5

В тот вечер, когда застрелили Авраама Линкольна, в театре находился некий Валдива. Бабушка и дедушка рассказывают, что Мортон Валдива помог вынести раненого президента из театральной ложи. Мортон служил судовым врачом. И вот он рвет на полосы рубашку и пытается остановить кровотечение у лежащего на ковре Линкольна. Но люди президента не знали старика Морта и оттащили его, боясь, что он сделает только хуже. Бабушка и дедушка уверяют, что мой предок вполне мог бы спасти Линкольна, если бы ему только позволили сделать свою работу. Таково семейное предание. Отлично. Но однажды, очень давно, мне показали хлопчатобумажную рубашку, вставленную, как картина, под стекло. Когда-то она была белая, но я увидел ее грязно-серой. И от нее действительно был оторван край полы, с помощью которого Мортон Валдива собирался остановить вытекающую из огнестрельного ранения кровь, и, может быть, спасти жизнь великого человека. Более того, на рубашке имеется пятно, оставленное, по словам деда (он рассказывал об этом благоговейным тоном верующего, показывающего кусочек Истинного Креста), кровью Линкольна.

В каждой семье есть свои легенды. В вашей — свои. Вроде того, что ваши предки приплыли в Америку на «Мэйфлауэре», что они прямые потомки Покахонтас, что они жали руку Нейлу Армстронгу перед тем, как того зашвырнули на Луну или что они веселились на улицах Берлина в ночь падения Стены.

Приближая историю нашего клана к современности, скажу: мои родители познакомились в колледже. Отец не столько учился, сколько крутил музыку на студенческом радио. Получалось неплохо. Одна местная станция взяла его вести ночную программу, проигрывать романтичные рок-баллады. Он не устроил собственное шоу. Подобно опытному старателю, мой отец рылся в импортном мусоре музыкальных магазинчиков или обращался — в прямом эфире! — к слушателям и просил их присылать пленки с собственными записями. Вскоре он стал, что называется, Культовой Личностью. Слащавые рок-старички полетели в окно. Через несколько недель у него было самое сексуальное, самое продвинутое, самое крутое музыкальное шоу в штате. Подростки сидели по домам только ради того, чтобы услышать этот великий новый звук. Его идеями пользовались станции покрупнее. Он женился на маме. Через год его позвали на Эм-Ти-Ви. Отца ждали великие дела. Но он умер. Мне было тогда всего полтора года.

Знаете, природа умеет шутить. Ни с того, ни с сего, человек вдруг рождается с заячьей губой, или с девятью пальцами вместо обычных десяти, или с родимым пятном в форме клубничины на подбородке. Природа побаловалась и с электрическими сигналами, регулировавшими работу сердца у моего отца.

Вечером он лег спать, здоровый двадцатичетырехлетний мужчина. Где-то ночью, какой-то нервный узел отправил сигнал нервам, контролирующим сердцебиение. О'кей, ребята, отсоедините-ка этого от сети.

Все просто. Сердце остановилось. Утром он уже не проснулся. Может быть, вам это покажется черствостью, но я не испытывал к отцу никаких сентиментальных чувств. Похоже, он был отличный парень, большой талант и все такое, но я-то его не знал. Позднее, когда мне исполнилось лет восемь, я стал много думать о нем. Я не помнил ни его лица, ни голоса. Что может помнить ребенок? Напрягая память, я слышал музыку, мощную, возносящуюся ввысь. В моем воображении возникла фигура, как бы заполнявшая собой всю комнату. Мне нравилось думать, что это отец возвращается как ангел-хранитель.

А жизнь шла своим чередом. Мама находила других мужчин, но они не задерживались надолго. Отношения с одним закончились рождением сестры. Я никогда не воспринимал ее как дочь какого-то другого мужчины. Он тоже бесследно исчез. Впрочем, в непорочное зачатие мне уже и тогда не верилось.

Надо признаться, Челла не была тихим ребенком. Довольно долгое время необходимость делить дом с сестричкой не доставляла мне особой радости. Но через несколько лет мы научились уживаться и отлично поладили друг с другом.

Так мы и жили — мама, Челла и я — в небольшом домике в маленьком городке штата Нью-Джерси. Мама работала на одну компанию, занимавшуюся маркетингом. Денег чаще всего не хватало. На крыльях наших машин всегда расцветали симпатичные цветочки ржавчины. Все шло по обычному графику — школа, каникулы, Рождество, дни рождения. Никаких потрясений. Если не считать эпизода с Чанком, о котором я уже упомянул.

Да и весь мир жил по обычному графику. Конечно, не как в сказке, где исключительно тишь да гладь. В мире случались войны, голод, наводнения, ураганы, засухи, финансовые кризисы, политические убийства, революции, подписания договоров — продолжите сами. Вы же все это видели по телевизору. Хорошего мало, но для планеты Земля и человечества в целом. Как говорится, обычное дело.

И вот пока все это происходило, я ушел из школы, показал средний палец колледжу и нашел работу в местном аэропорту (да, братья и сестры, я был тем парнем, который швырял ваши чемоданы на бесконечную ленту конвейера). Кинозвезды тусовались на вечеринках по случаю вручения «Оскара»; фермеры обрабатывали поля; политики заключали соглашения; простые люди, вроде нас с вами, заказывали пиццу к любимой кинодраме про медиков, ходили по магазинам, работали или занимались домашними делами и даже спали в собственных постелях, а тем временем кое-где творилось нечто необычное. Нечто настолько необычное, настолько выходящее за рамки заурядности, что поначалу никто ничего не заметил. А если кто-то и заметил, то выбросил из головы.

Здесь, в Салливане, моя работа состоит в том, чтобы обеспечивать жителей дровами для печей, красующихся теперь в каждом заднем дворике. При этом я собираю и старые газеты, которые идут на растопку. Зимними вечерами у меня вошло в привычку проводить час-другой за чтением. Сначала это был способ чем-то занять себя, потом я стал отыскивать заметки, в которых содержались первые свидетельства о надвигавшейся… Черт! Давайте не будем ходить вокруг да около — катастрофе. Это слово стоит того, чтобы написать его огромными черными буквами:

КАТАСТРОФА.

За окнами бушевали метели, а я собирал вырезки из газет. Недавно мне пришло в голову привести их в порядок. Самые ранние сообщения вовсе не указывали на близящуюся глобальную катастрофу или апокалипсис (да, апокалипсис — подходящее слово). Вы читаете такое сообщение, качаете головой — «Да, странная штука», — потом включаете телевизор и обо всем забываете. Но то, о чем вы прочитали, никуда не исчезает, как капельки крови на носовом платке. Чепуха, говорите вы себе. Мелочь. Должно быть, я просто слишком сильно высморкался. Пройдет. Да, пройдет, но только если все дело лишь в этом. Но ведь капельки крови могут быть сигналом начала чего-то БОЛЬШОГО. Может быть, в легких завелась злокачественная опухоль, которая сожрет вас заживо.

Те, первые заметки уже шептали о происходящем за углом, как заметил кто-то.

«Грядущее отбрасывает на нас свою тень».

Возьмем, к примеру, вот это сообщение. У него такое милое название: ГЕНЕЗИС БЕДЫ. Можно найти и что-то другое, в библейском духе: ПОТОП ГРЯДЕТ.

И таких намеков имелось множество. Статейку привожу полностью.

Усекли фишку? Газета подает этот случай как некую мистическую историю, что-то в духе «Фортин Таймс» — покинутый город в недоступных горах Южной Америки. Все экзотично, все где-то далеко, и, в конце концов, не имеет к нам никакого отношения.

Только вот незадача — это «что-то» начало приближаться. По всей Южной Америке мужчины и женщины стали уходить из городов и селений. Правительства заинтересованных стран зашевелились, предпринимая все более активные меры, чтобы ограничить распространение слухов и остановить панику.

Но… «Потом грядет». Волна уже пошла, и повернуть ее было невозможно.

Есть такая болезнь — бешенство. Собаки, летучие мыши и даже люди умирают с пеной на губах. А про водобоязнь слышали? Знаете ее симптомы? Жертва боится воды. Такого человека нельзя усадить и сказать: «Слушай, это всего лишь стакан с водой. Ничего страшного». Нет, покажите ему стакан с водой, и бедняга сойдет с ума от ужаса. Он скорее выпрыгнет из окна десятого этажа, чем останется рядом с этим стаканом. Вылейте на него воду — и ему верная смерть.

Что-то такое и попало в воздух или водопроводную систему всех стран Южной Америки. Как оно передается, никто толком не знает. Известно лишь, что зараза распространяется очень быстро. Начальные симптомы такие же, как при расстройстве кишечника: боли в желудке, диарея, повышенная температура. Ничего смертельно опасного. По крайней мере, в привычном смысле. Но специалисты считают, что вирус — если это вирус — постепенно проникает в мозг. Подобно водобоязни при бешенстве или светобоязни при менингите, у людей развивается страх перед болезнью. Настоящий страх. Страх настолько сильный, настолько непреодолимый, что люди отказываются посетить родственника в больнице, опасаясь случайно заразиться и заболеть. В больницу постоянно приносят все новых страдальцев, но они так напуганы, что задерживают дыхание и теряют сознание. Некоторые вообще перестают дышать. Ужас вызывает спазм горловых мышц. Доступ воздуха прекращается, и «прощай, жестокий мир».

Можно почитать и более поздние сообщения, когда медики начали понимать природу новой напасти. Уровень инфицирования достигал девяноста процентов. Что интересно, пациенты полностью избавлялись от физических спутников эффектов заболевания, таких, как боли в желудке и диарея (синдром взрывающихся подштанников, как назвал это Барт Симпсон в эпизоде, пародирующем эпидемию). Обосновавшаяся в мозгу зараза — вот настоящая проблема. Подумайте сами. Предположим, какой-то городок поражает новоявленная чума (называемая синдромом Гантоза по имени самодовольного ублюдка, впервые идентифицировавшего ее). Выздоравливая в физическом отношении, люди попадали во власть фобии. Ваши соседи еще страдают, у них лихорадка, они держатся за животы. Вы же вот-вот сойдете с ума от страха. Подобно человеку, кончающему жизнь самоубийством из-за стакана с водой, вы не можете просто сказать себе: «Мой страх перед болезнью рожден воображением, я буду игнорировать его». Не можете. Более того, в таком же состоянии вся ваша семья. Ваш страх питает их страх. И вы говорите себе: «К черту, я убираюсь отсюда. Пойду туда, где буду в безопасности». А где вы будете в безопасности? Иди на север, подсказывает инстинкт. Америка поможет. У них самая лучшая медицина. У них лучшие лекарства. Иди на север.

И они пошли на север?

Конечно.

Примерно три четверти всего населения этого чертова континента бросили свои дела и рванули на север. Можете представить миллионы людей на дорогах. Автомобили, автобусы, тракторы. Боже, вы только попробуйте это себе вообразить. Отчаявшиеся, напуганные, голодные, изможденные, усталые…

Машины ломаются. Люди просят их подвезти. Крадут все, на чем можно ехать. Убивают друг друга из-за мешка яблок. Шоссе превращаются в смердящие морги: тысячи трупов гниют у обочины. Над ними вьются тучи мух, это похоже на черный туман, который не может рассеять даже свет фар.

Мухи. Забитые дерьмом канавы. Разлагающиеся под солнцем раздувшиеся мертвые тела. Что дальше?

Верно. Болезни.

А чего боятся люди с синдромом Гантоза?

Они боятся заболеть!

Страх гонит их дальше. Беженцы катятся на север, инфицируя одну страну за другой.

Как я уже говорил, природа любит шутить. Помните, как несколько лет назад поднялась паника из-за какой-то тропической лихорадки? Помните, как ученые предрекали, что она захватит всю планету? Потом они вдруг выяснили, что болезнь не распространяется естественным путем вне пределов тропиков. Так вот с синдромом Гантоза произошло примерно то же самое. Чума катила на север подобно приличной волне. Затем, перебравшись через Панамский канал, она почему-то пошла на убыль. На более сухой территории Мексики новые случаи заболевания уже не отмечались. Конечно, и здесь и там люди сваливались с температурой и прочим, но, как оказывалось, они подхватили хворь где-нибудь в Бразилии или Перу и несли ее с собой дальше. Более того, заболевшие не заражали мексиканцев. Те южноамериканцы, которые достигли Соединенных Штатов, не инфицировали ни одного из жителей этой страны.

Тогда-то и возник расовый вопрос. Один выдающийся эксперт-медик провозгласил, что все дело в крови. Большинство южноамериканцев имеют незначительную примесь индейской крови, наследие инков или ацтеков. Не знаю. Профессора довольно быстро выперли из университета, но многие уже поверили ему. Перед испаноговорящими закрывали рестораны и бары. Даже перед теми, чьи предки родились здесь сотню лет назад.

Между тем, как и следовало ожидать, болезнь истощила собственные силы. Инфицированные до того осмелели, что перестали впадать в безотчетную панику, когда слышали чей-то чих на противоположной стороне улицы. Но Мексика оказалась не резиновой. Нельзя запихать в страну черт знает сколько миллионов человек и рассчитывать, что она не лопнет по швам. Некоторое время держаться в границах помогала крупномасштабная программа помощи, но продовольствия на всех не хватало. Организации, занимавшиеся распределением и доставкой, не справлялись. В портах вырастали горы зерна, но до беженцев в глубине материка оно не доходило. Голод гнал людей все дальше на север, к границе США с ее ограждениями, заслонами и стенами, возникавшими на пути незаконных иммигрантов. Здесь, как говорится, неодолимая сила столкнулась с непоколебимым препятствием.

Вот еще одна газетная вырезка. В ней интервью с американским полицейским, несущим патрульную службу у мексиканской границы в день Прорыва.

Через некоторое время каждый штат принял определенное число мигрантов. А поток продолжал прибывать. Студенческие общежития, отели, армейские полевые лагеря, круизные теплоходы — все было забито под завязку. Вы могли придти в супермаркет в понедельник и обнаружить, что все в порядке. Но уже во вторник стоянка для машин становилась пристанищем полутысячи бразильцев, живущих в городке из картонных ящиков. То же творилось в городских парках. Палатки и навесы из палок и пластиковых мешков стали жилищами для миллионов беженцев по всей стране. Конечно, им всем хотелось есть. Всем требовалась чистая вода. Лекарства. Одежда. Обувь. Да, будь оно проклято, мы сделали все так, как надо. Мы старались их накормить. Но этих людей было слишком много. Полуживые, изможденные ублюдки — я не вкладываю в это слово никакого оскорбительного значения, поверьте, — заполняли улицы, прося хлеба. Ни угроз, ни насилия, ничего такого. Почти никто не говорил по-английски, поэтому иногда создавалось впечатление, что всем им по силам только одно слово — хлеб. Вы ходили по городу и всюду натыкались на молодых, красивых бразильянок или мексиканок (хлынувший на север поток, похоже, увлек за собой чертовски много мексиканок). Они смотрели на вас прекрасными карими глазами, в которых застыла мировая скорбь, протягивали руки и произносили только одно слово:

— Хлеба.

— Хлеба.

— Хлеба.

Вы отдавали им все, до последнего пенни, но при этом понимали, что сделали недостаточно. Потому что между вами и «Блокбастером», «Барном и Ноублом», «Макдоналдсом» или любым другим местом, куда вы направлялись, стояли еще десять тысяч человек, монотонно повторявших одно и то же слово: хлеб, хлеб, хлеб…

Вы ловили себя на том, что начинаете злиться на них, потому что в глубине души злились на себя. Такова человеческая природа: нам хочется помочь тому, что обращается за помощью. Но только ничего не получается.

Всем не поможешь. А доносящееся отовсюду слово звучит негромким пульсирующим причитанием.

Один умолкает, начинает другой. Хлеб, хлеб, хлеб…

Дело дрянь. После этого трудно проглотить кусочек и не подавиться.

Неудивительно, что вскоре явившиеся с юга незваные гости получили соответствующую кличку. Никто не называл их беженцами. Или «перемещенными». Или даже «жертвами». Они стали «хлебными бандитами». Не думаю, что ее придумали на радио или телевидении. Скорее всего, какой-то мальчишка обозвал какого-то беженца «хлебным бандитом». Через неделю это выражение уже разлетелось по стране. В нем не было ничего намеренно обидного или жестокого, но оно, что называется, прилипло. Я убил хлебного бандита.

Болезни часто развиваются циклами. Классический пример — добрый старый сифилис. Нужны годы, чтобы он прошел полный круг. Лет десять болезнь может таиться, не подавая признаков жизни, и у инфицированного не проявляются никакие симптомы. Потом она возвращается. Приходит как гром среди ясного неба. Из ушей начинает сочиться гной. Выпадают волосы. Тело покрывается язвами, а лицо коростой. Безумие овладевает его мозгами, и они летят в окно.

Примерно то же самое и с синдромом Гантоза (надо же так назвать!). Когда специалисты говорили, что болезнь прошла сама собой, это означало примерно следующее: вирус проникал в кости и мышечные ткани, где мутировал и превращался в нечто еще более жуткое. После первой же настоящей жары, которая и слона могла свалить с ног, эпидемия вспыхнула с новой силой.

Вот еще один заголовок:

Вот и все объяснение. В свое время для военных стали сюрпризом внезапные нападения вьетнамских партизан в казавшихся безопасными, удаленных на сотни миль от линии фронта городах. Так же внезапно превратилась в факел Америка. В буквальном смысле. В воскресенье первого июня беженцы по всей стране внезапно обезумели. Ими овладела страсть к насилию, жажда убивать.

Впоследствии появилось множество самых разных теорий. Что это была спланированная, скоординированная атака, что хлебные бандиты имели при себе маленькие радиоприемники, что приказ к выступлению был передан особым кодом, и ТРАХ-БАХ! Взбунтовались сразу целые миллионы. Они переворачивали машины, грабили магазины, поджигали дома и голыми руками убивали американцев. Мужчин, женщин и детей.

Все было не совсем так. Сейчас многие сходятся на том, что все дело в том самом вирусе. Он проник в мозг и вынуждал их делать то, что они делали. При водобоязни человек может выброситься в окно, лишь бы не оказаться рядом со стаканом воды. Что-то подобное произошло и тогда. Но почему в один день? Почему болезнь проявилась у всех одновременно, в одно и то же воскресенье, первого июня? Местный врач скажет, что виновата внезапно пришедшая жара, она разбудила уснувший вирус и подтолкнула болезнь к следующей стадии.

И все равно не складывается. Загадка остается, она висит над нами, огромная, как Техас. Да, хлебных бандитов оказалось очень много. Миллионы. Они проникли во все уголки страны, инфицировали всех, кого только могли, заразили весь организм нации. Но и этого было недостаточно, чтобы взорвать целое государство, а случившееся иначе как взрывом и не назовешь. Общество, представлявшееся прочным и монолитным, как скала, просто развалилось.

Одна из проблем заключалась в недостатке пищи. Да, это большая проблема. Это ОГРОМНАЯ проблема. Хлебные бандиты опустошили супермаркеты подчистую. Они поджигали машины на автострадах. Куда бы вы ни поехали — везде дорожные пробки. В моей памяти почему-то возникает эпизод из какого-то мультика. На полке большая античная ваза. Легкий щелчок — и на ней появляется трещина. За одной трещиной следует другая, за другой еще одна, и вот вазу уже покрывает целая сеть трещинок. Потом слышится треск, и вся эта штука обращается в груду обломков. Наша страна, как та ваза. Неожиданно не стало пищи. Тысячи людей лишились крова. Хлебные бандиты спалили продовольственные склады. Американские граждане сами превратились в беженцев. Они устремились в города, где есть тоже было нечего. Поражала скорость, с которой все это происходило. Я говорю не о неделях, а о трех-пяти днях. Бензин на заправочных станциях исчез моментально. Запасы не пополнялись, потому что на дорогах горели сотни машин. Те, кто должен был расчищать автострады бульдозерами, не вышли на работу, потому что пытались найти продукты для своих семей. Можно ли их в чем-то винить? Не больше, чем полицейских, которые предпочитали охранять свои дома, а не дежурить в муниципалитете, оберегая от хлебных бандитов ксерокс. Такова человеческая природа. Семья прежде всего.

Вообще, многое из происходившего тогда не поддается логическому объяснению. Морские пехотинцы охраняли офис налоговой службы, тогда как в полумиле от них хлебные бандиты убивали малышей в детском саду. Один губернатор улетел на Гавайи, а когда вернулся, то повесился у себя в кабинете. Другой погиб, спасая пациентов из захваченной больницы. Смелость, трусость, смятение, ужас, паника — за неделю мы насмотрелись столько всего, что хватило бы на целую жизнь. То, что произошло с Салливаном, тоже не поддается объяснению. Поток жестокости и насилия, захлестнувший страну, загадочным образом миновал этот городок, расположенный у небольшого озера. Жизнь здесь текла по-прежнему, все было нормально. Настолько нормально, что со временем эта нормальность стала отклонением от нормы.

Наступили сумерки, а я все еще сидел за столом, записывая то, что знал. Я так старался объяснить случившееся, что даже забыл о боли. Ветер утих, и озеро словно застыло в неподвижности. Над водой проносились летучие мыши, ловившие насекомых. В домах горел свет. Люди жгли электричество больше, чем раньше. Но ведь и ночи теперь сделались пострашнее. Тьма еще не наступила, когда я увидел направляющуюся к моему дому процессию. Человек двадцать. Гостям я не обрадовался, потому что первым в толпе узнал того самого парня, который пытался совсем недавно сломать полено о мою голову. Выражение лица у Кроутера было угрюмое. В глазах горела нескрываемая злоба.

Бежать было некуда. Я отложил бумагу и карандаш и вышел узнать, что им нужно.