— Где вы его нашли?

— На Лайм Бэй, у самой воды. Перебрался через залив на фибергласовом каноэ.

— Через залив на каноэ?

— Парню повезло. Сегодня хороший западный ветер. Он сказал, что потратил меньше трех часов.

— И как?

— Устал. Немного обгорел на солнце, но…

— Да я о другом. Он говорит?

— Не волнуйся. Парень — один из нас… У него голубые глаза.

— Уверен?

— Абсолютно. Вплоть до акцента. Рассказал, что ходил в школу в Льюисе, пока не началась вся эта заварушка.

— За ним присматривают?

— Ему дали кофе и сандвичи. На мой взгляд, он здоров как бык.

Я уже шел вместе с толпой, желавшей как можно скорее посмотреть на то, что вынесло на берег наше большое, грязное, старое озеро. Те, кто постарше, старались сдерживать шаг, чтобы не выдать своего волнения, но было прекрасно видно, что-то случилось. Чужак в городе. Появление любого человека со стороны становилось большим событием. Людьми овладевало возбуждение. Им хотелось порадовать себя видом свежего лица.

Бен взглянул на меня.

— Грег, вообще-то ты можешь и не ходить. — Он улыбнулся, счастливый, как мальчишка в день рождения. — Парень — один из нас.

— Тогда я просто проверю. Это же никому не повредит, верно?

— Делай, как хочешь. Но он местный. Говорят, из-за залива, из Льюиса.

— В Льюисе никто не живет.

— Может, он уехал из города раньше, — прокаркала какая-то милая старушенция, имя которой никак не удерживалось в меня в памяти.

— Или его вообще там не было.

— Может быть, согласился я.

— Да. — Незнакомый парнишка хмуро уставился на меня. — Так вы его не тронете?

— Конечно, не трону. — Я пожал плечами. — Никаких проблем. Не стоит волноваться.

Если уж на то пошло, они все напоминали толпу детишек, спешащих к праздничному столу. Сияющие глаза, расплывшиеся в улыбке лица… И все спешат по дороге, ведущей к берегу, где — в этом можно не сомневаться — другие счастливые обитатели нашего милого городка под названием Салливан уже потчуют голодного и совсем еще недавно всеми преследуемого юнца превосходными свежими сандвичами и горячим кофе.

По-моему, население Салливана участвовало в репетиции, готовясь к тому дню, когда на окраине города появятся либо подразделения регулярной армии, либо конвой национальных гвардейцев, либо торжествующие колонны обитателей Диснейленда и сообщат, что все нормально, что мир вернулся к прежней жизни, что Америка та же, какой была десять месяцев назад. Да. Надежды. Чертовы надежды.

Не поймите меня неправильно. Это не те люди, которые весь прошлый год плакали над пролитым молоком. Нет, на мой взгляд, они вообще делали вид, что никакое молоко и не проливалось.

Но, разумеется, оно пролилось. Да еще как.

Я смотрел на толпу — люди разве что не бежали, размахивали руками, переговаривались и улыбались друг другу. Они думали, что это первый признак возвращения к нормальной жизни. А я? Я отошел в сторону и уселся на капот пылившегося в тени «мерседеса». Солнце в то майское утро припекало нещадно. В такой день погода может легко сыграть с вами злую шутку. С озера тянет холодком, но стоит задержаться на открытом месте, как его коварные лучи мигом сожгут несколько дюймов кожи на вашем незащищенном лице.

Я сидел, наблюдая за скользящими по земле комочками солнечного света. Они напоминали пьяных пауков. Бен называет падающий сквозь листья свет «сеточкой». Какая чушь. По-моему, это танцующие пьяные пауки, только сделанные из света. Я сидел, чертя прутиком в пыли. Получались главным образом виселицы с повешенными. Больше всего мне хотелось вспрыгнуть на машину и крикнуть этой кучке счастливых горожан.

ИДИОТЫ!

Большинство уже немолоды. По крайней мере, уже находятся по ту сторону пятидесяти, которая ближе к могиле.

ИДИОТЫ!

Меня жутко раздражал их не разбавленный сомнением, тупой, самодовольный оптимизм. Это проклятый, бьющий через край оптимизм. А ведь у многих дети ушли из Салливана, направились в большие города, надеясь в глубине души, что там все осталось по-прежнему, как и раньше, что там сияют огни, в магазинах полно покупателей, в театрах идут спектакли, а тротуары загружены беззаботными мужчинами, женщинами и детьми. Да, лежащие за холмами территории магнитом притягивали к себе молодежь. Только вот никто из ушедших так и не вернулся обратно. Они, говоря словами одной песенки, ушли навсегда.

И тем не менее в сердцах этих людей, нет ни капли сомнения. Задыхаясь надеждой, они упрямо стремятся к берегу и задают себе один вопрос: уж не вернулся ли мой Пит?

Или:

Молитесь, молитесь. Потому что это вовсе не он. Никто из тех, кто ушел после того злосчастного первого июля, так и не возвратился. За последние несколько месяцев пришли лишь несколько чужаков. Можно было брать краску и без колебаний выводить у них на лбу крупными черными буквами: ЧУЖАКИ.

Помяни дьявола…

Толпа повалила назад. Теперь с ней был парень лет семнадцати. Да, верно, голубоглазый. Со светлыми волосами, такими аккуратными, как будто он только что побывал на свадьбе у своей сестры. Опрятно одет. Чистые туфли… то есть относительно чистые. Может быть, на той стороне озера парнишка залез в магазин и разжился новенькой парой. Он шел, попивая кофе из бумажного стаканчика. Мне он показался усталым. Но голубые глаза были ясными, чистыми. Парень разговаривал с горожанами, которые вели его к дому на окраине Салливана, куда селили всех пришлых и где они жили до тех пор, пока их не принимала та или иная семья. Он прямо-таки источал дружелюбие. Такие, как он, носят одежду, которая нравится мамочке, таких не увидишь на столе в морге с выпущенными наружу кишками. Когда они проходили мимо, мальчишка, разговаривавший со мной несколько минут назад, повернулся в мою сторону. Его примеру последовала еще пара человек. Взгляды сердитые, даже злые. Они словно предупреждали ясно и твердо: оставь его в покое, Валдива. Он один из нас. Он в порядке, Валдива. Не трогай парня…

Я смотрел, как он идет мимо, окруженный этими как бы телохранителями. Прихлебывает кофе. Отпускает лестное замечание по поводу городской церкви. Старики улыбаются. Как они довольны, как горды тем, что этот милый молодой человек сказал что-то милое об их замечательном городе.

Потом парень посмотрел на меня. Я сидел на машине, рисуя в пыли повешенных и глядя прямо на него. Ясные голубые глаза, не забыли? Видя такие, невольно вспоминаешь невинные очи Иисуса в витринном стекле. Люди бросали на меня злые взгляды, словно говоря: «Ну, что же ты молчишь? Нечего сказать, да?»

Бен улыбнулся и пожал плечами. «Не сердись на них, не обижайся. Они взволнованы, вот и все. Как дети, радующиеся появлению нового товарища. Им хочется держать его при себе, ни с кем его не делить».

Я выждал час, прежде чем пойти к пансионату. Там пришлось подождать еще немного. Припекавшее солнце загнало меня под сень деревьев. Я слушал звуки Салливана. Где-то неподалеку играли на пианино. Легкие, как будто искрящиеся ноты как нельзя лучше подходили этому солнечному дню. Где-то немного дальше на улице лаяла собака. Перекрикивались дети, бросая в небо мяч. Жужжали над цветами пчелы. Беззаботно пели птицы. Какой-то старик пилил во дворе дерево. Обычные звуки, какие я слышал каждый божий день.

И я стоял, разглядывая фасад дома, а его окна разглядывали меня.

Наконец чужак вышел. Он был не один. Его окружали с десяток мужчин и женщин. Может быть, они собирались показать ему город и познакомить с представителями местной власти, может быть, в их планы даже входило посещение нашей чертовой Торговой Палаты. Я не знаю, чем они хотели поразить его, прежде чем дать возможность отдохнуть. Я видел, как он спустился к тротуару. Парень расслабился и дружески улыбался.

Я пристально посмотрел на него. Я смотрел до тех пор, пока от напряжения у меня не стали слезиться глаза. Поначалу ничего не было. И я даже собрался уйти, но потом внутри меня появился тот крохотный комочек неясного ощущения. Даже не знаю, как его описать. Беспокойство? Напряжение? Пожалуй, более всего это ощущение похоже на то, которое испытываешь, когда в первый раз залезаешь на вышку в бассейне и становишься на край доски для прыжков. Комок как бы уплотняется, делается все туже. Мышцы на ногах и руках отвердевают, напрягаются, скручиваются так, словно стремятся вырваться из-под кожи. Даже мускулы на спине, будто зараженные своей собственной жизнью, ворочаются, как лезущие из земли на свет червяки.

Горожане, сопровождавшие чужака, остановились. Застыли как вкопанные, как будто я прицелился им прямо в головы. На всех лицах одно и то же выражение. Полное разочарование, как у детишек, проснувшихся у рождественской елки и обнаружившие, что Санта Клаус так и не приходил.

Все то время, пока я ждал, мой топор стоял у дерева. Хотя я уже несколько месяцев рубил лес, чтобы заработать на пропитание, руки все еще болели, если приходилось носить его слишком долго. Это был здоровенный сукин сын, с лезвием в форме полумесяца, отливающим серебром, и длинной, толстой рукоятью, потемневшей от моего пота. Знаю, я о нем умолчал. Наверное, надеялся обойтись без него. Но нет, не получится. Я пообещал себе, что расскажу обо всем, без утайки. Вы понимаете?

Так вот.

Я поднял топор.

Выступил из тени.

И ударил чужака.

Первый удар. По голове. Сбить его на землю. Ударил так сильно, что топор расщепил нижнюю челюсть. Кость, с прекрасными белыми зубами, шлепнулась на землю.

Второй удар. В середину спины, когда он падает. Перерубить спинной мозг. Руки могут дергаться, голова ворочаться, но с бездействующими ногами ему не уйти.

Третий удар. Четвертый. Пятый. По лежащему телу. По груди, животу, паху. Раскроить грудную клетку, как кочан капусты. Взрезать живот, чтобы выпустить внутренности. Кровавые змеи расползаются по всему полу. Посмотрим, как они расползутся. А они расползутся!

Отлично. Как он это воспринял? Наверное, кричал. Наверное, пытался убежать. Или уже знал, что я буду делать? И просто стоял, ожидая, пока в него вонзится топор?

Не знаю. На меня что-то временами находит. Потом — только отдельные образы, как стоп-кадры в кино: торчащие из мяса ребра и, конечно, кровь, много крови, заливающей дорожку.

Чужак лежит мертвым у моих ног, а я кричу что-то, бросаю слова в тупые каменные лица мужчин и женщин.

— Вы же знали, мать вашу! Знали, что он не один из нас. Почему не убили? Почему ждали, пока это сделаю я? Почему я должен делать за вас эту мерзкую, вонючую работу?

Когда девять месяцев назад я впервые появился в Салливане, кто-то дал мне шоколадный кекс. Я был так голоден, что сказал, будто шоколадный кекс мое любимое лакомство. Своего рода код, которым вы пользуетесь, когда хотите получить добавку. Накорми они меня дерьмом, я бы и его назвал любимым блюдом. Настолько мне хотелось есть.

Потом, позже, я сидел на скамейке, с которой открывался вид на озеро. Мастер и миссис Ангстрем принесли мне шоколадный кекс. Они ничего не сказали. Просто поставили тарелочку. И тихо, почти крадучись, как будто оставляя спящего младенца, ушли.

Шоколадный кекс. Вообще-то я не большой любитель шоколадных кексов. Съесть этот лоснящийся на солнце кусок было для меня примерно равнозначно тому, чтобы расправить перышки крыльев и подняться в небо.

Они всегда дают мне шоколадный кекс после того…

Интересно, может быть, это нечто вроде жертвоприношения? Может быть, таким образом они как бы говорят: «Прости нас, сынок. Жаль, что тебе пришлось пройти через это». Утешительное подношение?

Или просто плата палачу?

Если так, то ценят меня довольно дешево.

Весь остаток дня ко мне никто не подходил. Лицо обгорело и начало покрываться волдырями, но я этого не замечал. Просто сидел, пока солнце не закатилось, а на небе одна за другой не стали проступать первые звезды.