Глава 7
Ангел первый

Хотя Мушум частенько присаживался на колченогий желтый стул в углу и глядел на дорогу, он не сидел сиднем целый день, а просто давал временный отдых своим жилистым стариковским рукам и ногам. Мушум рьяно изнурял себя бесконечными заботами по дому, давно вошедшими у него в привычку и менявшимися вместе со сменой времен года. Осенью, само собой, надо было сгребать палые листья, которые летели отовсюду на пожухлую траву крошечного газона. Иногда он даже собирал их вручную и ссыпал в бочку. Ему доставляло радость сжигать их в бочке. После уборки листьев наступала краткая передышка перед первым снегом. В это время Мушум ел, как медведь перед спячкой. Его животик округлялся, щеки наливались. Он готовился к великим снегопадам. У него было две лопаты. Широкой прямоугольной из голубого пластика он сгребал свежий пушистый снег, а серебристой совковой с заостренным краем он управлялся или с большими снежными заносами, или со старым слежавшимся снегом. Еще у него был «ледокол» – орудие для скалывания ледяной корки, похожее на мотыгу с лезвием в виде не стального полумесяца, а направленного вниз зуба. Он натачивал этот зуб напильником до такой остроты, что им можно было легко оттяпать палец на ноге.

Этот боевой арсенал Мушума стоял наготове у задней двери весь октябрь. С первым снегом он надевал галоши. Тетя Клеменс наклеила на их подошвы крупнозернистую наждачную бумагу. Раз в два дня, а то и чаще, она отдирала старые полоски стершегося наждака и наклеивала новые, оставляя их сохнуть на радиаторе отопления. Галоши Мушума налезали на его отороченные кроличьим мехом мокасины и утепленные носки. Он ходил в рабочих штанах на красной фланелевой подкладке и в дутой оранжевой парке со светоотражающими полосками, которую тетя Клеменс подарила ему, чтобы его можно было найти, если бы он в снежную бурю заплутал в поле. Довершали его зимний наряд рукавицы из лосиной кожи на кроличьем меху и ярко-синяя вязаная шапка с немыслимым розовым помпоном. В таком залихватском виде он выходил каждый день из дома и принимался за работу, с каждым часом наращивая темп. Он отличался трудолюбием муравья, хотя вроде бы и не двигался совсем. Но при этом умудрялся расчищать лопатой дорожки к мусорным бакам, убирать снег не только с аллейки вокруг дома, но и с подъездной дороги, и со ступенек крыльца. Он всегда следил, чтобы снег не скапливался на земле и на бетоне, а когда он счищал весь снег и на грунте виднелись только блестящие ледяные озерца, то брал в руки свой «ледокол» и махал им до вечера. В сезон таяния снега, когда земля еще не вполне была готова для посева, у Мушума опять наступал период безостановочного поглощения еды и набора веса, скинутого во время его зимних подвигов. Весной и летом он дергал сорняки, которые росли с настырным упрямством, сражался с грызунами, насекомыми и капризами погоды. Газонокосилку он использовал так, как старик его возраста использует ходунки, по чистой случайности срезая под корень траву на дворе. Он ухаживал за большим огородом с незаметным со стороны тщанием, методично выдирая разросшиеся кусты пырея и иван-чая и таская на пригорок ведрами воду для поливки кустов – причем делал все это опять-таки без видимых усилий, словно не двигаясь с места. Тетины цветники оставляли его равнодушным, но у нее был еще одичавший малинник, куда затесались кусты ирги. Когда ягодам приходила пора созреть, Мушум вставал чуть свет охранять их от птиц. Живым пугалом он восседал на своем желтом стуле, попивая утренний чаек. Чтобы распугивать пернатых, он еще протянул в саду веревку с подвешенными на ней крышками от жестяных банок. В них он пробил гвоздями дырки и привязал близко друг от друга, так что при порывах ветра они вовсю бренчали. Он покрыл такими бренчащими веревками весь сад, и я всегда глядел в оба, чтобы не напороться на них, потому что края крышек были острыми как бритва, и мальчик, бесшабашно мчащийся по саду на велосипеде, вполне мог наткнуться на них и свалиться с перерезанным горлом.

Благодаря своей неутомимой и вроде бы бесполезной деятельности, старик продолжал жить-поживать. Когда Мушуму перевалило за девяносто, ему удалили с обоих глаз катаракты и поставили искусственные зубы на его сморщившиеся десны. Глаза у него все еще были зоркими, и слышал он так хорошо, что, когда отдыхал в спальне наверху, его беспокоил стрекот швейной машинки тети Клеменс из гостиной и даже дядя Эдвард, который по привычке мурлыкал себе под нос, проверяя домашние работы своих школьников. Помню, как-то в июне, в самый разгар жары, я приехал к ним. Так он услышал мой велик, когда я еще был на шоссе, правда, тогда я привязал игральную карту к спице, и она то и дело шелестела. Мне нравился этот задорный шелест, к тому же бубновый туз символизировал удачу. Любой мог услышать мой велик, но мало кто был бы так же рад меня видеть в тот день, как Мушум. Потому что старик запутался в огромной сетке от птиц, которую он пытался перекинуть через высокий куст калины, хотя ягодам было еще далеко до зрелости.

Я прислонил велик к стене дома и помог ему выпутаться из сетки. Потом сложил сетку и спросил, где тетя и почему его оставили одного. Но он шикнул на меня и сказал, что она в доме.

– Она не одобряет, что я пользуюсь сеткой. Птицы в нее попадают и погибают или остаются без когтей.

И правда: я заметил в складках сетки крошечную птичью лапку, чей коготок зацепился за пластиковый шнурок. Я аккуратно высвободил оторванную лапку и показал ее Мушуму – тот внимательно оглядел ее и зашевелил губами.

– Дай-ка я ее спрячу, – произнес он.

– Не, оставлю себе, – и я сунул лапку в карман. – А тете Клеменс ничего не скажу. Может, лапка принесет мне удачу.

– Тебе нужна удача?

Мы убрали сетку в гараж и пошли к задней двери. Уже становилось жарко, и Мушуму пора было вздремнуть.

– Да, удача мне не помешает, – сообщил я ему. – Ты же знаешь, как оно бывает.

После того, как я умчался на велике, не оставив записки, отец пилил меня три дня. Все это время я сидел дома с мамой. И еще я не переставал думать об этом призраке, чье появление никак не мог себе объяснить. Мне захотелось порасспросить про него Мушума.

Глаза Мушума наполнились влагой – но не от жалости. Просто солнце светило очень ярко. Ему стоило надеть темные «Рэй-Бэны» – подарок дяди Уайти на его последний день рождения. Он вынул скомканную выцветшую бандану и приложил к скулам. Длинные космы седых волос свисали по бокам стариковского лица.

– Заполучить удачу есть способы получше, чем птичья лапка, – произнес Мушум.

Мы вошли в дом. Моя тетушка собиралась наводить чистоту в церкви и уже облачилась в выходной наряд: туфли на каблуках, гофрированная белая блузка, обтягивающие полосатые джинсы. При виде нас она тут же выставила на стол кувшин с холодным чаем и два стакана.

Я чуть не расхохотался и не спросил, как она будет убираться в церкви на каблуках, но тетя Клеменс, заметив, что я пялюсь на ее туфли, упредила мой вопрос:

– Я их там сниму, оберну ноги ветошью и буду натирать пол.

– Это еще что? – Мушум недовольно поджал губы, глядя на кувшин.

– Тот самый травяной чай, который ты пьешь каждое утро, папа!

Все родственники Мушума ставили себе в заслугу его долголетие и то, что его котелок до сих пор варил. Или вроде бы варил, как говаривала тетя Клеменс, когда он выводил ее из себя. Приближался его очередной день рождения, и Мушум уверял, что ему стукнет сто двенадцать лет. А у тети Клеменс сейчас была одна забота: чтобы он дожил до этой даты и смог весело ее отметить в семейном кругу. Она уже вовсю готовилась к торжеству.

– Налей-ка мне этой холодной болотной бурды, – скомандовал мне Мушум, как только мы присели за стол.

– Папа! Этот чай тебя бодрит!

– Не нужно меня бодрить! Было бы куда засунуть свою бодрость!

Тут я не удержался:

– А как насчет бабушки Игнасии?

– Она вся высохла.

– Да она моложе тебя, – возразила тетя Клеменс ледяным тоном. – Все вы старики только и мечтаете приударить за молодухами. Да куда вам!

– Только это и помогает мне не помереть! И еще мои волосы.

Мушум тронул свою длинную и гладкую, но поредевшую белую гриву, которую отращивал многие годы. Тетя Клеменс пыталась заплести волосы Мушума в косы или завязать сзади хвостом, но он предпочитал их носить спутанными космами, ниспадающими по обеим сторонам лица.

– У-ах! – Он отпил большой глоток чаю. – Если бы Луи Риэль позволил тогда Дюмону устроить засаду ополченцам, я бы сейчас был премьер-министром в отставке! А Клеменс управляла бы индейским народом вместо того, чтобы мыть полы священнику. И у нее просто не оставалось бы времени на то, чтобы без конца заваривать мне это пойло из веток. Эта болотная бурда растекается по всему моему телу, боже ж ты мой! Упс! Вот что я крикну, когда обделаю штаны. Упс!

– Даже не думай! – сказала тетя Клеменс и добавила, обращаясь ко мне: – Оставайся с ним, пока я не вернусь, и проследи, чтобы он ходил в туалет!

Она пообещала вернуться к полудню или, самое позднее, к часу.

Я кивнул и стал пить холодный отвар. У него был резкий привкус древесной коры. Когда тетя Клеменс ушла, мы могли заняться делом. Прежде всего мне хотелось все выяснить про призрака, а еще обрести удачу. Я подробно описал Мушуму призрака. И сказал, что точно такой же призрак являлся Рэндаллу.

– Ну, тогда это не призрак, – покачал головой Мушум.

– А что тогда?

– Кто-то швыряет в тебя своего духа. Кто-то, кого ты скоро увидишь.

– Это может быть человек?

– Какой человек?

Я вздохнул.

– То, кто обидел маму.

Мушум кивнул и, нахмурившись, замер.

– Нет, возможно, и нет, – произнес он после долгой паузы. – Когда кто-то швыряет в тебя своего духа, он этого даже не знает. Но хочет помочь. Моему отцу несколько недель подряд снилось, что он попал под копыта своей лошади. Я сам дважды видел, как приходил ангел забрать мою Жюнес. Так что будь осторожен.

– Тогда помоги мне обрести удачу, – попросил я. – С чего надо начать?

– Сначала иди к своему тотему, – ответил Мушум. – Найди свой клан, свой аджиджаак.

Мой отец и его отец прошли обряд посвящения в клан журавлей – аджиджаак. Они считались вождями и обладали хорошими голосами, но, помимо этого, я больше ничего особенного о них не знал. О чем и сообщил Мушуму.

– Ладно. Тогда отправляйся к своему тотему и наблюдай. Он укажет тебе удачу, Джо.

Он выпил еще отвара, скорчил гримасу, а потом уронил голову на грудь и мгновенно уснул, как это обычно бывает со стариками и младенцами. Я помог ему подняться на ноги, и он, не раскрывая глаз, попросил отвести его под руку к кушетке под большим окном в гостиной, где он дремал днем. Кушетку поставили там специально, чтобы, проснувшись, первым делом он бы увидел безбрежное вечное небо.

Когда вернулась тетя Клеменс, я поехал на велике к заболоченному озеру за городом. Озеро у берега было мелкое, и когда я там побывал в последний раз, то видел цаплю. Все цапли, журавли и прочие водные птицы были моими тотемными вестниками удачи. На берегу были закреплены мостки из серых некрашеных досок. Нескольких недоставало. Я лег на теплые доски, и солнце прогрело меня до костей. Сначала никаких цапель я не заметил. Потом догадался, что на заросшем тростником берегу, куда я смотрел, притаилась цапля, чье оперение сливалось с зарослями. Я увидел, как птица медленно встала, замерла. Потом молнией метнулась вперед – и в ее клюве забилась рыбешка, которую она аккуратно всосала в пищевод. Цапля опять замерла, на сей раз стоя на одной ноге. И я уже начал терять терпение: удача что-то никак не показывалась.

– Ладно, – произнес я вслух. – И где же удача?

Взмахнув длинными острыми крыльями, птица взмыла в воздух и, шумно хлопая, полетела на другой берег озера. Там рядом с отвесным обрывом было место, где мы любили нырять и плавать. Усилившийся ветер гнал волны, мусор и пену в мою сторону. Я разочарованно отвернулся, подполз к прорехе в мостках и заглянул вниз, всматриваясь в прозрачную озерную воду. Обычно там можно было увидеть щучьих мальков, водомерок, головастиков, ну и изредка даже черепашек. Но на этот раз из воды на меня глядело детское личико. Вздрогнув от неожиданности, я сразу понял, что это кукла – пластиковая кукла с широко раскрытыми глазами, лежащая на дне озера. Голубые кукольные глаза насмешливо сияли, точно скрывали какой-то секрет, и в их искрящихся зрачках отражались солнечные лучи. Я вскочил, закружился на месте, потом снова бухнулся на коленки и прильнул к прорехе, чтобы получше разглядеть куклу. Мне пришло в голову, что раз уж это игрушка, то вместе с ней тут вполне может оказаться и настоящий ребенок, застрявший под мостками. На солнце набежала тучка. Я подумал было съездить за Каппи, но в конце концов любопытство взяло верх, и я снова стал глядеть в воду сквозь доски. Нет, это всего лишь кукла. Пластиковая девочка, скользящая по дну озера, в бело-голубом клетчатом платьице и кружевных трусиках, с насмешливым взглядом и шаловливой улыбочкой. Убедившись, что никакого ребенка рядом с куклой нет, я вынул ее из воды и сильно потряс, так что из щели между головой и пластиковым туловищем стала вытекать вода. Я отодрал голову, чтобы вылить из куклы оставшуюся воду – и увидел свою удачу. Прямо внутри! Голова и туловище куклы были набиты деньгами.

Я насадил голову обратно, огляделся. Все тихо. Никого. Я снова снял голову и внимательно ее рассмотрел. Кукольная голова была начинена туго свернутыми банкнотами. Вроде бы однодолларовыми. Там было долларов сто. А может, и двести. Позади велосипедного седла висел мой рюкзак. Я запихал в него куклу и, изо всех давя на педали, помчался к заправке. Я ехал и думал о своей удаче – и еще чувствовал себя немного виноватым. Я думал, что эти деньги в кукле спрятала какая-нибудь девочка, может быть, даже я ее знал. Она всю жизнь их копила, там сэкономит доллар, тут отложит заработанную или подаренную на день рождения бумажку, или пьяный дядька преподнесет ей подарочек. Она устроила свою копилку в кукле – и потеряла ее. Я решил, что удача свалилась на меня ненадолго. Пройдет пара дней, и я увижу жалостливое объявление где-нибудь на столбе или даже в местной газете, безнадежное обращение с описанием куклы и просьбой ее вернуть.

Добравшись до заправки, я оставил велик у двери и сунул куклу под рубашку. Соня была занята с клиентом. Я поглядел на доску объявлений. Там висели сообщения о продаже бычьего семени и волчат, неработающего стереоусилителя, фотографии и описания скаковых и тягловых лошадей и подержанных машин. О кукле – ничего. Клиент наконец уехал. Я все еще прятал куклу под рубашкой.

– Что там у тебя? – спросила Соня.

– Я хочу показать тебе, но чтобы никто не видел.

– Такое мне уже говорили, и не раз.

Соня рассмеялась, а я покраснел.

– Ну, иди сюда!

Мы зашли за прилавок и оказались в крошечной кладовке, которую Соня называла своим офисом. Она умудрилась втиснуть туда стол, стул, кушеточку и торшер. Я вынул куклу из-под рубашки.

– Обалдеть! – усмехнулась Соня.

Я отделил голову от туловища.

– Твою ж так!

Соня закрыла дверь кладовки. Длинными розовыми ногтями она выковыряла из кукольной головы свернутые банкноты. Потом развернула парочку. Стодолларовые купюры! Соня опять туго свернула купюры, сунула их в куклу и приладила голову к туловищу. Она вышла, закрыв за собой дверь, потом вернулась с тремя пластиковыми пакетами. Она завернула куклу в один пакет, сверху замотала сверток другим пакетом и наконец положила в третий пакет. Она уставилась на меня. Ее округлившиеся глаза синели в полумраке кладовки, точно дождевая вода в бочке.

– А почему деньги мокрые?

– Кукла лежала в озере.

– Кто-нибудь видел, как ты ее достал из воды? Кто-нибудь видел тебя с этой куклой?

– Нет.

Соня достала из ящика холщовый мешок для наличности. Я знал, что это за мешок, потому что в нем она дважды в день возила деньги в банк. Табличка над кассой гласила: «Деньги в офисе не хранить!» А рядом красовалась еще одна: «Улыбнитесь! Вас снимают скрытой камерой!» Никто из клиентов не знал, что никакой камеры не было. Соня вытащила коричневый алюминиевый ящичек для наличных, запиравшийся небольшим ключом. Поразмыслив несколько секунд, она достала из ящика пачку белых конвертов и уложила их в коробку.

– Где твой отец?

– Дома.

Соня сняла телефонную трубку, набрала наш домашний номер и спросила:

– Не возражаешь, если я возьму Джо с собой, нам надо будет кое-куда съездить по делам? Мы вернемся к вечеру.

– А куда мы едем? – спросил я.

– Сначала ко мне домой.

Мы отнесли завернутую в пластиковые пакеты куклу, холщовый мешок для наличности и алюминиевый ящик в ее машину. Когда мы проходили мимо дяди Уайти, Соня чмокнула его в щеку и сказала, что едет положить деньги в банк, а потом собирается купить мне кое-какую одежду и мелочовку. Тем самым она намекала, что она делает для меня то, что должна была бы сделать мама, если бы она не лежала целыми днями в четырех стенах.

– Давайте! – Уайти помахал нам вслед.

Соня всегда следила, чтобы в машине я пристегивался ремнем безопасности. У нее был старенький «бьюик»-седан, за которым ухаживал Уайти, и водила она очень аккуратно, хотя при этом беспрерывно курила и стряхивала пепел в вечно переполненную выдвижную пепельницу. Салон машины был безупречно пропылесосен. Мы выехали из города, свернули на шоссе и помчались к старому дому мимо пасущихся лошадей, которые подняли головы и инстинктивно рванули за нами. Наверное, узнали звук автомобильного мотора. У дома стояли две собаки, терпеливо дожидаясь хозяйки. Болл и Чейн приходились Перл сестрами. Обе были угольно-черные с горящими желтыми глазами и коричневыми пятнами на холке и на хвосте. Кобель по кличке Биг-Бразер сбежал месяц назад.

Дядя Уайти соорудил перед домом крыльцо со ступеньками. Все это было сбито из мореных досок, еще не утративших свой бледно-зеленый цвет. Окраска дома отдавала небесной голубизной. По словам Сони, она выбрала именно этот оттенок, потому что ей понравилось название краски: «Затерянный в космосе». Углы дома были выкрашены ярко-белым, при этом алюминиевая дверная сетка и входная дверь из массива дуба были старые и сильно потрепанные ненастьем. Внутри было холодно и сумрачно. Пахло чистящим средством с хвойной отдушкой и лимонной мебельной полировкой, табачным дымом и застарелым смрадом жареной рыбы. В доме было четыре небольшие комнаты. В спальне стояла продавленная двуспальная кровать под цветастым покрывалом, а окно выходило на бескрайнее пастбище с лошадьми. Пегая лошадка и аппалуза подошли вплотную к ограде у края двора. Невидимка нежно заржала. Я проследовал за Соней в спальню, где она распахнула дверцы стенного шкафа. Оттуда повеяло парфюмерией. Она обернулась ко мне, держа в руке утюг, включила его в розетку рядом с гладильной доской. Доска стояла прямо у окна, так что во время глажки она могла глядеть на лошадей.

Я присел на край кровати, отделил кукольную голову и стал одну за другой передавать Соне банкноты. Она аккуратно разглаживала каждую бумажку до тех пор, пока она не выпрямлялась и не высыхала. Время от времени Соня слюнявила палец и проверяла, горячий ли утюг. Все купюры были сотенные. Сначала мы аккуратно вкладывали в каждый конверт по пять банкнот, закрывали клапан, но не приклеивали, и оставляли конверты на кровати. Скоро запас конвертов стал иссякать, и мы теперь вкладывали в каждый по десять банкнот. Потом по двадцать. Потом Соня дала мне пинцет, и последние банкноты, провалившиеся внутрь, я выуживал из кукольных рук и ног. Соня вооружилась фонариком и, светя внутрь кукольного туловища, проверила, все ли я вынул. Наконец я вернул голову на место.

– Положи ее обратно в пакет, – сказала Соня.

Тыльной стороной ладони она отерла лоб и верхнюю губу. Все ее лицо было покрыто мелкими бисеринками пота, хотя летняя жара еще не просочилась в дом и не вытеснила прохладу.

Она всплеснула руками и похлопала себя по подмышкам.

– Уф! Сходи на кухню и принеси мне попить. Мне надо сменить блузку.

Я вошел в кухню и открыл холодильник. В здешнем колодце всегда была вкусная сладковатая вода. И Соня постоянно держала в холодильнике кувшин с колодезной водой. Я налил воды в стакан с логотипом пива «Пабст» – они коллекционировали пивные стаканы – и залпом его осушил. Потом наполнил его водой для Сони. Наверное, мне хотелось, чтобы она попила из того же стакана, что и я, хотя тогда я об этом и не думал. Я думал о том, сколько денег могло быть в тех конвертах.

Я вернулся в спальню. Соня уже была в свежей блузке – в серую и розовую полоску, расстегнутую на груди. У блузки был накрахмаленный белый воротничок и планка на пуговках. Она залпом осушила стакан.

– Уф! – повторила она.

Мы сложили конверты в мешок для наличности и затолкали его в алюминиевый ящик. Соня вышла в ванную расчесать волосы, ну и так далее. Она неплотно прикрыла дверь, и я, сидя на кухне, глядел на стену ванной. Когда она вышла, у нее были накрашены губы – розовой помадой, идеально соответствующей цвету лака на ногтях и полосок на блузке. И мы пошли к машине. Соня взяла куклу в пластиковом пакете и заперла ее в багажнике.

– Откроем для тебя несколько сберегательных счетов для учебы в колледже, – объявила Соня.

Сначала мы поехали в Хупдэнс, в банк, и там нас провели в офис управляющего позади окошка операциониста. Соня сказала ему, что хочет открыть для меня сберегательный счет, и мы с ней подписали какие-то бланки, пока женщина выписывала депозитную книжку на мое имя, и Соня фигурировала в ней как мой законный представитель. Соня передала женщине три конверта, при этом та бросила на нее подозрительный взгляд.

– Они продали свой земельный участок, – спокойно пояснила Соня.

Женщина пересчитала банкноты и внесла сумму в мою депозитную книжку. Потом вложила книжку в пластиковый конверт и с важным видом передала мне.

Я вышел оттуда с книжкой, и мы поехали в другой банк Хупдэнса, где проделали ту же операцию. Только на этот раз Соня упомянула крупный выигрыш в лото.

– Везет же людям! – воскликнул управляющий.

Мы на этом не остановились, а поехали прямо в Аргус. Там в одном банке она сказала, что мне оставил наследство слабоумный дядюшка. В другом – рассказала байку о лошади-победительнице на скачках. Потом она снова сослалась на выигрыш в лото. Эти поездки заняли у нас всю вторую половину дня, и мы исколесили полштата, мчась мимо новых пастбищ и зеленеющих полей. Свернув в зону отдыха на шоссе, Соня открыла багажник, вынула завернутую в пластиковый пакет пустую куклу и выбросила ее в мусорный бак. После этого мы доехали до соседнего городка, купили в закусочной гамбургеров с картошкой фри. Соня не стала покупать мне кока-колы, решив, что апельсиновая газировка гораздо полезнее. Я не возражал. Я был счастлив сидеть в машине рядом с Соней, когда она неотрывно глядела на дорогу, а я мог глядеть на ее груди, натягивающие полосатую блузку, и потом переводить взгляд на ее профиль. Всякий раз, когда я с ней заговаривал, мой взгляд упирался в ее груди. Мешок для наличности лежал у меня на коленях, и я даже перестал думать о деньгах именно как о деньгах. Но когда мы наконец все положили на депозиты и уже возвращались домой, я мысленно сложил все суммы, проставленные во всех книжках, и назвал Соне итог: больше сорока тысяч долларов.

– Хорошо упакованная была кукла, – отозвалась она.

– А почему же мы не оставили себе ни одной бумажки? – спросил я. И подумав об этом, почувствовал острое разочарование.

– Так, – строго сказала Соня. – Подумай вот о чем. Откуда эти деньги? Их захотят вернуть. И убьют любого, лишь бы заполучить эти деньги обратно. Ты понимаешь, о чем я?

– Я не должен никому о них рассказывать. Да?

– А ты сможешь? Мне еще не встречался парень, способный хранить секрет.

– Я смогу.

– Даже отцу не расскажешь?

– Конечно!

– Даже Каппи?

И сразу уловила сомнение в моем секундном молчании.

– Они и за него возьмутся! – предупредила Соня. – Может, и убьют! Так что закрой рот и держи его на замке. Поклянись маминой жизнью!

Она знала, что говорила. И даже не глядя на меня, знала, что мои глаза полны слез. Я заморгал.

– Я клянусь.

– Нам надо спрятать все эти депозитные книжки.

Мы свернули на грунтовую дорогу и ехали по ней, пока не показался гигантский дуб – местные называли его деревом висельника. В его густой листве играло солнце, а на ветках болтались молитвенные флажки – лоскуты ткани, красные, синие, зеленые, белые, как уверял меня Рэндалл, старинные оджибвейские цвета сторон света. Какие-то кусочки выцвели, какие-то были явно новые. На этом старом дереве некогда-то вздергивали индейских предков. Но никто из линчевателей так и не пошел под суд. Вокруг дуба тянулись земли их потомков – бескрайние пашни с зелеными всходами. Соня достала из бардачка скребок для лобового стекла, мы положили мои депозитные книжки в алюминиевый ящик для наличности. Соня сунула ключик от его замка в карман своих джинсов.

– Запомни сегодняшний день.

Было 17 июня.

Мы проследили траекторию солнца до точки заката на западе и пошли туда по прямой, отмерив пятьдесят шагов в глубь леса. Казалось, мы целую вечность выкапывали автомобильным скребком глубокую яму для ящика с моими депозитными книжками. И когда ящик туда поместился, забросали яму кусками дерна, а сверху присыпали листьями.

– Незаметно, – оценил я.

– Нам надо вымыть руки, – заметила Соня.

В придорожной канаве была вода, которой мы и вымыли руки.

– Я понял, что никому нельзя рассказывать, – сказал я на обратном пути. – Но мне хочется кроссовки, как у Каппи.

Соня бросила на меня взгляд и вроде заметила, что я пялюсь на ее грудь.

– Ага, а как объяснишь, откуда у тебя деньги на них?

– Ну, скажу, что заработал на бензозаправке.

Она улыбнулась.

– А ты не прочь заработать?

Меня захлестнула волна радости, так что я потерял дар речи. До того мгновения я и не задумывался, как мне хочется вырваться на свободу из четырех стен дома и поработать где-нибудь, где я смогу повстречать новых людей и поговорить с ними, просто случайных людей, которые оказались в нашем городе проездом и не чахли на твоих глазах. Я даже испугался пришедших мне в голову мыслей.

– Да, черт побери! – воскликнул я.

– Не выражаться на работе! – строго произнесла Соня. – Ты же представитель.

– Ладно.

Мы проехали еще несколько миль, прежде чем я поинтересовался, что и кого я представляю.

– Ты представляешь предприятие свободного рынка на земле резервации. Люди за нами наблюдают.

– Кто наблюдает?

– Белые! Ну, я говорю про злобных людей. Вроде семейки Ларк, что владела заправкой «Винленд». Он заезжал тут к нам, но со мной был мил. Не такой уж он злодей.

– Линден?

– Он самый.

– Ты его остерегайся, – посоветовал я.

Она рассмеялась.

– Уайти ненавидит его лютой ненавистью. Когда я с ним любезничаю, Уайти просто сгорает от ревности.

– А почему тебе нравится, когда Уайти ревнует?

Вдруг я сам почувствовал укол ревности. Соня снова рассмеялась и ответила, что иногда Уайти надо ставить на место.

– А то он считает, что я его собственность.

– Да?

Мне стало неловко. А она поглядела на меня пристально, с шаловливой усмешкой, как та, что была у куклы на пластмассовом лице. И отвернулась, но лукавая улыбочка все еще играла на ее губах.

– Ага. Думает, что я его собственность. Но вдруг в один прекрасный день он узнает, что это не так, да? Я права?

Сорен Бьерке, специальный агент ФБР, был флегматичным долговязым шведом с пшеничной кожей и такими же волосами, с облупленным длинным носом и большими ушами. Его глаз почти не было видно за очками: их стекла всегда были с жирными разводами – думаю, он это делал нарочно. Его лицо с обвисшими щеками смахивало на собачью морду, и на губах у него постоянно возникала робкая усмешка. Он почти не жестикулировал и вообще мало двигался. У него была манера принимать неподвижную позу, но при этом глядеть на тебя очень внимательно, чем он напоминал мою тотемную птицу адиджаак – журавля. Когда я вошел, его узловатые руки неподвижно лежали на кухонном столе. Я остановился в дверях. Отец нес к столу две кружки кофе. Сразу стало понятно, что я вторгся в возникшее между ними поле напряженного внимания. У меня ноги подкосились от радости, когда я понял, что визит Бьерке никоим образом не связан со мной.

Причина, приведшая Бьерке в наш дом, коренилась в истории и относилась ко временам решения Верховного суда по делу Ворона-Пса в 1880 году и Закона о тяжких преступлениях 1885 года. Это было время, когда федеральное правительство впервые оспорило решения, которые индейцы принимали касательно реституции и наказания. Причина его визита восходила также к ужасному для индейцев 1953 году, когда Конгресс США решил не только покончить с нами как с отдельным народом, но еще и принял публичный закон № 280, наделивший некоторые штаты уголовной и гражданской юрисдикцией над индейскими землями в границах этих штатов. И если существовал какой-либо закон, который следовало бы оспорить или дополнить поправками в пользу индейцев, то это был публичный закон № 280. Служба Бьерке в нашей резервации была демонстрацией нашего беззубого суверенитета. Если вы читаете эту книгу с самого начала, то понимаете, что я задним числом рассказываю о событиях лета 1988 года, когда мама отказалась спускаться вниз из спальни и отказалась беседовать с Сореном Бьерке. Она нервно кидалась на меня и терроризировала моего отца. Она жила в своем собственном мире, и мы не знали, как ее оттуда вернуть к нормальной жизни. Я читал, что воспоминания о событиях, произошедших в момент нервного возбуждения, да еще и в юном возрасте, не исчезают со временем, но врезаются еще глубже в память по мере того, как о них думаешь. И все же, сказать по правде, тогда в 1988 году, когда я увидел отца и Бьерке за нашим кухонным столом, моя голова была целиком забита мыслями о деньгах – прямо как голова той распотрошенной куклы с ее шаловливым взглядом фабричного производства.

Я прошел мимо Бьерке в гостиную, но подниматься наверх мне жутко не хотелось. Не хотелось проходить мимо закрытой маминой двери. Не хотелось лишний раз напоминать себе, что она лежит там одна взаперти, едва дышит, и от осознания ее страданий вся радость от найденных денег высасывалась из меня по капельке. И от нежелания проходить мимо маминой двери я развернулся и пошел обратно в кухню. Я был голоден и в нерешительности замер в дверях, пока мужчины снова не прервали свою беседу.

– Может, хочешь стакан молока, – предложил отец. – Налей себе молока и садись. Твоя тетя испекла нам кекс.

На кухонной стойке стоял небольшой круглый шоколадный кекс, аккуратно покрытый белой глазурью. Отец махнул рукой, приглашая меня отрезать кусок. Я осторожно разрезал кекс на четыре сектора, выложил их на блюдечки и рядом с каждым положил по вилке. Три куска я поставил на стол. Себе налил молока в стакан.

– Я потом отнесу маме, – сказала отец, кивнув на четвертый сектор.

А я сел с ними и тут же понял, что совершил ошибку. Теперь, когда я сидел рядом с ними, я бы не смог скрыть правду – и она обязательно вылезет наружу. Не правда про канистру, а про… Они выжидательно смотрели на меня, и я, волнуясь, выпалил про канистру и спросил, можно ли считать ее уликой.

– Да, – произнес Бьерке. Его немигающий взгляд пробил жирные разводы на стеклах очков. – Мы оформим письменные показания. Но всему свое время. Если мы откроем дело.

– Да, сэр. А может, – я собрал в кулак все свое мужество, – нам стоит это сделать сейчас? Пока я ничего не забыл.

– Он что, забывчивый паренек? – спросил Бьерке.

– Нет, – ответил отец.

Словом, дело кончилось тем, что я наговорил свои показания на маленький диктофон и подписал какую-то бумагу. После этого у нас состоялась вежливая беседа с ни к чему не обязывающими вопросами о том, что я буду делать летом, и быстро ли я расту, и каким видом спорта займусь в средней школе.

– Реслингом, – ответил я.

Оба сделали вид, что не отнеслись к моему ответу довольно скептически.

– А может, бегом по пересеченной местности.

Этот вариант вызвал у них больше доверия. Могу сказать: они были рады, что я сижу с ними и как могу разряжаю обстановку, нарушая неловкое молчание, которое время от времени повисало над столом – вероятно, оттого что, как мне кажется теперь, когда я вспоминаю тот день, оба зашли в тупик. Они перебрали все версии, у них не было ни одного подозреваемого и ни одной надежной зацепки, и им наотрез отказывалась помогать мама, которая стала уверять, будто то происшествие полностью выветрилось из ее памяти. Но деньги жгли мне мозг, понуждая рассказать про них, раскрыть все начистоту.

– Есть еще кое-что, – проговорил я.

Я отложил вилку и уставился в пустую тарелку. Мне захотелось еще кекса, теперь с мороженым. Вместе с тем меня мутило от сознания того, что придется сейчас сделать, и я подумал, что после этого мне вообще кусок в горло не полезет.

– Что? – спросил отец. Бьерке вытер губы салфеткой.

– Была одна папка, – продолжал я.

Бьерке положил салфетку. Отец вперил в меня взгляд поверх очков.

– Мы с Джо просматривали папки с делами, – обратившись к Бьерке, прокомментировал он мою внезапную реплику. – Мы отобрали судебные дела, в которых мог фигурировать возможный…

– Не эта папка! – возразил я.

Оба терпеливо закивали, не сводя с меня глаз. И тут я увидел: отец вдруг понял, что я собираюсь сообщить нечто, чего он еще не знал. Нагнув голову, он исподлобья смотрел на меня. Позолоченное солнце-осьминог громко тикало на стене. Я сделал глубокий вдох, но, заговорив, издал только тихий срывающий шепот, точно ребенок, отчего мне сразу стало стыдно, а они напряглись.

– Только, пожалуйста, не говори маме, что это я рассказал. Пожалуйста!

– Джо, – начал отец. Он снял очки и положил их на стол.

– Ну, пожалуйста!

– Джо…

– Ладно. В тот день, когда мама уехала в офис, ей позвонили по телефону. Когда она положила трубку, она была явно чем-то расстроена. Потом спустя час она сказала, что ей надо вернуться в офис за какой-то папкой. А неделю назад я вспомнил про эту папку. И спросил у мамы, нашла ли она ее. Она стала меня уверять, что никакой папки не было. И еще она сказала, чтобы я не вздумал никому говорить про папку. Но папка была! И она поехала за ней! Из-за этой папки все и случилось…

Я замолчал и остался сидеть с раскрытым ртом. Мы молча уставились друг на друга, точно три манекена с крошками от кекса на подбородках.

– Это не все, – вдруг подал голос отец. – Ты не все рассказал.

Отец подался вперед, грозно нависнув над столом, как он это умел, и ввинтил в меня суровый взгляд. Сначала, конечно, я подумал о деньгах, но я не собирался колоться, и в любом случае, проговорись я про деньги, то подставил бы Соню, а я бы ее ни за что в жизни не предал.

Я попытался все спустить на тормозах и твердо заявил:

– Нет, все. Больше мне ничего не известно.

Но он буравил меня взглядом, и тогда я выдал малозначимый секрет – это лучший способ умиротворить того, кто что-то знает и, главное, отдает себе отчет в том, что знает, как мой отец в тот вечер.

– Ладно.

Бьерке тоже подался вперед. Я отодвинул стул назад, несколько раздраженно.

– Спокойнее, – сказал отец. – Просто расскажи, что тебе известно.

– В тот день, когда мы поехали к круглому дому и нашли канистру, мы там нашли еще кое-что. За проволочной оградой, у берега озера. Там был пластиковый кулер и куча одежды. Одежду мы не трогали.

– А что за кулер? – спросил Бьёрке.

– Ну… мы его открыли.

– И что там было? – спросил отец.

– Пивные банки.

Я уже собрался добавить, что банки были пустые, а потом взглянул на отца и понял, что врать ему не смогу и что от моей лжи нам обоим будет стыдно перед Бьерке.

– Две связки по шесть.

Бьерке и отец переглянулись, кивнули и откинулись на спинки стульев.

Вот так, из желания утаить находку куклы с деньгами я сдал своих друзей. Я сидел, обескураженный от мысли, как легко и быстро это получилось. И еще я был поражен, каким идеальным прикрытием мой маленький секрет стал для сорока тысяч долларов, в тот день положенных в разные банки с помощью Сони. Или под ее руководством. В конце концов, это же я ей помогал. Это у нее возникла идея положить деньги в банк. И она не пошла к моему отцу и не сообщила в полицию. А ведь она взрослая и теоретически несла ответственность за то, что произошло в тот день. Всегда можно использовать этот факт в свое оправдание, подумал я, но то, что мне в голову пришла такая идея, сразу меня удивило и унизило, поэтому, сидя перед отцом и Бьерке, я вспотел, и мое сердце бешено забилось, а горло сдавило так, что я не мог дышать.

Я вскочил со стула.

– Мне надо выйти!

– От него пахло пивом? – услышал я вопрос отца.

И ответ Бьерке:

– Нет!

Я заперся в ванной и оттуда слышал их разговор. Если бы в ванной было окно, которое легко открывалось, я бы выпрыгнул наружу и убежал. Я подставил руки под струю воды и начал что-то бормотать, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале.

Когда я вернулся на кухню и приблизился к столу, то увидел рядом со своей пустой тарелкой клочок бумаги.

– Прочти! – сказал отец.

Я сел. Это была формулировка закона, написанная на вырванной из блокнота страничке. «Употребление алкоголя лицами, не достигшими совершеннолетия». Там упоминалась и санкция: помещение в колонию для несовершеннолетних.

– Мне сделать такую же выписку и для твоих друзей тоже?

– Я один выпил обе связки. – Я помолчал. – Не сразу.

– А где мы можем найти эти банки? – спросил

Бьерке.

– Их нет. Смял и выбросил. Это было пиво «Хэммз».

Судя по выражению лица Бьерке, он не счел эту марку стоящей его внимания. Он даже не записал название.

– Место под наблюдением, – сказал он. – Нам было известно и про кулер, и про одежду. Но они принадлежат не напавшему. Баггер Пурье приехал из Миннеаполиса навестить умирающую мать, но она, как всегда, не пустила его на порог, и он ночевал у озера. Мы надеялись, что он вернется за своим пивом. Но похоже, вы его опередили.

Бьерке произнес это таким безразличным, но вместе с тем сочувственным тоном, что моя голова поплыла от внезапного выброса адреналина. Я снова встал и, зажав в руке клочок бумаги с грозным предостережением, попятился.

– Простите, сэр. Это было «Хэммз». И мы думали…

Я продолжал пятиться, пока не налетел на дверной косяк. Тут я повернулся и выскользнул из кухни. На ватных ногах поднялся по лестнице наверх, миновал мамину комнату, даже не заглянув к ней, вошел к себе и плотно закрыл дверь. По обеим сторонам лестничной площадки на втором этаже располагались ванная и кладовка со швейной машинкой. Спальня родителей – прямо перед лестницей. В ней было три окна, куда обычно били первые лучи восходящего солнца. А моя комната в задней части дома купалась в золотых лучах закатного солнца, и летом тут было особенно здорово лежать в кровати и наблюдать, как мерцающие блики и тени взбираются вверх по стенам. Стены моей комнаты были выкрашены нежно-желтой краской. Это мама их покрасила, когда ходила беременная, и часто повторяла, что выбрала такой цвет, потому что он одинаково подходил и для мальчика и для девочки, и когда процесс покраски дошел до половины, она уже точно знала, что родится мальчик. А знала, потому что всякий раз, когда она бралась красить стены, за окном пролетал журавль – как я уже говорил, тотем моего отца. А тотемом ее клана была черепаха. Отец уверял, что мама тайно сговорилась с каймановыми черепахами, которых она ловила во время их первого свидания, напугать его, чтобы он без лишних раздумий сделал бы ей предложение. Только много лет спустя я узнал, что тогда они поймали ту самую черепаху, на чьем панцире первый мамин ухажер вырезал их инициалы. Как мне рассказывала тетя Клеменс, мамин первый парень потом погиб. Ведь черепаха была предвестницей смерти, и ее послание говорило, что перед лицом смерти моему отцу следует действовать быстро. Солнечные блики ползли по стенам, превращая желтую краску в темно-бронзовую, и мои мысли перекинулись на утонувшую куклу и спрятанные в ней деньги. Я думал о Соне, о ее левой груди и о ее правой груди, потому что после долгого разглядывания их украдкой я пришел к выводу, что они неодинаковые, и мне было интересно, сравню ли я их когда-нибудь наяву. Я думал об отце, сидящем за кухонным столом в густеющих сумерках, и о маме в темной спальне с задернутыми шторами, оберегающими ее от завтрашнего рассвета. Наступил час тишины в резервации, как это всегда бывает летней порой между вечерними сумерками и ночной тьмой, до того, как пикапы начнут сновать между барами, танцевальным залом и винной лавкой. В это время все звуки приглушены – ржание лошади, привязанной к дереву, сердитые крики ребенка, которого против его воли тащат с улицы домой, далекое урчание автомобиля, медленно едущего от церкви вниз по склону холма. Маме даже в голову не приходило, насколько предсказуемы журавли и что они всегда в одно и то же время прекращают охоту на озере и возвращаются в свои гнезда. Журавль, или его журавленок, за которым мама привыкла наблюдать, с мерным хлопаньем крыльев пролетал и мимо моего окна. В тот вечер я увидел на стене тень не от него, а от ангела. Я смотрел на тень. Из-за отраженного сияния мне почудилось, что крылья взметнулись аркой вверх и словно отделились от длинного тела. А потом их перья объяло пламя, и птицу поглотила пустота света.