

Как обычно, ближе к концу рабочего дня на стол Фрэнси положили «Стандард Юнион», любимую газету уильямсбуржцев. Как обычно, Фрэнси взяла ее домой, чтобы Кэти почитала после ужина. На следующий день Фрэнси приносила газету обратно в бюро, обрабатывала и размечала. Поскольку Фрэнси никогда не читала газет после работы, у нее не было возможности узнать, что пишут в этом номере.

После ужина Кэти присела у окна пролистать газету. Едва перевернув третью страницу, она воскликнула в знак предельного изумления:

– Бог ты мой!

Фрэнси и Нили подбежали и взглянули из-за ее плеча в газету. Кэти ткнула в заголовок:

Пониже мелкими буквами было написано: «В следующем месяце собирался выйти на пенсию».

Прочитав заметку, Фрэнси выяснила, что героическим пожарным был первый муж Сисси. Там же была напечатана фотография Сисси, сделанная двадцать лет тому назад: Сисси с прической «помпадур», с огромными рукавами «баранья нога», шестнадцатилетняя Сисси… Подпись под фотографией гласила: «Вдова героя-огнеборца».

– Бог ты мой! – повторила Кэти. – Значит, он так и не женился после Сисси. Значит, он хранил фотокарточку Сисси все эти годы, а когда погиб, какие-то люди нашли среди его вещей – нашу Сисси!

– Я немедленно должна идти к Сисси, – Кэти сняла передник и направилась за шляпкой, поясняя на ходу: – Джон у нее читает газеты. Она сказала ему, что разведена. Если он сейчас узнает правду, он ее убьет. Точнее, выгонит, – поправилась Кэти. – Куда ей деваться с ребенком и матерью на руках?

– Да он вроде бы порядочный человек, – ответила Фрэнси. – Не думаю, что он так поступит.

– Мы не знаем, как он поступит. Мы вообще ничего не знаем о нем. Он чужой в нашей семье и всегда был чужим. Молю Бога, чтобы не опоздать.

Фрэнси настояла, что пойдет вместе с матерью, а Нили согласился посидеть с Лори при условии, что потом ему расскажут все до последнего словечка.

Когда пришли к Сисси, она встретила их с пунцовыми от волнения щеками. Бабушка Мария Ромли забрала ребенка и закрылась в гостиной, где сидела в темноте и молилась, чтобы все обошлось.

Джон рассказал свою версию происшедшего.

– Я там работаю, да? А тут приходят эти люди и говорят Сисси: «Ваш муж погиб», да? Сисси думает, что это я погиб.

Он резко поворачивается к Сисси и спрашивает:

– Плакала, да?

– Так, что слышно было аж в соседнем квартале, – уверяет Сисси.

Он удовлетворенно кивает и продолжает рассказ:

– Они спрашивают у Сисси, что делать с телом. Сисси интересуется насчет страховки, да? Тут выясняется, что страховка на пятьсот долларов выплачена десять лет назад, и в ней до сих пор указано имя Сисси. И что же делает Сисси! Она велит отвезти его в погребальный салон Спехта, да? Закатывает похороны на пятьсот долларов!

– Должна же я была сделать какие-то распоряжения, – оправдывается Сисси. – Кроме меня, у него никого не осталось.

– И это еще не все, – продолжает он. – Теперь они, значит, собираются выплачивать Сисси пенсию. Я этого не стерплю! – вдруг переходит он на рычание, потом немного успокаивается: – Когда я женился на ней, она сказала, что в разводе. А теперь выходит, что нет.

– Вообще-то католическая церковь не признает развода, – вставляет Сисси.

– Вообще-то ты и не венчалась в католической церкви.

– Вот именно. Потому я и не считала, что замужем. Зачем же тогда разводиться?

Он поднял обе руки вверх и простонал:

– Сдаюсь!

Такой же стон безнадежного отчаяния вырвался у него, когда Сисси настаивала, что родила ребенка.

– Я так верил ей, когда женился, да? А она что? – задал он риторический вопрос. – Послушать ее – кругом права, а ведь из-за нее мы живем в грехе.

– Не надо так говорить! – возмутилась Сисси. – Мы живем не в грехе. Это называется двоебрачие.

– Но теперь мы положим этому конец, да? По первому мужу ты вдова, со вторым разведешься, и потом мы снова поженимся, как люди, да?

– Да, Джон, – смиренно согласилась она.

– И не зови меня Джон! – прорычал он. – Я Стив! Стив! Стив!

Каждый раз, повторяя свое имя, он все сильнее ударял кулаком по столу, так что синяя стеклянная сахарница с ложечкой подпрыгивала, позвякивая, соскользнула со стола и разбилась. Он ткнул пальцем в лицо Фрэнси:

– Тебя тоже касается! Теперь я дядя Стив, да?

Фрэнси, потрясенная, смотрела на преобразившегося до неузнаваемости человека.

– Ну? Как нужно говорить?

– При… привет, дядя Стив.

– Так-то лучше.

Он смягчился, снял с гвоздя у двери свою шляпу и нахлобучил ее на макушку.

– Куда ты собрался, Джон… то есть, Стив? – встревожилась Кэти.

– Слушай! Когда я был мальчишкой, мой отец всегда покупал мороженое, если в дом приходили гости. Это мой дом, да? И у меня гости, да? Так вот, я сейчас пойду и принесу кварту клубничного мороженого, да?

И он вышел.

– Правда, он великолепен? – выдохнула Сисси. – Разве можно не влюбиться в такого мужчину!

– Кажется, наконец-то девушкам Ромли попался настоящий мужчина, – холодно прокомментировала Кэти.

Фрэнси зашла в темную гостиную. В свете уличных фонарей она разглядела бабушку, та сидела у окна и перебирала янтарные четки, девочка спала у нее на коленях.

– Можешь больше не молиться, бабушка, – сказала Фрэнси. – Все обошлось. Он пошел за мороженым, да?

– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, – поблагодарила Мэри Ромли.

От имени Сисси Стив написал письмо ее второму мужу и отправил по последнему адресу, где тот жил, а на конверте указал: «Просьба переслать». В письме Сисси просила о разводе, чтобы снова выйти замуж. Через неделю пришло толстое письмо из Висконсина. Второй муж Сисси писал, что он жив-здоров, семь лет назад получил в штате Висконсин развод, сразу же еще раз женился, осел в Висконсине, где у него хорошая работа, и растит троих детей. Он сообщал, что он очень счастлив и весьма воинственно предупреждал, что намерен оставаться счастливым и впредь. В доказательство своих слов он вложил в конверт вырезку из старой газеты, в которой согласно закону опубликовал объявление о разводе, копию свидетельства о разводе, сделанную на фотостате, и снимки трех жизнерадостных детей.

Сисси очень обрадовалась, что вопрос о разводе решился сам собой, и на радостях захотела послать бывшему мужу посеребренное блюдо для закусок в качестве несколько запоздалого свадебного подарка. Она подумала, что к подарку хорошо бы приложить поздравительное письмо. Стив отказался его писать, поэтому Сисси обратилась к Фрэнси.

– Напиши, что я желаю ему счастья, – диктовала Сисси.

– Но тетя Сисси, он женат семь лет, поздно желать ему счастья, этот вопрос уже решился.

– Когда ты впервые узнаешь, что люди поженились, нужно пожелать им счастья, так велит вежливость. Так что пиши.

– Хорошо, – Фрэнси написала. – Что еще?

– Напиши что-нибудь про его детей… какие они милые… и еще вот что…

Слова застряли у Сисси в горле. Она понимала, что он вложил детские фотографии, чтобы доказать ей: она рожала мертвых детей не по его вине. Это задело Сисси.

– Напиши, что у меня растет чудесная здоровая дочь и слово «здоровая» подчеркни.

– Но Стив написал, что вы еще только собираетесь пожениться. Будет непонятно, откуда у вас взялся ребенок.

– Пиши, как я сказала! – прикрикнула Сисси. – И еще напиши, что на следующей неделе у меня родится второй ребенок.

– Сисси! Это же неправда!

– Ну и что ж, что неправда. А ты все равно напиши.

Фрэнси написала.

– Что еще?

– Поблагодари, что выслал документы о разводе. Потом напиши, что я сама развелась с ним еще за год до него. Только совсем позабыла об этом, – неубедительно добавила она.

– Это же неправда.

– Нет, я развелась с ним еще раньше, чем он со мной. Я хотела это сделать.

– Хорошо, хорошо, – уступила Фрэнси.

– Напиши, что я очень счастлива и собираюсь быть счастливой еще долго-долго. И подчеркни, как он.

– Господи, Сисси. Ты считаешь, последнее слово всегда должно остаться за тобой?

– Разумеется, считаю. Как твоя мама, Эви и ты.

На это Фрэнси ничего не возразила.

Стив, получив свидетельство о разводе, второй раз женился на Сисси. На этот раз церемония проходила в методистской церкви. Сисси впервые в жизни венчалась в церкви и наконец-то поверила, что брак у нее настоящий и только смерть их разлучит. Стив был счастлив. Он любил Сисси и всегда боялся потерять ее. Она уходила от своих мужей легко и без сожалений. Он опасался, что так же она поступит с ним, да еще и заберет с собой ребенка, к которому он привязался всей душой. Он знал, что Сисси почитала Церковь – не важно какую, католическую или протестантскую – и что она никогда не нарушит церковный брак. Впервые за все время их совместной жизни он почувствовал себя счастливым, уверенным, да еще и хозяином положения. А Сисси открыла, что она по уши влюблена в него.

Однажды вечером Сисси пришла к Ноланам, когда Кэти уже легла спать. Сисси сказала, чтобы Кэти не вставала, она пройдет к ней в спальню, ей нужно поговорить. Фрэнси сидела за столом на кухне и разбирала старые тетрадки. Она бритвой вырезала стихи и рассказы, которые ей нравились, и вклеивала в альбомы. Таких альбомов получилось несколько. Один назывался «Книга классической поэзии для Ноланов». Другой – «Книга современной поэзии для Ноланов». Третий – «Книга для Энни Лори», здесь Фрэнси собрала детские стишки и сказки, чтобы почитать их Лори, когда та подрастет и начнет понимать.

Судя по голосам, которые доносились из темной спальни, разговор шел неспешный. Фрэнси клеила и прислушивалась. Сисси говорила:

– Стив, он такой честный и порядочный. И когда я осознала это, я просто возненавидела себя. Зачем я с ними со всеми путалась – про мужей я не говорю, конечно.

– Ты же не рассказала ему про всех? – всполошилась Кэти.

– Что я, дура набитая? Просто жаль, что он не был моим первым и единственным.

– Если женщина заводит такой разговор, значит, она стоит на пороге женского заката.

– С чего ты взяла?

– Если у женщины никогда не было любовников, то перед закатом она клянет себя за это, жалеет обо всех радостях, которые упустила и теперь уже не наверстает. Если у женщины было много любовников, то она клянет себя за то, что грешила, и сожалеет об этом. Однако она продолжает в том же духе, потому что скоро потеряет свою… свою женственность и знает это. И если она вдруг понимает, что ее отношения с мужчинами были вовсе не хороши, то, переступив порог, она, может, даже обретет умиротворение.

– Да не стою я ни на каком пороге, – раздраженно ответила Сисси. – Во-первых, я еще молода. А во-вторых, я этого просто не переживу.

– Это случается со всеми женщинами рано или поздно, – вздохнула Кэти.

– Потерять способность забеременеть… стать полуженщиной… растолстеть, – в голосе Сисси звучал ужас.

– И еще волосы начнут расти на подбородке. Да я лучше убью себя! – с горячностью воскликнула она.

– Хотя в каком-то смысле я стою на пороге, – примирительно добавила она. – Я снова в положении.

Послышался скрип кровати, и Фрэнси представила, как мама приподымается и опирается на локоть.

– Нет, Сисси! Нет! Не надо снова мучить себя. Это повторялось десять раз – и десять смертей. А на этот раз будет тяжелей, как-никак тебе уже тридцать седьмой год.

– В моем возрасте еще не поздно родить.

– Нет, но в твоем возрасте труднее пережить потерю.

– Не волнуйся, Кэти. Этот ребенок выживет.

– Ты это говорила каждый раз.

– В этот раз я уверена, потому что чувствую – Бог на моей стороне, – сказала Сисси со спокойной убежденностью и, помолчав, добавила: – Я расскзала Стиву, откуда взялась маленькая Сисси.

– И что он?

– Он всегда понимал, что я не рожала ее, но мои уверения сбили его с толку. Он сказал, что раз я не изменяла ему с другим мужчиной, все остальное не важно. И что он относится к малышке как к родному ребенку, потому что мы растим ее с рождения. Просто поразительно, как малышка на него похожа. Карие глазки, как у него, и подбородок круглый, и маленькие ушки, прижатые к голове.

– Карие глаза достались ей от Лючии, круглый подбородок и маленькие уши встречаются у миллионов людей. Но если Стив счастлив, думая, что ребенок похож на него, то и слава богу.

Последовало долгое молчание, потом Кэти спросила:

– Сисси, а тебе так и не удалось узнать у этих итальянцев, кто отец ребенка?

– Нет.

Сисси тоже помолчала прежде, чем продолжить:

– А знаешь, от кого я узнала, что есть девушка, которая попала в беду, и где она живет?

– От кого?

– От Стива.

– Бог ты мой!

Обе некоторое время молчали. Потом Кэти проговорила:

– Случайность, конечно.

– Конечно, – согласилась Сисси. – Кто-то из парней на работе рассказал Стиву, а Стив мне. Сказал, что тот парень, который рассказал, сосед Лючии.

– Конечно, случайность, – повторила Кэти. – Знаешь, у нас в Бруклине порой случаются такие странные вещи, что нарочно не придумаешь. Вот, например, иду я по улице и вспоминаю о человеке, с которым не виделась лет пять, заворачиваю за угол – и нате, он шагает мне навстречу.

– Понимаю, – кивнула Сисси. – Иногда я делаю что-нибудь в первый раз, и вдруг появляется такое чувство, будто это уже случалось со мной раньше – возможно, в другой жизни…

Она опять помолчала и чуть погодя сказала:

– Стив всегда говорил, что он ни за что не примет ребенка другого мужчины.

– Все мужчины так говорят. Жизнь чудная штука, – ответила Кэти. – Иногда два-три события случайно совпадают, а мы готовы из-за этого насочинять с три короба. Ты совершенно случайно узнала про Лючию. Тот парень наверняка рассказал историю дюжине человек в типографии. Стив совершенно случайно рассказал тебе. Ты совершенно случайно выбрала эту семью, и по чистой случайности у малышки круглый подбородок, а не квадратный. Это даже и не случайность вовсе, это…

Кэти запнулась, подыскивая нужное слово.

Фрэнси, сидевшая на кухне, увлеклась этим разговором и совершенно забыла, что она подслушивает. Когда мама не смогла подобрать нужное слово, она неосмотрительно подсказала:

– Ты хочешь сказать – совпадение, мама?

Ответом ей стало изумленное молчание. Затем разговор возобновился – но уже шепотом.