Два
Ночью все теряется

Дом другой, когда ты здесь. Повсюду недопитые кружки и периодические набеги на холодильник среди ночи. Твой образ мыслей подмывает мой разум, так что я тоже путаюсь в днях, теряю счет неделям. Наши ссоры – как я ни пытаюсь избежать их – длятся ночи напролет, и под конец ты плачешь в ванной. Твои внезапные наваждения. Один день ты готовишь тонны карри, твои руки оранжевые от куркумы; но, закончив, ты слишком устала или тебе уже не до того, чтобы попробовать приготовленное. Другой день мы проводим у истока ручья, где ты пытаешься ловить рыбу руками, сидя часами на корточках в мелкой, еле текущей воде, хватая рыбу, которую я не вижу, если она вообще там есть. Ты также одержима мыслями о неизбежности, о предначертанности. Тебя преследует чувство рока, заставляя бродить, съежившись, по моему дому, ища убежища. Я знаю, говоришь ты, что случится. Когда же я допытываюсь у тебя, все больше злясь с каждой секундой, ты только говоришь, что нам никуда не деться, что наш конец прописан в нас с момента нашего рождения и что любые решения, которые мы принимаем, – это только миражи, пустая видимость свободной воли. И мне хочется кричать на тебя, что это ты решила оставить меня, никто тебя не заставлял, нельзя раз за разом делать что-то плохое и называть это судьбой, или предопределенностью, или богом. Но иногда я задумываюсь, а что, если ты права и все наши поступки вырастают из всех поступков, совершенных нами в прошлом. Словно наши решения вылетают из нас точно осколки взорвавшихся бомб, заложенных нашими прошлыми действиями. Я не говорю этого тебе. И пытаюсь не слушать, когда ты говоришь, просто завариваю тебе чай и сплю, когда спишь ты, словно мать с новорожденным, за которым она еще толком не умеет смотреть.

Я думала о Маркусе, а когда я спросила тебя, помнишь ли ты первую встречу с ним, ты сделала вид, что не понимаешь, о ком я говорю. Только я вижу по твоим глазам и по тому, как ты сторонишься меня, что ты все понимаешь. Ко мне вернулось одно воспоминание. Я не знаю точно, что оно значит, а когда рассказываю о нем тебе, ты злишься – и вот, окно разбито. Слесарь, пришедший его чинить, косится на тебя опасливо. Ты открываешь рот и громко клацаешь зубами, так что он подскакивает.

Я ела мужчин вроде тебя на завтрак, когда была в ее возрасте, говоришь ты, кивая в мою сторону.

Я едва слышу, что ты говоришь. Воспоминание накладывается на чумазый дом, твои скрюченные пальцы, новое стекло, открытый ящик слесаря с инструментами на столе.

Мне тринадцать лет, и я во власти твоих чар и разных слов, и сплетенных воедино берега и реки, и леса. Я верю, что нет ничего неизменного, что я могу менять что угодно, ловя нутрий, жаб, шустрых серых белок, мышей-полевок, долгоножек, головастиков. Зима уже подходит к концу, та самая зима, когда пришел Маркус – последняя наша зима на реке – и я лежу на животе на крыше нашей лодки, ночью. Завиток тумана перерезает деревьям колени. Лодка стоит не у берега, а на середине реки, но швартовые канаты туго натянуты, удерживая ее на месте. Я положила голову на сгиб локтя, и мое дыхание затуманивает круглое окошко в крыше. Кругом темно, только в лодке горит свет. Я помню, что ты сказала мне, что тебе нужно кое-что обхекать, и попросила меня поспать на крыше. С тобой в лодке был Маркус.

Иногда я внутри себя. Я чувствую вкус коры, которую содрала с дерева и жевала, пока она не превратилась в кашу, вижу полукружья грязи под ногтями. Я гляжу вниз, в круглое окошко.

А иногда я стою на берегу, того же возраста, что и сейчас, когда ты в моем доме – подгибаешь пальцы на ногах в слишком тесной обуви, – и выискиваю твои следы: сигаретные окурки, хлебные корки, горелые спички. С берега я едва различаю себя-подростка на крыше лодки, положившую локти по обе стороны окошка и сосредоточенно глядящую вниз.

Там, в затуманенном стекле, что-то шевелится в свете свечей. Нечто с двумя головами и множеством конечностей елозит ими во все стороны. Я обхватываю лицо ладонями, опускаю его к самому стеклу и, вжавшись носом изо всех сил, задерживаю дыхание. Это Бонак?

Каждый раз, как я вот-вот пойму, что же я там вижу, я оказываюсь на берегу, теребя короткие волосы за ухом, зову на свист давно пропавшую собаку, пытаюсь вспомнить слова, без которых мы не сможем рассказать эту историю.

Слесарь что-то бубнит себе под нос, меняя стекло, и ты преследуешь его до машины, а когда он трогается с места, кидаешь камни ему вслед. Над холмами висит марево, и ты приходишь вся потная – под мышками и на груди темнеют влажные пятна. Ты говоришь, что тебе нужен лимонад. Тебе нужна сигарета. Тебе нужен шезлонг. Тебе нужно, блядь, побыть одной. Ты выводишь меня из себя. Твоя упертость. Ты злишь меня. Ты меня бесишь. Тебе здесь совсем не место.

Мне нужно забыть ту личность, какой ты была, и описывать тебя такой, какая ты теперь. Ты как будто не чувствуешь боли. Я вижу, как ты обжигаешь руку о чайник, но никак не реагируешь. Ты чрезвычайно восприимчива к малейшим шумам и запахам: раздражаешься на гудение ветра в дымоходе или на шум воды в трубах, отказываешься входить в комнату после того, как я готовила еду. Ты громогласно и самоуверенно говоришь об анатомии и болезнях. Я не знаю, сочиняешь ли ты это или действительно набралась таких знаний за прошедшие годы. Ты говоришь, что у меня дефицит железа в организме и, наверное, глютеновая болезнь. Ты держишь меня за руки и надавливаешь на кутикулы, что-то хмыкая и восклицая, оттягиваешь кожу у меня под глазами. Нет такой темы, на которую бы ты не рассуждала – ты увлеченно рассказываешь мне о работе кишечника, о цвете своей мочи, дергая волоски у себя на подбородке. О сексе ты говоришь расплывчато, обобщенно. Объекты и люди перемешиваются в твоих предложениях, так что невозможно понять, говоришь ли ты об одном событии или о нескольких. Когда ты рассказываешь о мужчинах, кроме Чарли (человека на лодке), они у тебя безвольные, затюканные, иногда запуганные. Об одном из них ты говоришь с вялым сожалением. Моложе тебя, неопытный, рохля. Ошибка с самого начала. О других по большей части ты рассказываешь, как мне кажется, чтобы позабавить меня: они стучат головой в стену за кроватью, у них никак не встает или они слишком быстро кончают. Если я смеюсь, хотя бы чуть-чуть, ты довольно улыбаешься и даешь мне апельсин из миски с фруктами.

Но твоя деградация продолжается. Ты кричишь, чтобы я пришла, побыстрей. Когда я прибегаю, ты держишь мой большой Оксфордский словарь открытым и тычешь им в меня.

Я знаю, есть такое слово, кричишь ты. Я это знаю, я это знаю.

Я пытаюсь успокоить тебя. Ты ужасно взвинчена. Швыряешь словарь на стол, разбивая стакан. Лихорадочно листаешь страницы.

Я это знаю, я это знаю.

Что? Что за слово?

Ты злобно смотришь на меня, закусив губы, скрючив пальцы. Ты искала слово «эгаратизация», и оно означает исчезновение себя, избавление от своего прошлого. Я говорю тебе, что нет такого слова, и показываю в доказательство нужную страницу в словаре. Ты кажешься напуганной, ходишь по дому за мной, наступая на пятки, так что мы обе едва не падаем.

Тебя беспокоят короткие слова. Кран, болт, шаг, ручка. Ты произносишь их неправильно или употребляешь в каком-то странном смысле. Ты можешь повернуть ручку на ванне, чтобы добавить горячей? Слишком вязко для меня. Как правило, я никак на это не реагирую, и ты спокойно плывешь дальше. Я думаю, ты этого не замечаешь, но однажды я вижу, как ты на кухне вцепилась обеими руками в раковину и повторяешь на все лады слово «паразитарный». То пара-ЗИТАР-ный, то ПАРА-зитар-ный. Левой ногой ты отстукиваешь по полу слога. Сперва я не понимаю, что ты делаешь, но затем догадываюсь, что ты проверяешь свое отношение к этому слову, выискивая недостатки, готовясь к будущим потерям.

Ты точно знаешь, что с тобой происходит. Твой возраст подтачивает тебя как никого другого. Все твое невежество только для меня.

Дети должны уходить от родителей. Так должно быть. К тому времени, когда ты становишься родителем, ты должен уже пережить это, в чем бы ни была причина твоего ухода. Но родители не должны уходить от своих детей.

Мне нужно кое-что спросить у тебя, говорю я. Как думаешь, ты не будешь против?

С чего мне быть против? Ты качаешь головой. Ты как будто забыла всю свою прежнюю вспыльчивость.

А может, и правда не помнишь.

Ты не споришь со мной. Ты льнешь ко мне, по-свойски, но осторожно. Я чувствую пустоту на месте твоей левой груди.

Ты помнишь, говорю я, зиму, когда пришел Маркус?

Но сейчас же лето.

Да. А тогда была зима. Мы жили на реке. Ты помнишь? Я нашла тебя там пару дней назад.

Ты немного помычала, покачала головой, похлопала меня по коленке. Я не отступала. Мы прожили там всю мою жизнь. Только ты и я. Но однажды пришел человек. Мальчик. И он остался с нами. Не очень надолго, от силы на месяц. И что-то было в реке, не знаю что. Я думаю, мы пытались поймать это.

Правда?

Да.

Я такого не помню.

А ты хоть что-то помнишь?

Ты пожимаешь плечами, запускаешь руки в карманы пижамы и вынимаешь их ни с чем. Ты раскрываешь ладони и показываешь мне. Я отвожу их вниз.

Ты помнишь, что случилось с Маркусом?

Ты берешь мою руку между своими и сильно трешь, а потом дуешь в щель, и я чувствую твое липкое дыхание на коже. Твои касания вызывают у меня шок. Когда-то я – даже не верится – обвивала руками твои ноги и зарывалась лицом в колени. Я приносила тебе найденное в лесу или в воде: речную гальку, листья щавеля, улиток, которых ты готовила с чесноком и маслом. Когда я была юной, ты высоко поднимала шланг, и мы вместе принимали душ посреди тропинки, твои пальцы распутывали колтуны в моих волосах, словно разгадывая загадки.

Внезапно, как по нажатию кнопки, ты в полном сознании. Я вижу, глядя на тебя, что ты все понимаешь, что ты сознаешь все прошедшие годы и что они принесли с собой.

Я должна была понять, когда он впервые пришел, говоришь ты. И наклоняешь голову набок. В нем было что-то такое. Я думаю, что сказала себе, что это похоть, новый вид похоти, потребление. В нем было что-то знакомое, словно я любила его раньше. Я должна была понять.

Начал больше, чем концов, вмещающих их. Где-то ты и отец, который мне не отец, лежите на узкой кровати, еще без страха, сомкнувшись долгой плотью к долгой плоти, устами к устам, как будто один из вас уже при смерти. Где-то я стою в словарном отделе, слушая гудки телефона в пустом морге. Где-то я открываю дверь в коттедж на холме, и ты проталкиваешься мимо меня, высказываясь насчет бежевых обоев, которые здесь с тех пор, как я тут поселилась, насчет заплесневелых водостоков и отсутствия пепельниц. Ты не могла даже купить паршивую машину? А где-то шагает Марго. Здесь я полагаюсь на воображение, на возможности. Я кладу ее слова за щеку и надеюсь, что она не будет против некоторых допущений, приукрашиваний. Где-то она шагает и, пожалуй, слышит меня, как многократное эхо, и думает: это не так. Слушай. Слушай – вот как это было.

В сумке у Марго была палатка, но Марго слишком устала, чтобы ставить ее. Она заползла поглубже в кусты. Там были скользкие листья, пустые пивные банки, белый шарик, попавшийся ей под хромую ногу. Сквозь забор она видела канал в колыхавшихся отсветах фонарей и светофоров, световые восклицательные знаки от фар машин, нараставшие и спадавшие, когда они проезжали по мосту. Она натянула на голову капюшон спального мешка. На исходе ночи какие-то люди пришли и устроились спать чуть дальше по тропе, под мостом, и она проснулась от того, что они переговаривались между собой. В первые моменты после пробуждения она забыла об этом. Потом вспомнила. И уже не могла заснуть. Земля подмерзла, и спальный мешок стал влажным. Она смотрела, как утренний свет разливается по грязной воде канала.

Она вывернула сумку, которую ей собрала Фиона. Не без сочувствия. Плитка шоколада, пакет хлеба, несколько свернутых банкнот, пол-рулона туалетной бумаги и несколько тампонов. Палаткой давно не пользовались, и от нее пахло сыростью. Ей вспомнилось что-то, сказанное отцом, но не полностью; что-то о том, что даже самое малое достижение – это все же достижение. Она попробовала услышать, как работает ее тело, как бурлит в животе, словно в котле, вопреки всему. Стоило ей задуматься о том, что она делает, ее охватывал такой страх, что она цепенела. Она утрамбовала все обратно в сумку, расправила плечи и двинулась в путь.

Она шла два часа, а потом остановилась. По дороге над каналом шумно проносились в обе стороны машины и исчезали вдали; старые рельсы обрывались в воздухе; поля, которые могли быть посевными, были затоплены тинистым половодьем. Периодически – с каждым разом все реже – она петляла и поворачивала назад, туда, откуда пришла. Казалось уму непостижимым уходить из дома. Ее руки шарили по карманам, по жидким волосам, по левой, хромой ноге. Она закрывала глаза, представляя стены родного дома, вздымавшиеся вокруг нее, точно грудная клетка. И как захлопываются знакомые двери.

Четыре рыбака – штыри от их палаток остались воткнутыми в землю с прошлой ночи – так настойчиво предлагали ей бургер, которые они жарили в грязной сковородке, что она устроилась рядом с ними и ела руками непрожаренное мясо. А потом взяла второй. Рыбаки неспешно переговаривались. Она их почти не слушала. Не зная, чем еще заняться, она сидела с ними, пока совсем не стемнело, хоть глаз выколи, и их костерок стал ей казаться точкой света в бескрайней тьме. Она слышала, как какая-то живность из канала шуршит в колючих кустах. Она была совсем не готова к этому, ко всему этому. Она снова ощутила холодные лапы страха, плотно сомкнувшиеся у нее на висках, на груди. Она вдавливала кулаки в уши, пока это чувство не отпустило ее. Один из рыбаков внимательно смотрел на нее через костер.

Ты знаешь, спросил он, встретившись с ней взглядом, о водяном воре? Он живет в воде, но ходит по земле.

Его товарищи захихикали или зашипели сквозь зубы. Рядом с ними лежали их посохи, точно ружья. Их руки и лица лоснились от мясного жира. Их длинные ноги откусывала тьма. Один из них указал на сумки у них за спиной. Там виднелись чешуйчатые бока и кнопки рыбьих глаз.

Ночью все теряется, сказал он и поежился. Другие снова засмеялись, и она подумала, что они сочиняют байки, чтобы напугать ее.

Когда она пошла от них, то услышала, что они идут за ней, и юркнула в кусты, где обождала, пока они пройдут мимо, а затем, не утерпев, вернулась к костру. Она не знала, что они сделают с ней, если увидят, но явно ничего хорошего. Она подумала, что если что-то и терялось ночью, то явно не без их участия; подумала об их плотных карманах и о том, что они прятали в пластиковых сумках под рыбацким уловом. Она долго слышала их голоса, а потом они затихли, и не было слышно ничего, кроме плеска воды и шелеста кустов; лая лисы и уханья совы. В темноте у нее не получалось вставить как следует штыри для палатки, и она сдалась и снова легла спать в одном мешке, но, как ни пыталась, не могла заснуть.

Утром собака вскинулась в углу комнаты, как будто поняла, что дальше уже некуда. Вероятно, она, как и я, тоже ненавидела «Приют путника». Для меня всегда были за гранью понимания люди, любившие жить в отелях и хостелах или палаточных городках. Я не мечтала побывать в Италии, в Перу или в Новой Зеландии. Я мечтала о комнате, в которой я буду знать все выходы и смогу пригвоздить шторы к стене. Дальше уже некуда, сказала я, и собака мне почти улыбнулась.

Я сидела в «Макдоналдсе» и искала тебя на своем ноутбуке. Всякий раз, как мимо проходили дети, они отдавали собаке половину бургера и большую часть мороженого. Я подумала, что с диетой у нее покончено. Я прониклась к ней благосклонностью. Я ответила на пару писем. Я уже должна была заканчивать работу над словом «взломать». Я уже должна была быть на работе. Но я не брала отпуск или больничный четыре года. Так что они подождут. Внезапно меня посетила мысль, что, может быть, я не вернусь и даже никому не скажу, и они меня больше не увидят. Я была такой же, как ты: не столько личность, как ходячая дыра.

На сайте издательства было мое фото: ослепленная вспышкой, зубная паста на воротнике джемпера, щербинка между верхними зубами. Там же был мой электронный адрес, а также рабочий номер телефона. Если бы ты хоть раз захотела найти меня, то нашла бы. Тебе бы это не составило труда. Но о тебе в интернете не было ничего. Я уже не раз тщетно пыталась найти тебя, но наводила справки снова и снова. Собака сидела, выставив костлявые задние ноги, и ловила жареную картошку, которую ей кидал мальчишка через все помещение. Я делала вид, что собака не моя. Я выискивала тебя везде, где только можно. Это было все равно что искать тело в мутной воде, иголку в стоге сена – мартышкин труд; мне больше нравилось определение «бесплодные усилия». Ни малейшей зацепки, ни единого проблеска – ты не оставляла следов. Уже в который раз я терпела неудачу.

Я не замечала, как долго там просидела, пока не зажглись огни по фасаду автосервиса. Машины перемигивались фарами, выезжая задним ходом со стоянки. В автосервисах было что-то, напоминавшее реки. Ни там, ни там не жили благополучные люди. Я осознала это, только выехав оттуда.

Наконец-то я нашла хоть что-то. Возможно. Свет экрана был таким ярким, что резал глаза. Я закрыла ноутбук. Если бы я решила прекратить поиски, я смогла бы выйти на работу на следующий день. Я бы не стала обзванивать морги и больницы. Через год я бы забыла все, что начало возвращаться ко мне за последние несколько дней; через десять лет я бы даже не смогла вспомнить твое лицо. К тому времени, как я бы состарилась, я бы выдумала себе совершенно другое детство, с опрятной матерью, которая умерла молодой, тихо и мирно. Что бы сейчас ни давило на меня, подчиняя себе мои чувства, со временем это должно было ослабнуть и пройти совсем. Ничто уже не будет теряться ночью. У меня в голове ты говорила: Перестань кричать, Гретель, это просто сон. Я была так взвинчена. Уже очень давно я не чувствовала ничего подобного. Я снова открыла ноутбук. Это была не ты. И не Маркус – о нем в интернете было не больше, чем о тебе, – но я нашла пару с такой же фамилией, жившую в городке неподалеку. Я ела чипсы горстями, заедая панику. Собака сидела рядом и смотрела на меня с открытой пастью.

Тебе будет плохо, сказала я и чуть не подавилась острым чипсом. Вероятно, думала я, Маркус знал, где ты была. Вероятно – я запихнула в рот полную горсть, и собака заскулила и повалилась на спину, – ты была с ним. Вероятно, к нему ты и ушла, с ним ты и была все это время.

Я нашла сведения о его родителях на нескольких сайтах. Достаточно для начала слежки. Женщину я нашла на сайте школы. Она была учительницей. Связанной с лесной школой; не так давно ездила с учениками в Национальную галерею, на ферму. Она не походила на Маркуса. Я была разочарована. Также я нашла ее отзыв о ресторане на сайте «Трипадвизор», где она указала полное имя и электронный адрес, словно в своей анкете.

Мы оказались здесь в четверг, к нашей полной неожиданности. Я заказала курицу. Муж заказал болоньезе. Дети также заказали болоньезе. Мы придем сюда снова. Я заказала немного вина и осталась довольна. Муж был не в восторге от официанта.

Помимо упоминания на «Трипадвизоре», об этом человеке мало что было в интернете – я не нашла ни фотографии, ни места работы. Только его отзыв на сайте автомехаников. Три звездочки и полное имя.

Разумеется, они могли быть кем угодно. Я сказала это себе вслух. Я сходила в машину, достала карту из бардачка и разложила ее на столе в «Макдоналдсе». Я помню, как ты говорила, что мы были нигде, что мы были за всеми пределами. Словно того места, где была пришвартована наша лодка, не было на картах; география была неприменима к ней. Я съела второй пакет чипсов и скормила собаке четыре штуки. Они могли быть кем угодно, но – я склонилась над картой – они жили достаточно близко к тому месту, где мы останавливались на реке, чтобы быть родителями Маркуса. Так или иначе, это место все же значилось на картах.

Что терялось ночью: прибрежная речная грязь, кролики в своих извилистых норах, болотные курочки, спавшие на нижних ветках, бродячие собаки, забредавшие куда не следует, вереницы рыб на рыбацких стоянках, серебряные крючки, соседские кошки и все, на что они, в свою очередь, охотились и что ели: мыши, слепые неуклюжие кроты, птицы со сломанными крыльями.

Следующий день местность, по которой шла Марго, стремительно дичала. Канал влился в реку под названием Айсис. Очень холодную. Ее руки были в порезах от колючих кустов и в красных отметинах от крапивы. У нее кончился весь хлеб, и она пожалела, что расходовала его недостаточно бережливо. До того, как она ушла из дома, ее сны были четкими, точно автобусные расписания – в них были двери и прямоугольные стены, вещи, разрезанные на равные половинки, и миски с фруктами. Сон, увиденный ей прошлой ночью, был полон грязи, спутанных корней и пропитан влагой. Ей на ум пришли слова Фионы, услышанные перед тем, как она сказала ей уходить и собрала в дорогу сумку.

Она не сразу осознала, что кто-то идет за ней. Река имела свойство хватать звуки и выворачивать их. Не раз она как будто слышала, как ее зовет мать сквозь подлесок. Ее шаги казались громче обычного. Когда солнце поднялось высоко в небо, она остановилась отдохнуть. Однако звук ее шагов на тропинке позади смолк не сразу.

Она помочилась в какую-то нору в земле. Впереди с тропинки вспорхнула птица и, пропев, полетела над водой. Кто-то прочистил горло, но она осмотрелась и никого не увидела. Она подумала о водяном воре, жившем в воде и ходившем по земле. Она задумалась, как он должен выглядеть. Наверно, у него должны быть перепончатые руки и ноги, чтобы плавать, и тонкие пальцы, чтобы красть. Она подумала о рыбаках и о том, как они смотрели на нее поверх догорающего костра, об их широких ладонях и смехе.

Она пошла дальше. Шаги, которые она слышала, были не ее. Они были четче и тяжелее и стихали на миг позже, чем она ставила ноги, и так же начинались. Тропа идет прямо, подумала она, значит, они попутчики. Только она в это не верила. За весь день она не видела никого, кроме цапель и полузатонувших барж.

Она шла, пока небо не стало клониться к воде. Ее страхи поднимались, точно колючки на кустах ежевики. Она жалела, что отправилась в путь, не научившись стольким важным вещам: как меньше бояться, как разводить костер, как говорить с незнакомцами. Она жалела, что не знает, как себя вести, если кто-то тебя преследует. Листва с краю тропы расступилась, открыв проход. Она проскользнула сквозь листву и пошла вдоль берега, поскальзываясь и чуть не падая, раскидывая руки, сжимая кулаки. Она припала к земле и легла плашмя на живот. Посмотрела через склон, за которым шла тропа.

Это был один из рыбаков. Она не узнала его лицо, только увидела знакомый цвет непромокаемой куртки. Он нес металлическую коробку, в которой что-то громыхало. Он остановился и, казалось, стал рассматривать ее следы в грязи. Его тело внушало ей страх. Он занимал больше пространства, чем, как она думала, ему полагалось. Она опустила голову в сырую листву и задержала дыхание. Он долго шел за ней. Другие рыбаки – она в этом не сомневалась – ждали его вместе с ней. Он был точно водяной вор: брал что хотел, жил на воде, но выбрался на землю и шел за ней.

Чтобы успокоиться, она стала вспоминать все, что любила в доме: круглые ручки посудомоечной и стиральной машин, ровные края рожка для обуви, яблоки с веток, когда они были слишком твердыми, чтобы есть их, и падали от сильного ветра. Что-то двигалось по земле. Она представила, что глаза мужчины были как два зеленых мраморных шарика, а его руки сужались, словно щупальца моллюска. Послышался какой-то шум, ближе, чем раньше. Она подняла голову над руками. Мужчина ушел, но там было что-то другое. Последний дневной свет просачивался через кроны деревьев и бросал обширные тени от ветвей и животного, стоявшего на склоне. Она почувствовала запах смолы от древесной коры. Земля кишела мокрицами и сороконожками, а по ее руке ползла ночная бабочка. Зверь на склоне был длинней, чем человек, вставший на четвереньки. Она закрыла глаза и стала думать о симметрии дорожных фонарей, о сердцевинах фруктов, о стрелках часов. Когда она снова взглянула наверх, что бы там ни было раньше, теперь исчезло. Марго долго лежала, не шевелясь, и чувствовала, как холод проникает в суставы, в пальцы. Ее разум пытался подыскать логическое объяснение увиденному. Она думала: это был барсук, это была лиса, это была всего лишь тень дерева. Но она знала, что виденное ею существо не было ничем из этого. Это был водяной вор.

В какой-то момент она поднялась, надела рюкзак и пошла дальше. День клонился к вечеру, и все казалось совсем другим, невозможным. Каждое дерево было мужчиной или тем существом, что возникло после. Она втянула голову в капюшон и побрела, насупившись. Она клевала носом на ходу, так что река закружилась, словно веретено, повисла над ее головой и была готова упасть.

Постепенно стали возникать промышленные объекты: пустые газгольдеры, просевшие на металлических каркасах, бетонные трубы. Загаженные окраины какого-то городка: домики с террасами рядом с железной дорогой, отражавшейся в окнах, грязная мелководная речушка, лодки, стоявшие впритык одна к другой, тонкие деревья с ободранной корой.

Она прошагала несколько часов, и ее хромая нога перестала слушаться, так что она присела у изгороди. От некоторых лодок поднимался дым. Первые заморозки уже тронули деревья. Она слышала, как ветви стучат друг о друга.

Небо красное под вечер, сказал мужчина на лодке, стоявшей ближе всех к ней, пастуху живется легче. Я это чую.

Она подтянула колени к груди. Он стоял на корме лодки, не глядя на нее, увлеченно вертя что-то в руках. Под полями его шляпы она видела затененный выступ крючковатого носа, мешки под глазами. Под бортом лодки плескалась темная вода. Она старалась не смотреть на нее и не думать о том, что услышала от рыбаков о водяном воре; и о том, что она видела между деревьями.

Не май месяц, сказал мужчина на лодке, продолжая вертеть что-то в руках. У меня бараний передок и немного хлеба, я сам его испек. Могу заварить чай, если будешь пить.

Ну уж нет, подумала она. И стала собирать сумки и щипать ноги, возвращая им чувствительность. Мужчина отложил то, чем был занят, и склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то, неслышному ей. Она поднялась и начала идти.

Он сказал, что это не обязательно. И, ссутулив костлявые плечи, исчез в кабине баркаса.

Она стояла в ожидании и сомнениях. С одной из фабрик за ее плечом доносились громкие протяжные звуки. Она чуяла запах жженого сахара. Когда она стояла, голод ощущался отчетливей, тянущей воронкой в животе. Краска на лодке так облупилась, что она не могла понять, какого она была цвета – потрепанная, ржавчина вдоль бортовой перемычки, сползающая потеками к воде. В убывающем свете дня она различила пару чайников, висевших на корме, но не увидела в них никакой травы. Мужчина вышел на палубу. Ей нужно было уходить, она это понимала. Она тронулась с места, ускоряясь с каждым шагом, подволакивая ногу, уже боясь, что он пойдет за ней, как тот рыбак.

Все в порядке, сказал он, я поставлю на берегу. И отойду подальше. Отойду назад на лодку.

Она остановилась. Он неуклюже слез с края лодки, прошел пару метров, нагнулся и, поставив котелок, отошел назад. От котелка шел пар. Она подошла к нему, не сводя глаз с мужчины, и, взяв котелок, вернулась в кусты. Первый глоток обжег горло и язык. И она запихнула в рот хлеба. Жаркое было вкусным и горячим, баранина была нарезана большими кусками, с жировыми прослойками. Хлеб, бледный и пористый внутри, был с темной корочкой толщиной с ее большой палец. Она съела все, а потом подняла котелок и облизала края до последней капли. Выглянув из кустов, она увидела рядом кружку горячего чая, которую мужчина вынес, пока она ела. Она взяла кружку и присела с ней, сжимая в руках, пока ей не стало казаться, что у нее плавятся отпечатки пальцев.

Слишком слабый?

Она покачала головой.

Что?

Нет.

Я только и делаю, что ем. Он обхватил пальцами запястье одной руки. Оно было тонким, точно водопроводная труба. Когда я не рыбачу, я весь день готовлю, а потом весь вечер ем. Я ем за пятерых. Или шестерых. Иногда мне кажется, что внутри меня шестеро мужиков, как птицы, разевают рты. Я все ем и ем, чтобы накормить их, а сам – видишь какой. Понимаешь?

Он поднял то, что держал до этого в руках, и показал ей. Это приманка, сказал он. Я вытачивал ее. Знаешь, что это?

Нет.

Он накрыл ее ладонями и повертел между пальцами. Это как блесна, поплавок. Цепляешь к концу прута и удишь рыбу. Я ее обдумывал, как будет лучше. Большая, видишь? Он взвесил ее в костистых ладонях. На такую можно будет поймать что-то крупное. Я делаю резьбу на ней. Он взял нож и показал ей.

Она уже не боялась его. У него, казалось, было больше слов, чем он мог удержать в себе, и ему было некому отдать их.

Еще? Он поднес ко рту воображаемую кружку.

Да, сказала она и, пройдя пару шагов, поставила кружку на землю. Он сошел на берег, и она отметила, как неуклюже он шагает, выставляя сперва одну ногу вперед, словно ощупывая землю. У нее даже мелькнула мысль, что он передразнивает ее, как это делали другие. Его нога задела кружку, чуть не сбив ее. Когда он, взяв кружку, шел обратно, она услышала его хриплое, тяжелое дыхание. Вода потеряла цвет. Как и небо. Похолодало, словно включили кондиционер.

Я заварил теперь покрепче, сказал он, ставя кружку на землю в паре метров от лодки. Не знаю твоих предпочтений. Но, думаю, не закабанеешь, усмехнулся он. Я и пытаться перестал. Не знаю твоих предпочтений. Меня зовут Чарли. А тебя?

Она замялась. Ей не хотелось называть ему свое настоящее имя, хотя она не знала почему. Маркус, сказала она. Он как будто не услышал. У него под мышкой была книга, которую он протянул ей. Было уже так тускло, что она не разобрала названия.

Я в них не разбираюсь. Даже если бы мог читать, сказал он.

Что это?

Вопросы. Трюки. Когда я был в твоем возрасте, мог щелкать их только так. Он поднял руку и щелкнул пальцами. У мальчишек талант к таким вещам – к логике, всяким задачкам. У меня никогда не было сына, но если бы был, он бы умел разгадывать загадки.

Он вернулся на лодку, держа книгу под мышкой, шаря перед собой другой рукой. Она поняла, что он слепой. Он неуклюже уселся, расставив длинные ноги.

Ты разбираешься в этом?

Я не знаю, сказала она.

Я запомнил парочку. Попробуй вот эту. В лесу, неподалеку от Пуатье, стоит амбар. Амбар пустой, не считая повешенного, который болтается под потолком. Веревка вокруг его шеи десять футов в длину, а его ступни в трех футах над полом. Ближайшая стена в двадцати футах от повешенного. Вскарабкаться по стенам или балкам невозможно. Человек повесился сам. Как он это сделал?

Я не знаю.

Он покачал головой. Вот и я не знаю. Он стукнул ногой о край лодки. Видишь? Они непростые.

Может быть. А другую ты помнишь?

Другая оказалась такой же трудной. Она не знала ответа. Как и он. Он снова взял блесну и продолжил вырезать ее. Он был кожа да кости, но его руки выглядели сильными и умело обрабатывали деревяшку. Чуть позже он вынес пару одеял и положил на землю.

Больше я ничего не помню, сказал он. Может, ты еще вычитаешь?

Книгу он тоже оставил на земле. Из лодки на землю падал квадрат света. Она вошла в него вместе с одеялами, открыла книгу и стала медленно читать.

Есть две сестры: одна рождает другую, а та в свою очередь рождает первую. Кто эти сестры?

Она опустила голову на треугольник своих рук. От одеял пахло старым дымом и луком. Она подумала, что, возможно, знает ответ, пусть он и вряд ли подойдет. Он кружился вокруг нее и дразнил.

Кривоногий механик двигался с таким трудом, словно недавно вернулся из космоса. Я подумала, что он наверняка откажется назвать мне адрес, но он, похоже, не имел ничего против и написал его на клочке газеты. Даже когда я приближалась к конюшне, где мы с тобой жили, у меня не возникло того ощущения, что я была ближе, чем когда-либо, к тому, чтобы найти тебя.

Я с собакой обошла пару раз квартал, набираясь решимости. Все дома выглядели одинаково. Собака увидела белку и бросилась вдогонку. Я быстро пошла за ней и увидела нужный номер дома. Теперь отступать было некуда. Мужчина, открывший дверь, держал в обеих руках груду игрушек и стаканов, торчавших в разные стороны. У него были треугольные залысины и бисеринки пота на лбу. Ничего не спросив, он пригласил меня жестом войти. Может, у меня такое располагающее лицо? Собака влетела за мной, и нас окружили дети. Я подумала, что сейчас собака укусит кого-то из них, и нас быстро выпроводят. Барбосина! – выкрикнул кто-то из детей. Но мужчина позвал меня на кухню и закрыл дверь. Он предложил мне кофе, а затем заварил чай, совсем слабый, с большим количеством молока. Он не был похож на Маркуса. На щеках у него проступала сетка вен, а нос торчал точно утес. Он тяжело вздохнул.

В общем, посудомойка сломана уже почти неделю, сказал он. Я думаю, может, из-за трубки? И он впервые по-настоящему посмотрел на меня. У меня на одежде висела сопля, и что-то налипло на туфлю. Так вы пришли не по поводу посудомойки?

Нет, сказала я. Извините.

Ничего страшного. Вчера они тоже не пришли. Я предлагал вам кофе?

Я подняла свою кружку и сама не заметила, как выпалила одним духом:

Я знала вашего сына. Я познакомилась с ним на канале, но уже давно не видела. Я подумала, что он мог вернуться сюда. Я ищу свою мать и думаю, что он может знать, где она.

Еще до того, как я договорила, мужчина уже качал головой. Его руки мелко задрожали, как у эпилептика. Вы ошиблись. Он открыл кухонную дверь и указал в гостиную. Дети лежали щекой к щеке на полу, на их поднятых лицах мигал болезненный свет телевизора. Только один из них катался по ковру в съехавшем подгузнике, а собака нюхала его ногу. Мужчина указал на него. Его зовут Артур, в честь моего деда. Все другие девочки.

И других детей у вас нет? Постарше. Он хромал. Я непроизвольно стала изображать хромоту, но одернула себя. Я была уверена. Ну ничего. Я посвистела собаке, но ей, похоже, было не до меня. Не волнуйтесь, сказала я. Вы правы. Должно быть, я ошиблась. Не буду вас дальше беспокоить.

Я уже была почти у двери. Есть такое русское слово, которое означает «резко вставать друг за другом»: повскакать. Даже сейчас я мысленно вскочила вслед за тобой. Я была у двери, поворачивала ручку и звала собаку, чьего имени не знала. Собака, звала я.

Вы сказали, хромал? – переспросил мужчина.

Я обернулась. Собрались все дети, сложив руки перед собой.

Да, сказала я. На левую ногу. Он подволакивал ее.

Мужчину звали Роджер, и, судя по тому, как он направлял ко мне детей с различными заданиями – стаканы воды, поджаренные хлебцы с маслом, – он хотел, чтобы я дождалась, пока вернется его жена, которую звали Лора, как он сказал. Я смотрела, как он двигался, набирая полные руки посуды, грязных подгузников, упавших игрушек – и пыталась увидеть в нем черты Маркуса. Ты помнишь, как он выглядел? Выше тебя, даже ссутулившись, темные волосы, стриженные под горшок, беспокойные глаза. Ты говорила, что у меня такие же глаза, как у него, с набрякшими веками, словно вычерченными раньше нас самих. Кто-то из детей громко сказал что-то мне под руку.

Что?

Как зовут вашу собаку? Это была девочка. Ее волосы, собранные четырьмя или пятью пучками на макушке, торчали в разные стороны. На ее платье была нарисована смущенная овечка.

У нее нет имени, сказала я и стала отчаянно соображать, как себя вести в разговоре с маленькой девочкой. А как бы ты хотела ее назвать?

Такая ответственность повергла ее в ступор, и она стояла и молчала. Другие дети принялись с готовностью предлагать варианты, перебивая друг друга. Роджер стоял у окна и смотрел на улицу. Волосы у него на затылке были чуть длинноваты. Я никогда не умела ладить с детьми, и они, похоже, это понимали, проявляя ко мне повышенное внимание. Они составили то, что считали кратким списком подходящих для собаки имен, очень длинным и состоявшим в основном из названий других животных: додо, киска, свинка. Я пыталась отвязаться от них, перемещаясь по комнате. По всем углам были рассованы игрушки вместо привычных мне бутылок алкоголя. На всех ящиках стояли замки от детей, но прятать там было нечего. Одна из девочек взяла меня за руку и держала железной хваткой, невзирая на мои попытки высвободиться. Цивета, сказала она, цивета подходит?

Тебе нужно в ванную? – спросила я. Она не ответила, однако мы пошли вверх по лестнице, держась за руки. Поднявшись наверх, я внезапно испытала тревожное ощущение, что ошиблась, поняла все неверно. Сколько детей должны пропадать, уходить из дома каждый год? Кругом был бардак, куклы с оторванными головами, дыры в стенах, ручка на двери в ванную была сорвана. Девочка привела меня в свою комнату и стала показывать всякие вещи. Я вышла в коридор и, пройдя до конца, сама не заметила, как оказалась в большой спальне. Там были фотографии Роджера с какой-то женщиной, по-видимому, Лорой. Они были моложе, в цветастой одежде. Я стала шарить по вешалкам в их гардеробе. На дальней стене я увидела еще одно маленькое фото, в зеленой рамке. Я подошла к нему. Ребенок на фото отвернулся в сторону, выставив руку в камеру. И все равно я его узнала. Овал лица, край носа и губ, даже его осанка. Это был Маркус. Только волосы здесь у него завивались и были длиннее, чем когда мы знали его.

Это спальня папы и мамы, сказала девочка, стоя на пороге.

Я задержала дыхание. Я это поняла.

Мы пошли вниз по лестнице. Но она решила – сила внушения, – что ей все же нужно в ванную и что мне нельзя оставаться одной.

Ты здесь раньше не была, сказала она.

Не помню, чтобы я ребенком была такой рассудительной. Я помню, как ты говорила мне, что я была неисправимой врушкой, и я поражалась этому. Мне никогда не приходило в голову, что мои рассказы были враньем. Возможно ли, что и ты подобным образом относилась к своему исчезновению? Возможно, тебе и в голову не приходило, что ты бросила меня.

Нет.

А вы придете сюда завтра?

Наверно, нет.

Вы могли бы отводить нас в школу.

Могла бы, если бы была здесь.

Меня зовут Вайолет. А тебя как зовут? Ты Марго?

Я открыла шкафчик над раковиной. Кто такая Марго?

Глупая, сказала она, качаясь сидя взад-вперед, елозя пухлыми ножками по стульчаку. Марго – это мамина первая девочка. Она взрослая и ее с нами нет, но она бы любила нас. А ты любишь нас?

Я посмотрела на нее. Она пристально уставилась на меня, уперев локти в коленки. Теперь мне надо подтереться.

Ну давай. А ты когда-нибудь видела Марго?

А ты? – сказала она.

Да, я так думаю.

Она отмотала столько бумаги, что хватило бы на трех больших детей. Мне вдруг пришло на ум, что она, возможно, еще не научилась подтираться, и я невольным образом прислуживаю ей вместо кого-то из родителей.

Мы с ней никогда не виделись, потому что ее с нами нет.

Она умерла?

Она соскочила с унитаза и задрала подол своего платьица. Что значит, сказала она, подняв на меня глаза, умерла?

Я сделала вид, что не услышала ее.

Спустившись вниз, я стояла рядом с Роджером у плиты, и мы смотрели, как рыбные палочки, которые он приготовил детям на ужин, исчезали под столом, где лежала собака.

Цивета, говорила Вайолет, цивета, хочешь палочку? Цивета, цивета, цивета.

Я присела рядом с собакой. Ну что, Ивета? Собака взглянула на меня и отвернула морду, как бы в раздумье. Роджер держался молодцом, и краснота сошла с его щек. Я смотрела, как дрожат его руки, и думала, поняли бы вы с ним друг друга? Как понимают друг друга люди, отказывающиеся от выпивки в пабе.

Марго – это Маркус? – сказала я.

Он, казалось, совсем не удивился тому, что я знала это. В этом доме, по-видимому, ничто не могло держаться в секрете слишком долго. Я видела, как Вайолет поглядывает на меня, поедая свой горошек. Она думала, как я поняла, что мы стали в некотором смысле союзниками.

Я не знаю, сказал он. Может быть. У нее была хромота. С самого начала. С тех пор, как мы нашли ее.

Что значит нашли?

Он очень осторожно закрыл глаза и стоял так какое-то время. Раздался звук открываемой входной двери. Дети сорвались с места точно команда по регби, и Ивета бросилась за ними, залаяв. Я услышала голос женщины, спрашивавшей, чья это собака. Лицо Роджера слегка расслабилось. Мы прошли в гостиную. Женщина поставила сумку на пол и смерила меня взглядом. Что происходит? Дети сгрудились вокруг, устроившись на подлокотниках дивана.

Она здесь насчет Марго, сказал Роджер. Она знала ее.

Марго, воскликнул кто-то из детей, и другие подхватили клич.

Женщина подняла руки. Все, заорала она, в кровать.

Я прождала одна внизу почти час. Ивету я выпустила в сад, а сама легла на один из шезлонгов и стала слушать приглушенные шумы этого дома. Я всегда чувствовала, что наши жизни могли бы пойти по множеству разных путей и что ты своими решениями направляла их в ту или иную сторону. Но, может быть, и не было никаких решений; может, не существовало других возможных исходов. В любом случае я не могла бы представить нас с тобой в доме вроде этого, хотя, возможно, временами ты и подумывала о чем-то подобном. О доме у железной дороги, с садиком, где ты могла бы встречать меня из школы. На миг мне показалось, что я увидела свет в окнах сарая с краю сада, но потом он пропал, и я решила, что это было просто отражение от окон дома.

Пришла Лора и встала у шезлонга. Глядя на нее снизу вверх, я поняла, что она была старше, чем мне показалось, хорошо за пятьдесят, слишком старой для таких маленьких детей.

А я думала, сказала она, придет ли кто-нибудь? И скажет что-то, чего я не хочу знать. Вам знакомо это чувство, словно едешь на одном заднем колесе?

Мне хотелось сказать ей, что она бы не поверила, насколько мне это знакомо, но вместо этого я сказала, что, кажется, да.

Мы так и не смирились с этим. Поэтому и рассказали детям о ней. Потому что мы все время о ней думали.

Она не была она, когда я с ней познакомилась, сказала я.

Лора покачала головой. Что ж, она хромала? Подволакивала ногу?

Да.

И она была немного заторможенной, говорила с задержкой?

Да.

Она изучала меня. Вы моложе ее.

Я была еще ребенком, лет тринадцати, если правильно помню. Я жила с матерью на лодке. Маркус, или Марго, была с нами одно время зимой, примерно месяц.

Это была она.

Может быть, сказала я.

Повисла тишина, затянувшаяся до напряженности. Собака шарила по тенистым кустам, что-то вынюхивая.

У вас много детей, сказала я. И подумала, что лучше бы я промолчала.

Она присела на край шезлонга. Она сидела вплотную ко мне, сложив руки на коленях.

Мы пробовали после того, как ушла Марго, завести своих детей, но было слишком поздно или для начала мы просто не могли. Без детей нам жилось плохо. Но прошло немало лет, прежде чем мы это поняли. Так что потом мы взяли приемных. Я раньше думала – особенно первое время, – вдруг Марго вернется и решит, что мы нашли ей замену.

Она встала и посвистела Ивете, устроившейся в грязи на одной из клумб, потом подошла и стала махать в ее сторону ногой, пока она не стала рыть землю. Лора засунула руки в карманы и стояла, глядя на собаку. Я думала о Маркусе и о времени, что я провела с ним на реке, и Лора, вероятно, думала о том же, поскольку спросила:

Что с ней случилось?

Я сделала глубокий вдох и попыталась придумать подходящий ответ, что-нибудь как минимум утешительное. Но ничего не придумала. Не знаю, сказала я.

Утром Марго и Чарли сидели на тропе и ели плотные лепешки, так щедро сдобренные чили, что тесто было красным, а у Марго потом час слезились глаза. В основном он говорил, а она слушала. Он рассказывал ей о своей молодости, как он плавал по каналам вплоть до бирмингемских шлюзов; через эстуарий Северна, с юга на север и с севера на юг, насколько было в человеческих силах. Но по большей части он держался тех мест и ходил взад-вперед по испытанным маршрутам.

Его зрение ухудшалось медленно. Сперва, сказал он, появилось мутное пятно в правом глазу, у нижнего края. Какое-то время, пожалуй, с неделю, он думал, что это что-то плыло за ним по воде, сохраняя дистанцию, или дым тянется от костра с берега. Только затем то же самое стало твориться и с другим глазом. Туман сгущался, и однажды он не заметил, что держит курс прямо вместо того, чтобы взять в сторону, и врезался в другой баркас. И тогда он понял, что скоро совсем ослепнет. Он укрепил фонарь на носу лодки и правил сквозь тьму, день за днем. Это было все, что он знал. И он продолжал плавать до тех пор, пока мог видеть хоть малейший проблеск света.

Однажды утром он проснулся слепым и больше не мог править лодкой.

Он обхватил руками свое запястье, показывая ей, какие они у него тонкие; и снова заговорил о блесне, которую вырезал. Он сказал, что ему очень хочется плавать.

Зачем? – спросила она.

Что зачем?

Зачем столько плавать?

Она подумала, что он, пожалуй, не ответит, и ей стало неловко за такой вопрос.

Я искал кое-кого, сказал он наконец. Искал все эти годы. Больше он ничего не сказал. Только пробурчал что-то и отвернулся.

Ты простужена? – спросил он, когда она шмыгнула носом.

Да.

Высморкайся на берег.

Она сделала, как он сказал, наклонившись над грязной тропой и зажав одну ноздрю.

Какого цвета? – сказал он.

Зеленого.

У тебя инфекция. Давай на лодку.

Он забрался на лодку, не дожидаясь ее. Она его уже не боялась. Может, из-за его слепоты, а может, из-за той грусти, с которой он сказал о том, как тщетно искал кого-то долгие годы. Лодка была очень опрятной, все на своих местах. На стене висели четыре сковороды, стояли кружки с ложками и вилками. Она почувствовала облегчение, оказавшись на лодке. Водяной вор жил в воде и ходил по земле, но она не думала, что он заберется на эту лодку. Она сделала, как сказал Чарли: вскипятила воду на газовой плите, налила в миску и наклонила к ней лицо.

Потом она сидела и смотрела, как он готовил. Он заготавливал специи в масле, и они были такими острыми, что по кабине плыло знойное марево, и они оба кашляли и отплевывались, выходя на палубу вдохнуть воздуха. Он сказал, что это свиная грудинка, и показал ей жировую прослойку. Он обращался к ней «сынок» или «дружок», и она поняла, что он не знал, что она была девочкой. Как-то раз, когда она была совсем еще подростком, Роджер – ее отец – вместо того, чтобы вести ее в парикмахерскую, надел ей на голову миску и срезал волосы по ровной линии. Несколько недель после этого, ловя с тревогой свои отражения, она поражалась, насколько она сделалась похожей на соседского мальчишку. Без всяких усилий с ее стороны.

Они сидели на палубе и пили чай, который она заварила.

Я ищу свою дочь, сказал он посреди разговора о чем-то совсем постороннем. Она застыла в ожидании. Было похоже, что она не ослышалась, потому что он замолчал, легонько покачиваясь вместе с лодкой, словно они составляли единое целое. Я ищу ее уже десять лет. Может, дольше. Ее забрала мать. Совсем маленькую – она меня никогда не обманывала.

Он вылил остатки чая в воду. В небе обозначились созвездия. Лора – ее мать – однажды пробовала научить ее названиям созвездий, но у нее не получалось их запомнить, кроме отдельных фрагментов: медведица, пес, звезда-отшельница. Она скучала по родителям. Это чувство отдавалось у нее в запястьях и лодыжках и в основании языка. Она почти не слышала, что он говорил.

Что?

Я сказал: куда ты направляешься?

Небо качнулось ей навстречу. Ей не хотелось говорить ему то, что она услышала о себе; то, что она бы совершила, если бы осталась со своими родителями. Однако было невозможно не сказать ему ничего в ответ на его откровенность.

Ты веришь, сказала она, что, если бы ты знал, что должно произойти, ты смог бы не совершать этого?

Что ты хочешь этим сказать?

Мысль металась у нее в голове. Она не знала, как высказать ее вслух. Она не думала, что ей когда-нибудь придется сделать это – выразить ее в словах. Не становилась ли произнесенная мысль реальней, чем мысль у тебя в голове?

Как ты считаешь, жизнь – это прямая линия?

Линия? Он, казалось, задумался. Нет. Жизнь – не линия.

Мог бы ты, сказала она и подумала, что, возможно, ей не стоило этого говорить, изменить случившееся, если бы ты знал, что у тебя заберут дочь? Если бы кто-то тебе сказал, что произойдет?

Я бы это изменил, сказал он. Я бы остановил ее.

Она видела облачко дыхания между ними. Кость в ее хромой ноге ощутила холод и заныла.

Как я это вижу, сказал он, жизнь – это вроде спиннинга, катушки. Как планета или луна, вращающаяся вокруг другой планеты. Понимаешь?

Да, сказала она, хотя не была уверена в этом.

Жизнь такая. Иногда она повернется в какую-то сторону, но только на секунду, а потом как закружится – и кружится, вращается вокруг своей оси, так быстро, что ничего не видно. Только иногда ты ловишь проблеск и тогда понимаешь: вот, как бы оно было, если бы что-то пошло по-другому, вот как бы все могло быть.

Они сидели молча. Слышались звуки реки, клохтанье какой-то неизвестной ей птицы чуть ниже по течению, голоса людей с других пришвартованных лодок. Она видела очертания фабрик на фоне темнеющего неба, городских окраин.

Так что ты собиралась сделать? – сказал он.

Она держала эту мысль, точно щипцами, в своей голове. Слова, составлявшие ее, были опутаны колючей проволокой и жглись как угли. Кое-кто сказал, что я сделаю кое-что с родителями, если не уйду от них, сказала она.

Он немного помолчал, словно обдумывая что-то, а потом сплюнул за борт.

Вдоль реки шла железная дорога, и она проснулась в палатке от проходившего мимо поезда. Ей было трудно – лежа без сна, чуя холод под одеялами – не думать о том, почему она ушла из дома. Она поднялась и расстегнула тент настолько, чтобы видеть небо в звездах, частично перекрываемых городскими огнями. Тропа была черной, словно вода.

Она бы вернулась, не сказав ничего, в дом у реки, с садом, сбегавшим под уклон к каналу. То, что ей сказали, было не истиной, а только предположением о том, как все может повернуться. А если она знала, что ее ожидает, она была уверена, что сможет этого избежать. Как аварию на дороге.

Прошел еще один поезд, так близко, что она почувствовала волну воздуха. Увидела ярко освещенные кабинки за окнами вагонов, лица пассажиров.

Она застегнула тент. Натянула одеяла на голову. Она всегда верила, что некоторым людям было дано знать больше, чем другим, и один из таких людей сказал ей, что она сделает. Если Марго вернется, она убьет своего отца. Если она вернется, она… Но о втором она не могла даже подумать. В языке не было таких слов, чтобы заполнить пустоты у нее за щеками. Это было словно пыль на вкус, словно скисший йогурт или горелый хлебец.

Я сидела за столом на кухне у Роджера и Лоры и слушала их рассказ. Монитор теленяни издавал статические шумы, то проясняясь, то мутнея. Родители испытывали чувство очищения, облегчения. Им так долго хотелось рассказать кому-то все это, выложить на стол перед собой и рассмотреть со стороны.

Когда Лоре было слегка за двадцать, умерла ее древняя тетушка, оставив ей в наследство гору ящиков с подшивками «Частного сыщика», рассыпавшимися чайными пакетиками и пожелтевшими платьями, а также этот дом. Здесь все отсырело, и некоторые двери были заперты на ключ, а другие так разбухли, что их невозможно было открыть. В прихожей лежали в горшочках связки ключей, казалось, ни к чему не подходивших. В саду стояла яблоня, корни которой разворотили забор, и маленький ветхий сарай. Роджеру понравились эти крохотные комнатки, узкий и низкий чердак и журчание воды, стекавшей по побеленной стене в конце сада. Так они и жили, по словам Лоры, в те годы: по съемным домам, постоянно меняя работу. Они были бедны до крайности. Они были бедны, сказал Роджер, как церковные мыши.

Я могла представить их. Длинноволосых, рука в руке, читающих с улицы меню ресторанов, но никогда не заходящих внутрь, возвращающихся домой поздно вечером, прогуливаясь под фонарями. У них еще не было детей, но временами – по утрам, едва проснувшись – они заговаривали о том, какими именами назовут их.

К тому времени, как они прожили здесь три месяца, местные благотворительные магазины были завалены старыми вещами из их дома, аккуратно упакованными и перевязанными. Оконное стекло в их спальне было тонким, словно первый лед. В окрестностях обитали плосколицые совы, охотившиеся по ночам, на мостах, выгнутых дугой, дрались кошки, а под мостами ютились бездомные.

Однажды ночью, сказала Лора смущенно, они услышали какой-то шум. Она перевернулась на другой бок и снова заснула. Но Роджер не мог спать. Шум продолжался, настойчивей, чем прежде. Он надел тапки, старую пижаму Лоры, шляпу, найденную у входной двери. За домом тропа вела к мосту, а дальше вниз по обе стороны к реке. Он стоял на дороге, прислушиваясь. Это было не совиное уханье и не кошачий визг. Да ведь это, подумал он, ребенок.

Было так темно, что он не видел тропы. Не видел, где начиналась вода. Он шел на голос, шаг за шагом. Он опасался, что зацепится за что-нибудь ногой, ударится головой, свалится в воду и утонет, а тело его никогда не найдут. И шел дальше. На тропе стоял мусорный бак, частично выступая из кустов и загораживая проход. Внутри лежал ребенок, завернутый в одеяло, он сосал обрезки апельсиновой кожуры и хныкал. В этом было что-то библейское, сказал Роджер, что-то неподражаемо мифическое. Он поднял малышку, прижал к груди и отнес в дом.

Так к ним попала девочка. Она переставала плакать, когда кто-нибудь из них брал ее на руки, ела рыбные палочки, которые они готовили дюжинами, слушала, когда они говорили с ней, хныкала, когда они уходили из комнаты. По ночам, когда она просыпалась и плакала, Роджер шел к ней в комнату и стоял над кроваткой. При нем она застывала, настораживалась. И они вместе слушали шум реки, отдававшийся в стенах дома, гудение посудомоечной машины внизу, писк мышей, живших на чердаке. Они с Лорой, думал Роджер, сами того не замечая, шли к этому моменту, катились к нему вниз по склонам холмов.

Процедура удочерения прошла на удивление быстро. Никто не пришел заявлять на нее права. Никто больше не хотел ее. В течение первой недели к ним приходила дважды в день женщина из опекунского учреждения. Ее звали Клодия, она была крупного сложения и с пирсингом в брови, и сидела так тихо, что часто они забывали о ней. Трудно было замечать что-либо, кроме девочки, чьи глаза следили за ними по всей комнате. В последний приход Клодии Роджер проводил ее до двери. Его кое-что беспокоило.

Почему, как вы думаете, никто не пришел за ней? – спросил он.

Она уже почти дошла до машины. И медленно вернулась к крыльцу.

По многим причинам.

А вы как думаете?

Она указала в сторону воды. Я работала какое-то время на канале, когда начинала. Нелегкая работа. У них там свои сообщества, свои правила. Они не вызывают полицию или органы опеки, если что-то идет не так. У них своя власть. Это другой мир. Они оставили ее на тропе потому, что хотели, чтобы кто-то нашел ее. За ней никто не пришел потому, что никто не ищет ее.

Каждую неделю и каждый день они перебирали всевозможные имена для девочки. У них не было времени, пожаловалась Лора, подготовиться. Они были к этому не готовы. Однажды Роджер назвал ее Марго, и это имя пристало к ней, точно репей. Марго.

Я боялась, что с ней что-то не так, сказала Лора.

Например, сказала я.

Что угодно могло быть не так. Я не могла спать, сказала она. Не могла не думать о них.

В смысле? О ком?

О ее родителях. Генетических родителях. Обо всех их генах, незаметно кишащих внутри нее. Люди ведь передают детям больше, чем цвет волос и глаз. Не так ли? Дети – это карты генов.

Теленяня издала тревожный сигнал, и оба они застыли в напряжении, но после этого долгое время все оставалось спокойно, так что они выдохнули и продолжили рассказывать свою историю.

У Марго был широкий подбородок, прямой нос, развитые кисти рук и густые брови, часто придававшие ей настороженный, а иногда удивленный вид. Она была крупным ребенком, с упитанными коленками и массивными кулачками. Ползать и ходить она начала позже срока, а когда наконец стала делать первые шажки, выяснилась причина такой задержки. Она ступала правой ножкой и подволакивала левую, точно старый трейлер тянула за собой новая машина. Врач достала карманные часы на цепочке и стала раскачивать их перед Марго, отчего она оторопела. Врач нажимала на недоразвитую ножку, выпрямляла ее, держала стопу в ладонях. Лора смотрела на рентгеновский снимок, на белые линии косточек, вытравленные на темном фоне. Врач коснулась авторучкой своих губ и указала на аномалию: кость в левой ноге Марго была изогнута, как от воздействия сильного света или давления. Ей выписали скобы, которые она носила до семи лет. Долгими зимами кости в хромой ноге ныли; летом же ей казалось, что она чувствует, как в ее суставах собирается вода; а осенью и весной она продолжала помнить эти ощущения и уже не могла ходить ровно.

Она росла замкнутой, даже настороженной, сказала Лора, как будто во всем, чему они пытались научить ее, усматривала какой-то подвох. Она не верила, что были такие слова, как бестолковый, простокваша, филиппика, скоморох. Она не верила, что семена, которые они сажали у себя в саду, вырастут во что-то. Тем не менее она хорошо работала руками, любила медленные, осторожные прогулки с ними по городку и вдоль канала. С каждым днем они с Роджером все больше забывали, что не сами сотворили ее.

Случалось, что Роджер заставал ее сидящей на краю своей кровати, внимательно глядя на потолок, на который Лора наклеила светящиеся звезды в виде кривых созвездий. На что смотришь, Марго? – спрашивал он. И она переводила на него напряженный взгляд и говорила: ни на что. Бывало, что она нервировала его. Она была не похожа на других детей, на которых Лора иногда смотрела: носившихся кругами по детской площадке, прыгавших через скакалку, катавшихся на велосипедах.

Чем вы занимались сегодня в школе? – спрашивали они, приходя за ней, и она собиралась с мыслями всю дорогу до дома, плотно поджав губы. Чертили, говорила она. Бегали.

Куда же вы бегали?

Она хмурилась, словно сама с трудом верила в сказанное. Мы бегали до стены. Мы бегали обратно.

Она не дружила – насколько могли видеть ее родители – ни с кем, кроме соседского мальчика, с жидкими волосами и заиканием. Марго заходила к нему, и они вдвоем выкапывали бледных дождевых червей, ковырялись с выводком мокриц или строили плотину и смотрели, как набирается вода. Он дарил ей подарки: листья со странными прожилками, яблоки, насквозь проеденные червями, монетки, настолько стертые, что было не разглядеть королевской головы.

Однажды он забрался на забор между их садами и бросил ей сложенную бумажку. Она изучила ее, взяла в дом, дала Лоре.

Что это?

Это дал мне Саймон.

Лора разгладила бумагу на кухонном столе и прочитала вслух: Ты будешь моей девушкой? Лора посмотрела на нее и ничего не сказала. Марго взяла записку и закопала в саду, надеясь, что она прорастет, причем под землю, словно перевернутое дерево. Когда же Саймон стал стучаться к ним, она больше не выходила к нему и не разговаривала с ним. Лора смотрела, как она закапывала все записки, которые он катапультировал ей через забор, не читая.

Пожалуй, тогда это и началось. Ее неприязнь к словам в книгах, выплывавшим друг из друга. Она отказывалась читать, говорила им, что слова, как муравьи, все время расползались, не стояли смирно. Молодая учительница занималась с ней после уроков и с энтузиазмом говорила о ее прогрессе. Теперь она может прочесть всю эту книгу. Только когда Роджер просил ее почитать, он видел, как она закрывает глаза и говорит по памяти.

А почему ты не хочешь читать?

Она захлопывала рот и замолкала.

Почему тебе не нравятся слова?

Они движутся.

Как это?

Они не по мне, говорила она в своей особой манере, кося глазами, чуть испуганно, словно взрослая, застрявшая в детском теле.

Когда Марго было десять, семья Саймона переехала, и соседний дом простоял пустым пару месяцев, а затем в него вселилась новая хозяйка. Ее звали Фиона. Не было никакого фургона с вещами, просто в один день появилась женщина в красном плаще с чемоданчиком. Они наблюдали, как с ее появлением изменилось поведение Марго, как она подбегала к двери всякий раз, как слышала шум с улицы, или сидела у одного из окон на верхнем этаже, всматриваясь в соседский сад. Она лежала под изгородью, разделявшей их участки, и ждала, когда откроется дверь того дома, не обращая внимания на грязь у себя в волосах и на губах. Прижималась ухом к стене, отделявшей их дом от соседнего. Но эта женщина никак не показывалась. Марго подкарауливала Роджера и Лору у раковины или на пути к мусорным бакам или перед дверью в ванную. Кто она? – спрашивала она. Кто она?

Я не знаю, говорили они. Почему бы тебе не пойти познакомиться с ней?

Они дали ей банановый хлеб, чтобы отнести соседке, и объяснили, что нужно сказать: Привет, я живу в соседнем доме. Меня зовут Марго.

Она дошла до калитки и словно примерзла к месту, мелко дрожа. А потом быстро вернулась назад, поднялась наверх и прилипла к окну, чтобы дальше следить за соседским садом.

Тогда Роджер сам взял банановый хлеб и пошел к соседке. Фиона красила лестницу ярко-желтой краской, которой были испачканы ее волосы. Она сделала ему сэндвичи с сосисками и сладкий кофе. Настояла на том, чтобы сделать на него расклад по картам Таро, а когда сделала, громко рассмеялась при виде выражения его лица. Она понравилась ему. Она говорила без обиняков и легко смеялась. У нее почти не было мебели, а в духовке, когда она открыла ее, чтобы подогреть сосиски, стояли туфли, которые она вынула оттуда. Он сам удивился, как пригласил ее к ним на обед. Они с Лорой мало с кем водили дружбу. В дверях он сказал ей, что их дочь, Марго, уже симпатизировала ей. Это польстило ей, и она взяла его за руку.

Фиона пришла на обед на следующий день. Она была высокой, как дерево, тонкой, как палка, и с ярко-красными губами. Марго даже не притронулась к ложке или вилке. Фиона съела три картофелины из салата и прокусила ломтик хлеба, оставив корку нетронутой, выпила стакан воды и ушла к себе домой. Марго встала коленями на ее стул, взяла дырявый ломтик хлеба и посмотрела сквозь него на родителей. После этого Фиона часто приходила к ним обедать. Марго слегка побаивалась ее. От нее веяло чем-то стихийным, алхимическим. Марго повсюду ходила за ней, смотрела, как она умывалась, ела яблоко, ходила в ванную. Роджер с Лорой наблюдали за ее пристальным вниманием к Фионе с интересом и изумлением. Они никогда не видели, чтобы ее настолько интриговал другой человек. Она боялась почтальона и сантехника; в школе, как им сказали, она держалась сама по себе и редко говорила в классе.

Что, по-твоему, в ней такого? – сказала Лора как-то вечером, когда Марго уже заснула, и они с Роджером сидели в саду. Почему, как ты думаешь, Марго так зачарована ей? Роджер запрокинул голову и посмотрел в небо.

Я могу ошибаться, но ты помнишь, как она относилась к миссис Твигг? – сказал Роджер. Миссис Твигг была любимой учительницей Марго в начальной школе, импозантной дамой под шестьдесят, с тихим, жестким голосом, наводившей страх на Роджера и Лору на родительских собраниях, но Марго говорила о ней непрестанно, пока она не вышла на пенсию и не уехала во Францию. Марго была привязана к ней так же, как теперь, очевидно, привязалась к Фионе. Она была совершенно поглощена ими, очарованная чем-то, чего ни Роджер, ни Лора не могли определить, и единственное, что пришло Роджеру на ум, – это возраст.

Она тянется к пожилым людям? Лоре эта мысль не показалась вразумительной. Они посидели какое-то время в молчании. Лора вспомнила, как Марго приносила домой свои школьные рисунки, когда была помладше. Они отличались от рисунков других детей; они были хмурыми, в коричневых и черных тонах. Тем не менее они висели у них на холодильнике. На одном из них были Роджер с Лорой и Марго, и еще одна фигура, склонившаяся над ними троими, с огромными висячими руками и широким, добродушным ртом. На вопрос Лоры, кто это, Марго объяснила, что это была миссис Твигг. Так что, подумала Лора, дело было не столько в возрасте, сколько в авторитете, в исходившем от них ощущении благосклонной властности.

Однажды – Марго шел двенадцатый или тринадцатый год – Лора усадила ее и сказала, что Фиона когда-то была мужчиной.

Бывает так, сказала Лора, что нам ни к чему то, что у нас есть. Ешь свою овсянку.

Когда Марго увидела Фиону в следующий раз, пропалывавшей сорняки у себя в саду, она подошла к ней и приложила рот к ее уху, оттянутому серьгой.

Секрет? – сказала Марго.

Фиона кивнула, подняла свою руку и легко приложила к груди. Ни единой душе.

Марго сказала ей то, что услышала от Лоры – что Фиона была женщиной в мужском теле.

Это правда, сказала Фиона, словно рыба, живущая в животе у цапли.

Это заворожило Марго. Она несколько недель думала об этой рыбе, трепыхавшейся под птичьими перьями, ищущей соленой воды. По утрам Фиона сидела у себя в саду, а Марго передавала ей чашку чая. Можешь? – говорила она. И Фиона доставала из кармана карандаш для глаз, наклонялась к Марго и проводила тоненькую линию усов над ее верхней губой.

Роджер и Лора часто видели Фиону в основном в компании Марго, иногда одну; они ходили вместе в китайские рестораны или просто гуляли по городу. Они хорошо ладили, хотя иногда, встречаясь с ними по выходным, Фиона почти не разговаривала или казалась потерянной, а иногда и вовсе не показывалась. Она ходила в леопардовой шляпе, надвинутой до самых бровей, и носила с собой пачку карт Таро. Часто они получали от нее открытки – всегда адресованные Марго – из самых разных мест. Она писала: На данный момент погода здесь скверная, но я знаю, скоро будет лучше.

Марго – это было ясно – любила ее отчаянно и несокрушимо. Она ходила за ней по дому, тихо сидела и слушала, когда Фиона говорила, заливалась смехом – как ни с кем другим – над ее шутками. Когда Фиона показывала карточные фокусы или говорила Марго, что знает, когда пойдет дождь или в какой день протухнут яйца, Марго упорно верила ей. И не слушала, когда Роджер пытался объяснить ей, что никто на самом деле не знает, что произойдет, пока это не произошло.

Кроме Фионы, говорила Марго. Фиона знает.

Она верит в это, думал Роджер, с убежденностью и неукоснительной стойкостью, необычной для своего возраста. Как-то раз она спокойно сидела по другую сторону стола от него и путано говорила о судьбе. Ты знаешь, что это значит, Марго? Да, сказала она, это значит, что у нас нет выбора. Он рассердился за это на Фиону, однако, когда он сказал ей об этом, она возразила, что ничего такого не внушала ей, что это ее собственные мысли. Его дочь была словно из иного века, думал он, или – менее удачная аналогия – из какой-нибудь секты или семьи религиозных экстремистов. Он смотрел, как она плотно сжимала челюсти, когда он пытался мягко спорить с ней об этом. Она была непробиваема. Я верю, сказала она, в судьбу.

Как-то раз, когда Марго было тринадцать лет, они не видели Фиону целую неделю, а когда Роджер зашел к ней, оказалось, что ее дом стоит пустой и незапертый, с отключенным электричеством и водой. На следующий день на пожухлой траве перед домом появилась табличка: ПРОДАЕТСЯ. Через несколько недель приехали фургоны – въезжала новая семья. Марго все видела из окна.

Прошел год, прежде чем Фиона вернулась. Дома вдоль берега затопило, и люди несли на себе все свои вещи вверх по холму. Вдоль улицы тянулись силуэты кресел или магнитол на человеческих ногах. Фиона не стала звонить им в дверь, а обошла дом сзади и стояла, глядя в окно. Она еще больше похудела, а старое пальто было изодрано и запачкано. Что-то с ней случилось, хотя она не говорила, что. Роджер отвел Марго наверх, чтобы приготовить постель в свободной комнате. Он хотел что-то сказать ей, объяснить и успокоить, но она подворачивала уголки простыней со странным спокойствием. Не в первый раз он задумался, откуда же она пришла к ним и что принесла с собой.

Ночью они слышали, как Фиона бродит по дому и тихо говорит сама с собой. Они беспокоились о ней. Им не приходило в голову попросить ее уйти, хотя позднее они будут жалеть об этом. Каждое утро Марго относила наверх чашку чая, оставляла у двери и приносила обратно – холодную и нетронутую – после полудня. Только три или четыре месяца спустя Фиона начала пить чай, и еще дольше времени прошло, прежде чем она стала садиться с ними за стол. Постепенно она поправилась, стала спать по ночам и разговаривать с ними, а не только с собой.

После ее возвращения они с Марго сплотились еще больше прежнего – сообщницы, продувные бестии – водой не разольешь. Марго принимала от Фионы такие истины, которые не приняла бы ни от кого другого. Она верила Фионе, когда та говорила ей о течениях, об уровне грунтовых вод, о движениях земной коры. Слушала Фиону, когда та объясняла ей значение таких слов, как «маргинальный» и «снадобье». Когда ей снился кошмар, она шла в комнату Фионы.

Роджер часто заставал их – перед самым рассветом – шептавшимися под простынями. Его слегка беспокоили эти утренние беседы, особенно когда он вспоминал ту убежденную восьмилетнюю девочку, пристально глядевшую на него через стол и говорившую о судьбе, о жизни без выбора. Но Фиона казалась такой остепенившейся, умиротворенной. Она больше спала и меньше спорила, и Марго – это было ясно – любила ее.

Они никогда не говорили Фионе, как у них появилась Марго. Как и самой Марго. Они решили, гуляя как-то ночью, что это причинило бы ей такую боль, которую они не смогли бы унять. Пусть она попала к ним со стороны, неизвестно от кого, но теперь она была их дочерью.

По верхушкам деревьев собирались вороны и разлетались во все стороны, точно осколки мозаики. Марго было легче – пока она не убегала – представить свою жизнь здесь, в совершенно новом облике. Она была его ребенком – или нет – ребенком его сестры; ее мать умерла; она оставалась здесь, пока не вырастет достаточно, чтобы уйти. Но даже тогда она будет навещать его; помогать ему. Дни будут такими, как сейчас – неспешными, спокойными. Он научит ее готовить и вытачивать блесны, рыбачить с ними. И, может быть, однажды они даже выведут лодку в плавание. Он научит ее править лодкой – когда им надоест жить в тени фабрики и этого городка, – и они уплывут отсюда. Как человек оставляет все, что знает? Он находит что-то вместо этого. Чарли называл ее «сынок» или «парень», и она подумала: возможно. Почему бы нет?

Он рассказал ей, как его дочь родилась на лодке, как он поймал ее в свои руки и прижал к лицу, ее скользкое тельце, словно что-то, вынесенное волной на берег. Его дитя. Его первенец. Как он давно мечтал. Он рассказал ей, как она сосредоточенно смотрела на него, хмуря свое серьезное личико. Как быстро росли у нее волосики, цвета сухой травы; как она вытягивалась, набирала вес. Какие у нее были пухлые ручки и купол ее головы. А потом он проснулся – и ее больше не было. Их обеих. Ни дочери, ни матери. Как если бы их вовсе не бывало. Все, что от них осталось – это несколько сосок да одеяльца в комоде, где спала его дочь. Что же осталось: все слова, которых она никогда не узнает; все разговоры, которых у них никогда не будет.

Два дня перешли в третий. На завтрак они ели лепешки или яйца. Он вытачивал блесну, повторяя снова и снова, что на нее можно будет поймать что-то крупное. Она ломала голову над книгами, которые он ей давал, или сидела и смотрела, как он рыбачил. Это была ничем не нарушаемая безмятежность.

Ночи были другими. Ночи были сплетены из упущенных возможностей, из кошмарных «что, если бы». Нервозность все еще не позволяла ей спать на лодке, так что она ставила палатку на тропе у берега и каждое утро разбирала, чтобы не мешать прохожим. Лежа в палатке, она чувствовала спиной каменистую тропу. Три ночи подряд она просыпалась еще до рассвета. Ей слышалось какое-то сопение рядом с палаткой, какое-то движение на тропе или на берегу. Лежа неподвижно, она сама не замечала, как сильно прикусывала себе щеки, пока снаружи не становилось тихо; пока неведомый пришелец не уходил.

Я тоже что-то слышал, сказал он ей, когда она сбивчиво рассказала ему об этих звуках. Я думал сначала, что это был барсук или лиса. Они роются в мусоре. Но я не знаю. Может, и нет. Люди поговаривают, что-то завелось в воде, чего там раньше не было. Он вынул блесну из кармана и поднял вверх. Я думаю, это нечто с человечьими руками и рыбьим ртом.

Это был водяной вор, подумала она. Тот, что жил в воде и ходил по земле. Он преследовал ее вдоль реки. Она закрыла глаза, и в пятнистой тьме у нее под веками отпечаталось нечто, пробиравшееся через илистые массы по дну канала. У него не было человеческих рук, но если бы оно могло стоять, оно было бы ростом с человека, оно обладало хитрым умом и крало что хотело. На изнанке своих век Марго увидела, что у водяного вора было лицо Фионы.

На четвертую ночь что-то опять разбудило ее. Она села. Тент был влажным изнутри, она почувствовала воду на ладонях, когда провела по нему рукой. Снаружи что-то едва ощутимо шевелило палатку. Она натянула одеяло на голову, чтобы отгородиться от всего. Она ничего не хотела знать. Края палатки двигались, дрожали. Ветер. Вероятно. Но затем раздался гром. И звук какого-то движения по деревянной крыше лодки. Она схватила первое, что попалось под руку – лишние штыри для палатки, – и, расстегнув тент, шмякнулась коленями в грязь. Где-то рядом выли кошки. Мысль о Чарли на лодке, слепом, без чьей-либо помощи, придала ей храбрости, которой она не знала раньше. Она забралась на деревянную палубу, распахнула двойную дверь, скатилась по трем ступенькам и растянулась на полу. Сумка со штырями закружилась по деревянному полу. Слышались крики и грохот. Свет от фонарей вдоль дороги едва проникал в кабину, так что она ничего толком не видела. Она различала только неясные движения. Она почувствовала, как растянулся ее рот, и поняла, что тоже кричит. Это был он. Водяной вор. Чье-то мясистое тело наскочило на нее, и невидимые пальцы больно схватили за волосы.

Пошел на хуй! – прокричал кто-то. Она отлетела в сторону, тяжело упав на пол. В свете из окна она увидела лицо и руки, вскинутые к потолку, длинные, как линии электропередачи, распахнутый рот и слепые мечущиеся глаза. Она закрылась руками, перекатилась по полу, увернувшись от его ноги, ударившей об пол и двинувшейся дальше. Она посмотрела мимо него, во тьму, ожидая увидеть врага. Но там никого не было. Водяной вор скрылся.

Выметайся! – прокричал он. Не подходи. Он отталкивался от стен и размахивал руками в ее сторону, не давая ей приблизиться к нему.

Не бойся, сказала она, и он пошел на ее голос и ударил наотмашь, сбив с ног, а затем схватил и вцепился в горло. Она открыла рот, пытаясь сказать, что она не тот, кто он думает; она не водяной вор. Она открывала рот, пытаясь сказать, что ей нечем дышать, но у нее не было воздуха даже для этого. Она стала шарить руками вокруг в поисках чего-нибудь, но ничего не нашла. Зрение стало затуманиваться, словно заволакиваясь грязной пеленой. Ее пальцы, метавшиеся по полу, что-то нащупали, и она схватила это и бездумно ударила наугад со всей силы.

Она услышала свое сердцебиение. Во рту и груди горело и саднило при каждом вдохе. Руки ее тоже горели и были мокрыми. Она лежала без движения. Вокруг было тихо. Пахло картошкой с луком, приготовленной Чарли накануне. Свет, проникавший в окна, обрисовывал кабину лодки. Что произошло? Она спала. Потом услышала шум. А дальше она ничего не помнила – и это испугало ее. Поперек ног что-то лежало. Она нащупала ручку буфета и поднялась. Оперевшись ладонью об пол, она почувствовала что-то металлическое, острое. Это были штыри для палатки, лежавшие в открытой сумке. Она приложила ладонь ко рту и почувствовала соленый вкус и тепло. Поперек ее ног лежал Чарли. Она вытащила из-под него ноги, и он безвольно скатился на пол. Его глаза были открыты, как и всегда, подернутые белой пленкой, точно старые фотографии. В ней поднялась и закипела паника, сводя ее с ума. Она положила ладони ему на лицо, взяла за голые запястья. Он уже остывал. Она вдавила кулаки в его узкую грудь. Он остался неподвижен. Ее руки налились тяжестью. Она приложила свой рот к его и попыталась вдохнуть неподатливый воздух, как она видела по телевизору. У него из носа выплеснулась кровь, и она приняла это за признак жизни. Она снова уперлась руками ему в грудь и принялась ритмично давить. Она ничего не понимала. Снаружи доносились звуки машин, пересекавших близлежащие дороги, на фабрике гудела сирена, слышались голоса людей с других лодок. Она пыталась не смотреть на него, но глаза все равно выхватывали отдельные детали: лиловый цвет кожи, носок на одной ноге, почти сползший с пятки.

Наконец, она заставила себя подняться, задвинула занавески, заперла дверь, пошарила по комодам, нашла консервированные бобы и съела их. Затем взяла одеяло из спальни и накрыла им тело. Она напрасно думала, что так будет лучше. Это только создавало впечатление, будто он был жив.

Она не заметила, как заснула, а когда снова пришла в сознание, свет за окнами уже померк. Лодка мерно покачивалась у берега, как будто мимо прошло какое-то судно. Под одеялом на полу лежал Чарли. Он был – она впервые отчетливо осознала это – мертв. Осмотревшись, она заметила на полу конец штыря для палатки рядом с ним и ясно вспомнила, как все было: ее руки беспорядочно шарили по полу, она нащупала что-то металлическое, сжала это, и вскинула руку вверх, в направлении его головы. Она с силой обхватила ладонями лицо. И снова время незаметно пропало куда-то. Когда она подняла взгляд, было так тихо, словно все другие лодки уплыли, подальше от этого города. Она встала на ноги, открыла двери, вышла наружу и плотно закрыла их за собой. Пахло жженой резиной, ряды фонарей за деревьями тянулись вдоль дороги, а тропа и вода сливались во тьме. Она стояла и ждала, что кто-то появится и подойдет к ней, но кругом не было ни звука, ни движения.

В ней проснулся инстинкт самосохранения. Позднее она будет вспоминать об этом и удивляться себе. На тропе она набрала на ощупь камней, сложила их в подол джемпера и отнесла на лодку. Затем она откинула одеяло с тела и, стараясь не касаться кожи, рассовала камни по карманам его желтоватой пижамы. Он оказался тяжелей, чем она думала, но она не решилась вынуть камни обратно. Было уже поздно. Она взяла его под мышки, невольно скользнув взглядом по его глазным впадинам, вдохнув запах его волос, коснувшихся ее лица. Подняла его на первую ступеньку и замялась. Его кожа на ощупь была точно влажное тесто. Она распахнула дверь ногой, вытащила его на маленькую палубу и постояла, тяжело дыша холодным воздухом. Втащила его на борт, подождала секунду и спихнула в воду.