13

Настала моя очередь. На грудь давило так, что я уже не мог дышать. Сердце сдавало, но еще продолжало гнать темную кровь, вытекающую из лопнувших артерий. И только тогда, когда ребра не выдержали и подались, хрустя, как ломающиеся сухие палочки, я вырвался из сна.

Вырвался весь влажный от пота, с колотящимся сердцем и сухим, как старый лист, языком. Но почему постель стала такой жесткой? Я протянул руку, ища одеяло, и наткнулся на деревянную стенку.

На деревянную стенку гроба.

Тебя похоронили заживо, Валдива. Милые, вежливые, улыбающиеся мужчины и женщины Салливана, хозяева больших каменных домов и плавательных бассейнов, вырубили тебя, сунули в гроб и забросали сверху шестью футами земли. Они желали избавиться от тебя, Валдива. И скоро ты задохнешься этим спертым, отработанным воздухом в этом узком деревянном ящике.

Хватив воздух раскрытым ртом, я толкнул невидимую в темноте крышку гроба.

Бедный Валдива. Приятель, ты же ударяешь в пустоту. Я повернул голову и наткнулся лбом на бутылку. Сел, и земля качнулась подо мной.

Боже. Виски лилось как вода. Куда подевались градусы? Вот дерьмо… Во рту было так, словно последние двадцать четыре часа я только и делал, что облизывал дохлую крысу.

Мир снова качнулся. Потом медленно повернулся, но приписывать этот чудный эффект любезному влиянию алкоголя не приходилось. Теперь я помню: я сделал, наконец, то, что замышлял уже давно — взял лодку и переплыл озеро.

Даже накачавшись виски, я сообразил, что не стоит предпринимать такое путешествие средь бела дня. Дождавшись самого глухого часа, я отвязал одну из лодок, запустил электромотор, мягкий рокот которого напоминал урчание сытой кошки, и тайком переправился на другой берег, рассчитывая вернуться к рассвету. Никто ничего не узнает. Конечно, жаль, что из моторки я так и не выбрался. Прилег на дощатый настил, да так и уснул замертво, проспав бог знает сколько часов.

Я уснул впервые после того, как эти улыбающиеся ублюдки убили Линн. Неужто весь наш городишко спятил? Это случилось два дня назад. Отделав меня, они прикончили Линн; ее грудная клетка просто не выдержала груза кирпичей и проломилась. Потом добрые жители Салливана убрали все следы казни… нет, не казни, они убили женщину из чистой мстительности, только потому, что ее отец приютил кучку беженцев.

Следующий после убийства день прошел как во сне. Все казалось нереальным. Даже мой домик, куда меня привезли, превратился в некое странное место, где все: углы, измерения, расстояния, — было каким-то непривычным. Кухня стала больше. Лестница — длиннее и круче, так что подъем по ней превратился в восхождение на горный пик. Стены, коврики, шторы — все полиняло, обесцветилось. Возможно, таковы были последствия воздействия той химической смеси, которой прыснул мне в глаза (вероятно, испытав при этом садистское удовольствие) один из полицейских. В общем, дело было не только в шоке, вызванном смертью Линн, но и в том, что за этим последовало.

А последовало вот что.

Как я уже сказал, в Саду Мира, где убили Линн, все было вычищено и убрано. Я пошел туда, как только боль в глазах немного ослабла. И этими самыми глазами, горевшими, как пара раскаленных камней, увидел, что кирпичей уже нет, как нет и стола, на котором лежала Линн. Сцену украшали горшочки с цветами. В воздухе стоял запах какой-то дезинфицирующей дряни. Должно быть, ее лили щедро, не жалея, целыми галлонами.

И вот что еще: никто не хотел говорить о случившемся. Никто.

Даже когда я завел речь об этом в присутствии Бена, он тут же сменил тему. Стоило мне упомянуть о Линн, как он повторял:

— Забудь, Грег. Давай оставим эту тему.

Меня бы уже не удивило, если бы Совещание выступило с еще одним предупреждением, запрещающим не только произносить имя Линн, но и вообще затрагивать тему ее убийства в какой бы то ни было форме.

Но и на этом дело не кончилось. Не скажу, что горожане намеренно и явно игнорировали меня, но встречаться со мной взглядом избегали. Когда я проходил мимо, они вдруг начинали смотреть на часы или разглядывать какое-нибудь дерево. Любой предлог был хорош, лишь бы не замечать Грега Валдиву. А уж если по какой-то причине им приходилось разговаривать со мной, то делалось это с такой холодной вежливостью, словно я — а не они! — совершил нечто постыдное. Вот ублюдки! Ведь это они убили Линн. Не я. Но обращались со мной так, как тогда, когда я делал за них грязную работу, зарубая топором забредшего в город чужака.

Даже когда я снова начал развозить дрова, люди, завидев мой грузовик, спешили укрыться в доме. На одной улице мальчишки закидали мой пикап тухлыми яйцами. Не самое худшее преступление века, но когда я вылез из кабины, чтобы соскрести с ветрового стекла не поддававшиеся дворникам следы желтков, их родители повернулись ко мне спиной. Не надо быть знатоком языка тела, чтобы понять — взрослые поощряли этих милых, благовоспитанных детишек, швырявших эти чертовы яйца.

Так что несколько последующих часов я перемещался как бы в вакууме. Жестокость в отношении женщины, которую они заставили спать со мной, потрясла меня. Потрясла настолько, что все вдруг предстало передо мной в странно искаженном виде — деревья, дома, магазины. Наверное, это был посттравматический синдром.

Я даже потерял ощущение вкуса и запаха. Еще один верный признак шока. Не помогало и то, что люди воспринимали меня как прокаженного. Где бы я ни появлялся, вокруг меня сразу образовывалась пустота.

Хотите посмотреть, как быстро может опустеть закусочная? Тогда представьте, что я вхожу в зал. Все делалось очень вежливо. Никто ничего не говорил, просто посетители незаметно выскальзывали за дверь. Оставалась только официантка с фальшивой, точно приклеенной улыбкой, радушной и теплой, как кусок льда.

Не удивительно, что я решил убраться.

Сначала я попытался найти убежище в виски.

Когда это не сработало, я взял лодку. Не пора ли совершить романтическую полуночную поездку?

Так меня занесло в старый добрый город-призрак, Льюис.

Я сидел в лодке, в полной темноте, понемногу приходя в себя. На это потребовалось некоторое время. Тишина. Никаких звуков. Только ласковый плеск волн, набегающих на паромный причал, где я привязал моторку.

Конечно, я не помнил, как ее привязывал. Виски оказалось куда сильнее, чем представлялось мне, когда я его пил. Прошло минут десять, прежде чем глаза приспособились к суровой реальности, сменившей кошмар забытья. Вот пустая бутылка, скатившаяся на дно лодки. Вот расстеленный на сидении пиджак. Взгляд прополз по бледной ленточке каната, поднялся по бетонным ступенькам к стене пристани.

Тянуть не стоит. Пора немного прогуляться.

Я вылез из лодки и, ни разу не споткнувшись в темноте, поднялся по ступенькам. Наверху я повернулся и посмотрел в ту сторону, где мирно, как невинный ребенок, почивал Салливан.

Было уже за полночь, и электричество отключили. Ни уличных фонарей, ни светящихся окон, — никто не указывало на то, что этот паршивый городишко вообще существует.

Черт возьми, Салливан сошел с ума, рехнулся, слетел с катушек. Город сумасшедших. Но он маскировал свое безумие страшным, бьющим в глаза здравомыслием. Как пьяница, старающийся делать все с абсолютной точностью в надежде, что никто ничего не заметит. Так и Салливан. Все притворялись, все из кожи вон лезли, демонстрируя нормальность. Но кому? Небесам? Истинный смысл их послания миру был ясен любому, имеющему глаза: Мы безумны. Мы знаем, что мы безумны. Мы только притворяемся, что мы не безумны.

Завтра жизнь в городе потечет по обычному руслу. Люди будут делать вид, что с миром ничего не случилось, что все нормально (хотя достаточно включить радио или телевизор, чтобы не обнаружить ничего, кроме пустых, навечно замолчавших каналов). Горожане будет мыть машины, готовить ланч у бассейнов, смотреть кино, ходить в кафе, играть в теннис, прогуливать собачек, болтать с соседями, хвастать школьными успехами малыша Джои или крошки Мэри.

Теперь вы понимаете, почему мне пришлось убраться оттуда? Потому что Салливан и меня свел бы с ума.

И вот я вошел в город-призрак.

Точнее в то, что от него осталось. Большая часть зданий в центре была сожжена до основания. Сохранившие стены и перекрытия превратились в скелеты. И повсюду, куда ни глянь, тьма. Чем дальше я продвигался в застывшей тишине, ощущая непонятного происхождения вонь, резкий запах горелого дерева, пластика и человеческой кожи, тем острее сознавал, что эта тьма совсем не та, которая ассоциируется с ночью. Дело было не просто в отсутствии света — меня окружала тьма, тьма, тьма. Мрак… как будто это черный туман выполз из озера. Мрак проникал через двери и окна, разливался, подобно вышедшей из берегов реке, по улицам. Черный мрак. Сырой мрак. Кромешная тьма. Тьма, которую чувствуешь. Можно было протянуть руку и потрогать эту холодную, сырую тьму, как трогаешь пальцами холодное, неподвижное, окоченелое лицо умершего дедушки.

За «Бургер Кингом», остывшим и неживым, как и положено трупу, обнаружилась деревянная скамейка. Я присел передохнуть. Так вот каково оно, оказаться одному ночью в городе-призраке. Тишина и тьма, фантомы-близнецы, населяющие пустынные улицы.

Повсюду валялся мусор: проржавевшие автомобили, битое стекло, обломки бетона, картонные коробки. Я даже увидел бриллиантовое ожерелье, зацепившееся за женскую туфлю, и человеческие черепа. Сотни черепов. Длинные берцовые кости, на некоторых полоски мяса. Наверное, такого рода падаль не вызывала аппетита даже у крыс.

Я сидел, ощущая омывавшую меня тьму. Ее волны накатывали, рушились, придавливая меня своей тяжестью. Из тьмы появлялись образы. Я видел лежащую на столе мертвую Линн. Ее груди, раздавленные кирпичами. Я слышал хруст ломаемых ребер.

Сердце стучало тяжело и гулко. Тьма как будто менялась, становясь более густой, более темной. Я вдыхал ее, чувствуя, как бархатистый мрак наполняет легкие, подобно черной озерной воде. Через легочную ткань он просачивался в кровь, смешивался с ней и растекался по артериям. Темно-багровая волна устремлялась в мое сердце.

Это призраки, сказал я себе. Призраки всех тех мужчин, женщин и детей, убитых, когда наша страна рухнула и сгорела в прошлом году. Они завидуют тому, что я жив. Они явились, чтобы задушить меня этой жидкой тьмой.

Тук… тук… тук… стук глуше и медленнее.

Я посмотрел на мертвые каркасы зданий, забитые окна которых таращились на меня пустыми глазницами. В них клубилась и сворачивалась кольцами тьма. Она тоже пульсировала пурпурными волнами. Самые темные провалы мрака взрывались слева и справа, со всех сторон.

Черная молния. Я повторял эту фразу снова и снова, она билась в мозгу, куда тоже вливалась тьма. Сгущаясь, как свертывающаяся кровь.

Это черная молния.

Черная молния убьет тебя. Черная молния вот-вот ударит.

Я открыл глаза.

Призрак мальчика стоял прямо передо мной. На вид ему лет десять. Бледно-восковое лицо, светящиеся глаза. Этот голубоватый свет наводит на мысль о фантомах. Он протянул длинную костлявую руку, и его пальцы едва не коснулись моего лица.

Я отклонил голову. Не хватало еще, чтобы призраки дотрагивались до меня своими стылыми, липкими пальцами.

Рот открылся, обнажая отливающие холодным блеском зубы. Я узнал выражение — шок.

Мальчик повернулся, перепрыгнул через сломанное ружье, споткнулся, удержал равновесие и побежал.

Я вскочил и крикнул вдогонку удаляющейся фигуре:

— Стой!

Он не остановился. Скорее, даже добавил газу, отчаянно размахивая руками.

Может быть, он подавал знак своим? Предупреждал их о появлении в городе чужака?

В этот миг я понял, что не могу позволить ему скрыться. Я помчался навстречу тьме. И только одна мысль билась в моей голове: