Семь
Бонак

Я думаю, нам нужно поймать его, сказала Сара. Бонака. Мы его поймаем.

Он надеялся, что она передумает, и они отчалят от берега и уплывут подальше отсюда, вниз по течению. Она позабудет, что говорила ему, что он должен уйти, и он останется жить с ними на лодке навсегда.

Нам нужно – она как будто почуяла его сомнение – поймать его.

Гретель положила на стол один из своих капканов для грызунов и разобрала его, чтобы показать, как он устроен. Сара издала возглас одобрения, осмотрев его конструкцию, поняв силу его хватки, слаженность пружинного механизма. Она не ложилась всю ночь, ей не сиделось на месте, она перекладывала вещи, щелкала пальцами и шаркала ногами по полу. Один раз она подошла к Маркусу и нависла над ним, закусив толстую губу, обхватив себя руками и постукивая пальцами по бокам.

Что? – сказал он.

Ничего.

Но она продолжала пристально смотреть на него из-под прикрытых век. Он не знал, чего она хотела. Однако почувствовал, что у него горит лицо, и отвернулся, заняв мысли чем-то другим, ощущая кожей шеи ее взгляд.

Гретель показала им, как отводить пружину и устанавливать приманку, чтобы при легком нажатии капкан захлопнулся. Они сделают клетку и положат приманку с одной стороны, а с другой приспособят дверцу. На лодке было недостаточно места, так что они вынесли все, что нужно, на берег и стали работать там. Стены клетки они соорудили из старой изгороди, стянутой проволокой, а для веса использовали пустые топливные канистры, наложив в них камней. Сара сняла дверь с лодки и прикрепила к клетке с одного края. Клетка была такого размера, что в ней мог уместиться человек на четвереньках, но распрямиться в полный рост было бы проблематично.

Мы можем пойти в лес, найти ближайший городок, сказал он громко. Они обе посмотрели на него. Мы можем просто уйти, сказал он.

Дальше вниз по течению, за нами, есть еще лодки, с целыми семьями, сказала Сара и замолчала. Он понял, что она имела в виду, – что, если они его не поймают, умрут другие люди. Он подумал о пропавшем мальчике. О его коже, сморщившейся после стольких дней в воде, о его побелевших глазах. Он подумал о себе, что, если бы он вернулся к родителям – после всего случившегося, – это было бы для него чем-то подобным: словно бы он умер и вернулся другим, совершенно новым человеком.

Капкан был громоздким, неказистым. Канистры, поднятые над открытой дверью, загремели камнями. Клетка получилась тяжелой, неповоротливой.

Нам не нужно, чтобы она стояла очень долго, сказала Сара. Это не война; это только одно сражение. К концу недели все вернется к норме.

Он не понимал, что она имела в виду. Ничто уже не будет таким, как прежде. Она принесла последние останки свиного скелета, установила их с краю капкана. Прикрыла проволоку сухой листвой и парой веточек.

Вроде как блесна, сказал он, вспомнив это слово.

Сара посмотрела на него. Откуда ты это знаешь?

Он не ответил. Она покачала головой.

Рядом с ним Гретель не болтала и не плясала, а неподвижно свешивалась с края лодки, наблюдая за ними. Он задумался, глядя на нее, знала ли она все это время, кем было это создание. Он подумал о страницах энциклопедии, которые она ему показывала, о ее пустых капканах и обо всех ее разговорах про загадки. Он попробовал вспомнить, каким был Бонак, как он выскочил из воды, изогнулся и схватил рыбу, висевшую на его леске. Но воспоминание было нечетким, и он не мог с уверенностью восстановить его облик, сложив отдельные части в целое.

Куда мы направимся, когда все это будет позади? – сказала Сара, качая руку Гретель и улыбаясь ему. В какую страну поплывем?

Я не знаю.

Куда-нибудь, где жарко. Ты бы лучше смотрелся загоревшим.

Да, сказал он, вложив в это слово все, что в нем было. Да.

Сара решила, что они встанут на якорь посреди реки, чтобы быть как можно дальше от ловушки, но иметь возможность наблюдать за ней. Они проверили швартовы, затем отчалили и дали лодке отплыть по течению. Тросы упали в воду, потом натянулись, удерживая лодку на месте. Он бросил якорь; едва тот погрузился в воду, утягивая за собой рокочущую цепь, он потерял его из виду. Течение в реке было очень высоким и быстрым. Он сжал штурвал. На крыше сидела Гретель, согнувшись и вцепившись в рейку. Вода шумела у борта лодки. Ловушка на берегу словно бы насторожилась, полностью сознавая происходящее. Что-то прошелестело у них над головами – вероятно, летучая мышь, взмахивая зазубренными крыльями.

Маркус проснулся ночью в горячем поту. Солоноватая вода сочилась в углах лодки, запах проросшего чеснока исходил от стен. Он ощущал, как обрывки виденного сна расползаются по его лицу клочьями паутины. Ему снилась гостиная в доме родителей: с карнизов свисали гирлянды, на деревянном столе лежали остатки торта, раковина была наполнена мыльной водой. Он слышал движение на втором этаже и шум реки снаружи, так громко, словно она подступила к самому саду, разлившись вплоть до моста. Как один раз при наводнении. И там была Фиона, хотя он не различал ее лица, только смазанные очертания, длинные руки и то платье, которое было на ней в ту ночь. Она снова говорила ему, что он сделает со своими родителями. Ее слова сгущались в душном воздухе; он смотрел, как они поднимаются у нее изо рта и плывут к нему. Она говорила их снова и снова, каждый раз все напряженнее, так что он чувствовал, что упускает что-то, упускает их смысл, их значение было ему неясно. Он протянул к ней обе руки – и она сказала голосом Сары: Марго?

Сара сидела на кровати, в ворохе одеял, щурясь на него над чашкой горячего чая. Он был квелым спросонья, очертания комнаты медленно возникали вокруг.

Где Гретель?

Я вывела ее поспать на крыше. Она в порядке, она уже спала там раньше. Мне нужно было кое-что обхекать.

Он с трудом поднялся, суставы затекли от лежания на твердом полу. Извини. Я тоже пойду наверх. Посижу немножко с Гретель, сказал он.

Она как будто не слышала его. Не желаешь чаю?

Он не был уверен, что кивнул, но она протянула ему чашку. Он видел, что оба ее плеча над одеялом были голыми. У него в ногах лежал ворох одежды. Он поднял кружку, промахнулся мимо рта и ошпарил руку. С кровати прозвучал ее мягкий смех. Он отпил слишком быстро, обжег язык.

Я думаю, сказал он…

Иди сюда.

Его ноги сами шагнули к ней. Словно подхваченные течением. Снаружи все еще было темно. Она была голой под одеялами. Его руки дрожали. Она стала расстегивать пуговицы на его рубашке, одну за одной. На него накатил страх, такой же, подумал он, как когда оступишься на лестнице. Она стянула с него носки, и он удивился, неужели так будет лучше. Само собой, подобно стихийному бедствию. Все к этому шло, подумал он. Вот почему я пришел сюда. Вот зачем я здесь. И вдруг волна паники поднялась в нем от живота до горла. Нет, подумал он, нет. Лицо Фионы – смазанное цветное пятно – всплыло из сна, и ее рот произнес эти ужасные слова.

Погоди, сказал он. И положил руки ей на плечи.

Не волнуйся.

Когда она начала расстегивать его брюки, он внезапно вспомнил то, о чем привык совсем не думать. О том, что все время скрывал.

Подожди.

Она успокоила его, подняв руку, и спустила его брюки до колен. В лодке было холодно, но она потела. Она прижалась лицом к его коленям, глубоко вдохнула. Покачнулась, приложив руку ко рту, подняла лицо к нему на миг. Мне нужно, сказал он, но она не дала ему договорить, быстро стянув с него одежду через голову и приникнув к его коже. Ее пальцы пощипывали его живот. Он увидел себя словно ее глазами: пищевую пленку, туго обматывавшую его грудь, пучки заскорузлых волос под мышками. Вот ее пальцы нашли край пленки, и она стала вертеть его, пока не размотала все. Ее рот захватил влажной хваткой его сосок. И снова это чувство пропущенной ступеньки, о которой он уже знал и сознательно полетел кубарем с лестницы. Она стянула с него нижнее белье раньше, чем он успел сказать что-либо. Куст русых лобковых волос, нервный разряд в кончиках пальцев и языка, вспышка в извилинах мозга. Она отвернулась и стала трогать себя, наяривая рукой между ног и теребя свою грудь. Когда она снова взялась за него, ему пришлось напрячься: он бился головой о стену, неудобно заведя под нее руку, его дыхание клубилось между ними. Она всунула лицо ему между ног, и он внезапно ощутил прохладу ее языка. И понял с изумлением, что она все знала с самого начала. Комната накренилась, опрокинулась, наскочила на него и стала елозить стеной ему по лицу, втискиваясь в него влажными углами.

Нам следовало оставаться на реке; ни за что не приезжать сюда. Ты не создана для жизни в домах. Ты, словно животное в зоопарке, тоскливо смотришь из окон. У меня такое чувство, что я врежу тебе, ненамеренно. Словно ребенок, который взял яйцо и случайно разбил его. Хотела бы я знать, что делать. Прошел почти месяц с тех пор, как я привезла тебя сюда на автобусе, и я не знаю, как мы будем жить дальше таким образом. Я набираю для тебя ванну, но ты психуешь, забиваешься в угол ванной комнаты и хнычешь.

Все в порядке, говорю я.

Ничего не в порядке, говоришь ты. Блядь.

Ну хорошо.

Говно, говоришь ты. Говняное говно, мудомания, хер моржовый.

Я смеюсь, а ты впадаешь в ступор, словно малое дитя, столкнувшееся с чем-то непостижимым.

Пресвятые паскудники? – говорю я.

Ты с надеждой косишься на меня, притянув край моего халата к своей костлявой груди. Я собираюсь с духом.

Гребаный, пидорский, паскудный, сучий потрох.

Ты издаешь смешок, почти вскрик.

Гнойные, блевотные, ебучие ушлепки. Говорю я громче. И жду.

Курва, говоришь ты.

Монашки-какашки, ведьмино отродье. Курва.

Залупы и мошонки.

Пиписка епископа, говоришь ты.

Нас обеих разбирает смех, мы уже в истерике. Ты сложилась пополам, прижав кулаки к животу. Я случайно сшибаю шампунь с края ванны, и мы снова хохочем. Когда я прихожу в себя и распрямляюсь, ты тоже перестаешь смеяться и пристально смотришь на меня.

Чего ты так смеешься? – спрашиваешь ты. Чего смешного? И я чувствую, как на меня накатывает тошнота вроде морской болезни. Я так искала тебя, но в итоге нашла кого-то другого с твоим лицом. Ты ворчишь.

Только шучу, говоришь ты и опять начинаешь смеяться до слез. Я обнимаю тебя. Я обнимаю тебя и держу так крепко, как только могу.

На следующий день ты говоришь мне, что хочешь рассказать мне о ребенке, которого ты бросила.

Все хорошо, мам, говорю я. Я здесь.

Ты выходишь из себя. Не ты. Не ты.

Ты берешь свой блокнот и рисуешь лодку с квадратными окошками и лицами в них, и дорожку, уходящую вдаль. Ты показываешь мне рисунок. На дорожке нацарапана женская фигурка с поднятыми руками, держащими продолговатый сверток с ребенком. Я пытаюсь спорить с тобой. Пытаюсь сказать, что не хочу слушать истории про себя; я хочу узнать про Маркуса, про Бонака. Ты так вцепилась в рисунок, что помялись уголки. Ты похудела, в основном лицом. Я пытаюсь вспомнить, достаточно ли кормлю тебя. Я не могу вспомнить, когда сама последний раз нормально ела или пила, не считая воды из-под крана, которую я набираю в ладони. Твое лицо искажается гневом, твои руки округляются.

О’кей, говорю я, о’кей. Рассказывай мне все, что хочешь.

О’кей?

О’кей.

Тебе тридцать три года. У тебя появились новые центры гравитации, новые орбиты: ребенок и мужчина. В словаре твоего разума прописаны такие слова, как «терпение» и «самоотверженность». Ты куришь по десять сигарет в день. Тебе снятся озера, настолько огромные, что в них могли бы уместиться планеты.

Когда Чарли и ребенок заснули, ты выскользнула на дорожку. Света там не было, и на всем лежала тьма. Ты оставалась там, пока не стала замерзать. Сквозь тонкие стенки лодки ты слышала, как ворочался и шевелился младенец, вот-вот готовый проснуться. А где-то невдалеке слышались другие звуки: кто-то рылся, скребся в грязи. Ты вжалась в изгородь. Этот звук приближался к тебе по дорожке, а потом переместился на крышу лодки. Когда ребенок начал плакать – не сильно, но настойчиво, – ты стала вслушиваться в эти звуки, как и это нечто, в полной темноте. Ты стояла и ждала, когда оно протолкнется своим плотным телом в печную трубу и вывалится на полкомнаты. Ребенок лежал в колыбели в ногах твоей кровати. Оно учует его, возьмет за край одеяльце своими умными когтями и унесет ребенка прочь. Ты возжелала этого прежде, чем успела остановить себя. Назвать нечто по имени значит дать ему силу, и тьма способствовала этому. Ты затолкала это желание обратно в глубь себя и каждый день с тех пор ты думала о своей дочери: теперь я буду любить ее.

Девочке было уже десять месяцев, но она – как ни подбадривал ее Чарли – никак не ползала. Ей нравилось сидеть у стола, есть бананы или рассматривать книжки-картинки и пазлы, которые Чарли покупал ей в благотворительных магазинах. Она елозила на попке или перекатывалась по сторонам, но ее ножки безвольно болтались, и после нескольких таких поползновений она успокаивалась, очевидно довольная собой.

Что на картинке? – говорил Чарли. И она взглядывала на него, словно ее укусил комарик, и вся закрывалась в себя. Ну же, ты можешь сказать это. Скажи па-па. Скажи лод-ка. А как насчет ма-мы? И они вместе поворачивались в твою сторону. Скажи ре-ка. Скажи плы-ву.

По утрам она будила тебя своим плачем, и ты каждый раз медлила дольше, чем могла бы, слушая ее надрывные вопли и глядя, как она тянет вверх свои ручки. Чарли брал ее на руки, терся лицом о ее животик. Поднимал взгляд на тебя. Укоризненный взгляд. Как и у нее. Он не понимал. Он любил ее с такой легкостью. Но когда она брала твой палец своими ручонками и сжимала с такой удивительной силой, ты не представляла, как сможешь выносить это.

Вам с Чарли понадобилось почти пять месяцев, чтобы выбрать имя. В ту неделю он называл ее, как только ему говорила фантазия, именами птиц, виденных им на реке – цапля, курочка, уточка, – или словами, которые нравились ему по звучанию. Неделю он звал ее Тиша, и она взглядывала на него с любопытством. Однажды он назвал ее Гретель – и это имя пристало к ней. Ты тихо называла ее этим именем, чтобы увидеть, делало ли это ее твоей, а она смотрела на тебя внимательно, хмуря лобик.

Существо, возникшее из твоего желания, было на лодке. Ты слабо представляла его форму и размеры, только чуяла запах, которого раньше не было. Иногда, сидя с дочкой, ты поднимала взгляд и видела, как она деревенеет, как по ее плечикам пробегает судорога, а ее взгляд фокусируется на чем-то за твоим плечом, и ложка застывает на полпути ко рту. Или, гуляя с ней по берегу, ты замечала, как она пристально смотрит на лодку, выпятив губку и елозя ручками по мокрым штанишкам. Словно она чуяла и видела его.

Как-то раз ты увидела, как она сидит на полу перед спальней и закатывает стеклянные шарики в темный дверной проем, один за другим.

Кто дал ей шарики? Я их ей не давала.

Бога ради. Чарли подхватил дочку на руки и прижался лицом к ее щечкам. Я дал их ей. Что с тобой такое?

Ты хотела сказать ему, что такое – что ты загадала желание, и оно осуществилось. Ты знала это без всяких сомнений или вопросов.

Чарли не понимал, не мог понять. Вечером он уселся, уставший, напротив тебя за столом и сказал, что это твой Бонак.

Ты посмотрела на него. О чем это ты? Ты, кроме прочего, сердилась на него; он доводил тебя до белого каления. Как он допустил такое?

Твой страх. Что бы ты там ни думала, что знаешь. Это не реально. Этого на самом деле нет. Это абракадабра, наговор, тень. Это Бонак.

Ты не поверила ему, но кивнула. И взяла за руку. Ты коснулась его впервые за несколько недель. Ты прав. Да. Ты прав. Ты рассмеялась на это нелепое слово. Это Бонак, и ничего больше. Ты позволила ему отвести тебя в спальню, снова вовлечь в свою орбиту, вращаться друг вокруг друга.

Однажды ночью ты не могла заснуть из-за шума поезда. Ты взяла дочку и посадила себе на колени, она не возражала. Ты вышла с ней из лодки и пошла по дорожке, прихваченной морозом. Внутри тебя были камни, булыжники. Если бы ты упала в воду, то пошла бы ко дну. В небе висел полумесяц, точно корж, дававший достаточно света, чтобы видеть пузатые фабрики, городок на вершине холма и лицо дочери, смотревшей на тебя. Лежи тихо, сказала ты. Она как будто тяжелела с каждым твоим шагом.

В конце тропы, сразу за мостом, поднимавшимся к дороге, валялся мусорный бак, забава пьяных подростков. Ты вытащила остатки мусора и сказала дочери поднять ручки, чтобы надеть на нее джемпер. Она прикрыла лицо ладошкой и посмотрела на тебя сквозь пальцы, как иногда делал Чарли, когда играл.

Лежи тихо, сказала ты. И положила ее в бак; очистила апельсин и дала ей, и стала рассказывать загадки Чарли, пока она не уснула.

Ты пошла по тропе, все дальше и дальше. Стало темнее прежнего, и было уже не видно ни фабрик, ни тины на воде, ни однотипных фасадов домов. Ты шла, пока не показался первый свет, очертив угловатые крыши домов, разлившись по маслянистой воде, прорисовав железнодорожный мост. Ты все шла и шла. Ты вышла за пределы городка и продолжала идти, пока не натерла мозоли. Осознание того, что ты наделала, приходило к тебе постепенно еще в течение пары дней. Ты едва ли считала себя человеком, способным на что-то подобное. Ты представляла себе ее маленькие ручки и вдумчивое личико, повернутое к тебе; ножки калачиком, подтянутые к груди. Ты бросила ее. Ты бросила своего ребенка.

Шел 1983 год, и два человека пробыли в космосе 211 дней, дольше, чем кто-либо до них. Ты понимала, что они чувствовали. Ты опять стала снимать комнату в общежитии. Работала пару дней в неделю разнорабочей в бакалейном магазине, укладывая продукты в чужие сумки. И говорила себе и всем, кто спрашивал, что ты не скучала по нему, по этому лодочнику с руками в опилках, который научил тебя, как курить и готовить. Ты по нему не скучала. Не скучала, только вдруг затосковала.

К твоему удивлению – после всего случившегося, – жизнь на суше не принесла тебе душевного покоя. Тебя все раздражало: бетонные фундаменты и столбы заборов, тротуары и автостоянки. Тебя тревожили лестницы, подвалы, коридоры. Ты стала просыпаться среди ночи в поту, чувствуя, как комната качается, словно на волнах, а твои ступни леденеют, как от речной воды. Ты стала околачиваться по судоремонтным мастерским, оглядывая с вожделением сияющие яхты, оснащенные кухонными плитами с четырехкамерными духовками и кроватями, выкладывавшимися из стен. Ты не могла позволить себе чего-то подобного. И не знала никого, кто мог бы. Тем не менее ты напряглась и смогла купить корыто из задних рядов, которое вскоре собирались пустить на дрова.

Ты заплыла на нем так далеко, как только смогла, пока не сгорел мотор. Место, где ты пристала к берегу, тебе понравилось. Течение в реке было сильным, и ты смотрела, как мимо тебя проносится всякий мусор. Вдоль берега тянулась илистая полоса, и ты представляла – дальше этого у тебя не зашло, – как засадишь ее овощами. Дальше стояли деревья. И никаких людей поблизости.

В какой-то момент ты снова сошлась с мужчиной. С каким-нибудь лодочником, причалившим к берегу по пути куда-то еще и переспавшим с тобой. Тебе было не важно, кем он был. Ты никогда не озадачивалась чем-то подобным. Просто возник какой-то мужчина, а через какое-то время возникла я. Поначалу я была не более чем тенью мысли для тебя.

К тому времени, как ты поняла, что беременна, было уже слишком поздно что-то с этим делать. Ты не спала ночами и думала в предрассветные часы, как будешь жить, когда появится младенец, учитывая, как ты обошлась со своим прежним ребенком. Это будет, решила ты, епитимья. Ты считала свою жизнь будничным адом, клином в колесе времен, не дававшим тебе вырваться на свободу.

Я родилась весной. В моем сознании эта весна ничем не отличается от любой другой, прожитой мной на реке. Ночи были холодными, но рассветало с каждым днем все раньше; землю усеивали новые вероятности, будущие возможности. Ты готовила, закатав рукава. Ты выкрикивала мое имя, и оно отзывалось эхом прошлого, задевая за душу, испачканное младенческой кровью. Поношенное имя, которое будет всегда напоминать тебе о ком-то другом. Гретель, звала ты меня. Гретель.

Ты привешивала меня себе на грудь, обматывала волосами шею, как шарфом, и отскребала ржавчину и грязь, пока твои руки не загрубели, как кора сосен, росших вблизи берега. Ты не заботилась о ремонте мотора, но чинила сломавшиеся дверцы и окошко люка в крыше. Там были только ты и я. Я была не такой, как твоя первая дочь. День за днем ты отмечала это. Я указывала на все, что видела. Дерево, говорила я. Дерево. Лодка. Вода. Я побежала, едва научившись ходить. Мне нравилось говорить и записывать слова. Я читала любую книжку, которую тебе случалось раздобыть. Когда ты нашла старую игру «Скраббл», я сидела часами, составляя по клеточкам все более и более длинные слова. Ты дала мне моток проволоки для игры и не успела оглянуться, как я уже скрутила какую-то замысловатую штуковину, ветряной колокольчик, певший на ветру.

Временами ты думала о своей первой, брошенной дочери. Считала ее дни рождения. Пыталась не позабыть ее. Так же, как она потом будет вспоминать свою прошлую жизнь. Только с каждым часом это становилось все сложнее. Ее образ незаметно размывался, и настал такой день, когда ты проснулась и не смогла вспомнить, как выглядело ее лицо. Дни проходили за днями, складываясь в годы. Память имеет свойство стирать все, без чего мы можем обойтись. Ты стояла на крыше лодки; ты сделала самокрутку и засунула в рот, но не стала закуривать. Снова пришла зима. И река неумолчно бурлила.

Сара, Маркус и Гретель дежурили всю ночь по очереди. Было невозможно не видеть Бонака в каждой коряге, плывшей по течению, в воде, хлеставшей через дамбу и бежавшей по обеим сторонам лодки. Он извивался на мелководье, пробирался через густые заросли по краям шлюза, карабкался по валунам, выступавшим из воды. Он приближался к ним, думал Маркус, как что-то, о чем они почти забыли. Что-то, о чем им следовало помнить. Маркус думал о руках Сары, о линиях на ее ладонях, красных от горячей воды, о том, как его кожа белела под нажимом пальцев. Он думал о своих родителях, которые – хотя он не мог об этом знать – все еще искали его, переклеивали объявления с его фотографией после ливней, не спали ночами. Он думал о том, что ему напророчила Фиона. Когда пришла очередь Сары дежурить, он завалился спать в ворохе одеял. Через его сны плыл Бонак, почти не двигаясь. На нем верхом сидела Сара, сжимая голые колени. Когда они выплыли к берегу, Сара взяла Бонака себе на плечи и пошла по камням. Рот Бонака был открыт, и внутри была спрятана правда, которую Маркус еще не нашел, но которую должен был знать. Он погрузил руки в его рот, и челюсти Бонака сомкнулись, как капкан, на его запястьях.

Маркус клевал носом на посту, ходил по лодке взад-вперед, разгоняя сонливость, хлестал себя по щекам до боли, кусал язык. Туман вокруг деревьев рассеялся. Он зашел в кабину, чтобы поесть хлеба, и Сара с Гретель оборвали разговор и взглянули на него как на чужака. Он быстро съел хлеб и вернулся на холодную крышу. Боль между ног прошла, как будто ее там и не было. Ему казалось, что кровь так медленно течет по его телу, что едва доходит до пальцев рук и ног. Он смотрел, как светлеет небо. Он стал представлять, что он будет делать, когда они найдут Бонака, куда он отправится. Будет еще одно путешествие, еще одна долгая прогулка. Он думал, что не будет против этого.

Раздался звук захлопнувшейся дверцы клетки. Он подождал, пока из лодки выйдет Сара, но она не появлялась – не слышала, решил он. Наверное, она спала. Они обе. Он не хотел, чтобы она выходила. Он хотел, чтобы она была в безопасности. Он подошел к краю крыши, всматриваясь в клетку. Ничего не рассмотрел. Свесился с края, встав ногами на желоб, опоясывавший лодку. Он прыгнет в воду; он доплывет до берега и посмотрит, что в клетке. Он сделает это ради нее. Он сделает это потому, что оставил своих родителей и уже начинал сомневаться, что поступил правильно. Он опустился так низко к воде, что стал чувствовать ледяные брызги, и его лодыжки запульсировали вместе с рекой. Он спрыгнул. Холодная вода сомкнулась над его головой, затекла в рот. Он быстро перестал понимать, с какой стороны воздух, с какой стороны он попал сюда. Когда он поднялся над водой, течение уже отнесло его на значительное расстояние, и клетка была не перед ним, а позади него.

Он упорно боролся с напором воды, хромая нога не слушалась его, усложняя задачу. То и дело что-то проносилось мимо него, но это всегда были только листья, желтая пена, пластиковые пакеты, цеплявшиеся за ноги и уносившиеся дальше. Вода была ледяной. На него наскочила ветка и потянула за собой. Вслед за ней показалась коряга, так похожая на Бонака, что он нырнул, раскинув руки. У воды был вкус грязи, мазута и дрожжей. Он почувствовал рядом с собой Фиону, ее длинные, вьющиеся волосы. Она могла управлять погодой, печь пироги, которые никто не хотел есть, предсказывать, что должно случиться. Она лежала на дне реки и пила воду, пока не выпила всю. Ты убьешь своего отца, сказала она, переведя дыхание. Ты переспишь со своей матерью.

Он выплыл на поверхность, молотя ногами по воде. Берег был уже близко, и он стал задевать ногами землю. На него навалилось ощущение содеянного. Он ушел из дома, чтобы не сделать того, что предсказала ему Фиона. Внезапно его ладони стало распирать, и он не мог сомкнуть пальцы. Их распирало от тела мертвеца, которое он сбросил в воду; их распирало от плоти Сары, ее лица и ног.

На воздухе было еще холодней, чем в воде. Одежда на нем отяжелела. Туман скрывал подножия деревьев, и сосны словно вздымались из воздуха. Прибрежные валуны были скользкими, он задел щекой о жесткий тростник и увидел, как вода за ним тут же окрасилась красным. Гретель могла бы сказать ему слово, обозначавшее знание правды о чем-то, когда было уже слишком поздно; он знал только то, что он должен был снять ботинки перед тем, как прыгнуть в воду. Он стянул один, и из него вылилась вода. Он чувствовал все нервы в своих челюстях, натянутые словно веревка между деревьями. Он убил Чарли. Он переспал с Сарой.

Он пошел вдоль берега к клетке. Она стояла близко к воде, и он обошел ее сзади. Зубы стучали у него во рту. В клетке было тихо, и он подумал, не ошибся ли он. Он опустился на четвереньки и приблизился к ней. Клетка была прямо перед ним, укрытая листвой для маскировки. Какие-то птицы протяжно перекликались с верхушек деревьев. Он сдвинул перепутанные ветви. Он был готов ко встрече с этим нечто. Он не мог вообразить, что сейчас будет; зверь вырвется из клетки и бросится на него.

Только клетка была пуста. Дверца захлопнулась сама собой. Он обошел кругом и привалился к дверце, пытаясь приподнять ее и вернуть в исходное положение. Прямо за ним шумела река. Его ноги разъезжались по вязкой грязи. Он обхватил край дверцы, потянул сильнее и почувствовал, как она начинает подниматься.

Раздался какой-то звук с лодки. Когда он поднял взгляд, баркас стоял вдоль по течению и, казалось, был готов сорваться с места, а швартовы были натянуты у него под ногами. На крыше показалась Сара, она смотрела на него. Он не мог различить ее лица в тусклом свете. Ее фигурка была точно лезвие во тьме.

Дверца выскользнула у него из рук и снова захлопнулась. Он поднял ее и повернулся, пытаясь лучше рассмотреть Сару и, может быть, что-то сказать ей. Что он мог сказать? Прямо перед ним бежала река, стремительно и свободно. Берег был неровным, испещренным ямами. Грязь засасывала его ноги, и он споткнулся и повалился в воду. Он со всего размаху бухнулся в бегущую реку.

Течение сразу его подхватило и понесло его вдаль от берега и ловушки. Вода была на вкус как ее похоть; пальцы во рту по самые костяшки. Он закрыл глаза, но когда открыл, ничего не изменилось. Он брыкался, пытаясь выплыть на поверхность. Он ждал, что она приплывет за ним. Она видела, как он упал. Она придет к нему. Воздух перешел из ее легких в его, ее холодный рот прижался к его холодному рту. Она спасет его, потому что она его мать. Он рванулся вверх, не чувствуя одной ноги, и почти выплыл. Только там, где он ожидал вдохнуть воздуха, опять оказалась вода. Из него вышли пузырьки и затерялись в высоте. Он широко раскрыл глаза, ища белой вспышки ее тела, входящего в воду. Речной мусор, несшийся в воде многие мили, подхватил его под ребра и понес за собой. Что-то ударило его по лицу, и его охватила слепящая боль перед тем, как все поглотил холод. Тьма принесла ему покой. Он ощущал ее на ощупь. Она все никак не приходила. Он продолжал ее ждать. Река затягивала его вниз, все глубже и глубже.

Течение быстро подхватило его на руки и понесло вдаль от этого места под соснами. Река называлась Айсис, и ей не первый раз случалось нести чье-то тело, по всему пути до Темзы и дальше, до самого моря. Вода была полна талого снега и дождя, и река несла его быстро, поворачивая во все стороны, то лицом вниз, то вверх, к свету над мозаичной поверхностью воды. Через города и дамбы с застрявшими деревьями, и дальше. И кто-нибудь мог бы найти его. Рыбаки, сидящие на холоде в ожидании клева. Или пригородные рабочие, остановившиеся на тихом мосту покурить. Кто угодно мог бы найти его, вытащить из воды и вызвать полицию, которая бы в итоге разыскала Роджера и Лору, много лет ожидавших подобного звонка, и им бы пришлось идти в морг на опознание, как пришлось однажды мне. И после этого вся их жизнь стала бы другой или не стала.

Только никто его не нашел. Река унесла его так далеко, как ей захотелось, и сама похоронила его.

Я сидела с тобой у костра, на берегу реки.

Я хочу есть, сказала ты.

Меня тревожит воспоминание. Воспоминание о том, как мы ели с Фионой, вторглось в мою голову, словно незнакомка, подошедшая к кухонному окну и стучащая о стекло.

Ты меня слышала? Я хочу есть.

Мы скоро пойдем, сказала я. Ты хочешь? У меня коттедж на холме. Думаю, тебе там понравится.

Ты посмотрела на меня как на ненормальную. Мы не можем оставить его, сказала ты. Не можем оставить здесь одного.

Я оставила тебя у костра и пошла к деревьям. Я чувствовала запах китайской еды, слышала, как вилка Фионы выскребает тарелки, как шеф на кухне спорит с кем-то по телефону. Рассказав почти всю историю, Фиона сделала паузу и откинулась на спинку стула, уперев кулаки в ребра. Она смотрела на меня. Лучше пусть это отомрет. Пусть это здесь отомрет. Но я только сидела и ждала, пока она не пожала плечами, качнулась вперед и начала мне рассказывать, что случилось в ночь дня рождения Роджера. О запахе свечей на торте, который попыталась испечь Фиона, но тесто не поднялось. Фаршированные блинчики, заказанные с доставкой, оказались недостаточно хрустящими. Все были немного пьяны, в мусорной корзине стояли пустые винные бутылки, в холодильнике лежали неровно отрезанные кусочки сыра. Я увидела Марго у раковины, спиной к столу. Она надела желтые резиновые перчатки, а ее длинные волосы были подвязаны, чтобы не касаться ее нежного, милого лица. У нее были твои глаза. Разумеется. У нее были мои глаза. Фиона подошла к ней сзади и стала говорить. Она сказала: ты убьешь своего отца. Ты переспишь со своей матерью.

Я скрючилась под соснами и погрузила руки в сосновые иголки. Язык в горле раздулся, и я напрасно попыталась позвать тебя. Я чувствовала, как слова сыплются из меня так же легко, как они сыпались из тебя. Я могла представить Марго в кухне этого дома. Она смотрела через плечо Фионы на меня. Она была призраком. Я чувствовала ее призрачные ладони на своем лице и руках. Она считала, что ее родителями были Роджер и Лора, и ушла из дома, чтобы обезопасить их. Я чувствовала ее дыхание у себя во рту, ее кулак, шевелящийся в моей открытой ладони. Только они не были ее родителями. Я опустила голову на землю. Я слышала, как ты бормочешь что-то у костра, иногда замолкая, словно прислушиваясь, иногда смеясь незнакомым мне смехом. Тошнота прошла, как слоистый туман на берегу. От земли исходил влажный запах грибного перегноя. Прижавшись к земле ладонями, я отчетливо почувствовала этот рыхлый дерн из насекомых и растущих корней. Я выпрямила спину. Из-за зарослей тебя было не слышно. Мне нужно было отвезти тебя в коттедж, где имелась еда, и вода, и постель. Мне нужно было решить, как быть с тобой и как быть с собой. Я встала и повернулась. Между тонкими соснами возник какой-то силуэт. Я подняла руку, заслоняя глаза от света, и в этот момент оно бросилось в мою сторону, стремительно приближаясь по ровной земле, перебирая мясистыми ногами, подняв голову и поводя хвостом. Я попятилась и чуть не споткнулась. Зверь приближался неумолимо, и я знала, что он намерен убить меня, чтобы ты и дальше оставалась на реке, и тогда – словно из ниоткуда – возникла ты, размахивая лопатой над головой, крича какой-то боевой клич, и бросилась на Бонака – ведь это был именно Бонак, – отчего тот в последний момент поменял направление и бросился наутек между деревьями. А ты понеслась за ним и скрылась из вида.

Я побежала за тобой. Мне показалось, что стало холоднее – как было той зимой – и земля затвердела под моими ботинками. Я подумала, что вижу Маркуса, мелькающего за деревьями. Я потеряла тебя. Я бежала, пока не наскочила на проволочную ограду, за которой тянулись рельсы, уходившие в подземный туннель, и тогда я вернулась к прибрежным зарослям. Тебя там не было. У меня в голове не укладывалось, как ты могла так быстро бегать. Я снова углубилась в деревья. Все звала тебя и звала. И мне казалось, что я слышу ответное эхо. Сосны отступили, а за ними и земля. Я услышала реку раньше, чем увидела. Ты стояла у самой воды, склонившись над чем-то, так что мне было не видно твоего лица. Земля вокруг тебя была влажной, а вода имела ржавый цвет. Я почувствовала, как мои ноги подкашиваются. Рядом с тобой лежала лопата, которой я взломала дверь лодки. Металл был залит кровью. Река стала безопасной впервые за многие десятилетия. Я подумала, что он, наверное, не дрался, что он – после всех этих лет – считал тебя своей. А ты сделала это ради меня. Я подошла к воде. Ты отделяла грубую, чешуйчатую шкуру от плоти, освежевывая тушу. Лапы зверя были короткими и крепкими, когтистыми; пасть была длинной и зубастой, а хвост погружался в мутную воду. Все его тело было крепким и грубым, не считая брюха, белесого как взбитые сливки. Ты засунула руки в своего Бонака по локти. Я смотрела на тебя, и на миг мне померещилось, что ты превращаешься в него. Как будто ты и была Бонаком все это время.

У меня ушло немало времени, чтобы выкопать яму. Руки ослабели от бумажной работы, сердце сильно колотилось. Ты содрала шкуру и отмывала ее в реке, соскребая останки, как мы делали с костями, которые покупали у торговки мясом. Когда я резала тушу, погружая нож в органы, кровь и мышцы, меня поражала плотность тканей. Я выкопала яму. Начали опускаться летние сумерки, постепенно, незаметно. Пропела гагара, и ты отозвалась ей с берега. Я разжигала костер, пока он не взвился в небо. Лес как будто отдавал мне все свое тепло, накопленное для меня за долгие годы. Огонь поднимался выше моей головы. Ты подошла и присела рядом, протянув руки к огню, отогреваясь. Шкуру Бонака ты набросила себе на плечи, его морда лежала на твоей голове, а конечности были обернуты вокруг тела. Ты выглядела точно гибрид, с твоими заскорузлыми коленками и пучками белых волос, торчавшими из-под приоткрытых челюстей Бонака, напоминая какой-то странный мех. Я срезала куски мяса с костей и коптила над огнем, глядя, как они темнеют. Мы по очереди брали в руки каждый орган и взвешивали его с тем же изумлением, с каким когда-то читали энциклопедию. Мозг был маленьким, голубоватым; легкие были огромными; печень была больше сердца, а сердце было таким крепким, что я не могла проткнуть его. Я засунула его под пепел в середине костра.

Мы ели руками. Это напомнило мне пиршества, которые у нас бывали на лодке, когда появлялась торговка мясом или кто-нибудь мимоходом делился с нами едой, соленьями, сладким перцем, хлебом и козьим сыром. Это также напомнило мне о походе в ресторан с Фионой, о том, с какой жадностью она поглощала пищу, словно возмещая значительность истории, которую рассказывала мне. В пище было ликование, а еще оправдание и прощение. Мясо было с душком дичи, слегка напоминая рыбу, которую мы ели из реки. По моим запястьям текла кровь. Темнота сгущалась. Я поворошила огонь, вспыхнувший с новой силой. И раскопала веткой сердце.