Шли дни – мирные, безмятежные дни. Я сдержала слово и каждый день ходила в бухту. Дельфин иногда приплывал, хотя никогда не приближался ко мне настолько близко, чтобы я могла погладить его. Я понимала, что ради его же блага должна постараться запугать и прогнать его, но общество этого милого и дружелюбного существа доставляло мне столько радости, что я не могла заставить себя сделать то, что показалось бы ему настоящим предательством.

Находясь в бухте, я бдительно следила за террасой Кастелло, но никакой стрельбы больше не было, равно как я не слышала и никаких слухов, чтобы в имении браконьерствовал кто-то из местных. Но я все равно каждый день купалась и наблюдала и никогда не уходила с пляжа, не убедившись, что дельфин уже окончательно скрылся под водой и направился в открытое море.

О Спиро не поступало никаких вестей. Наутро после гибели юноши Мария с дочерью вернулись на виллу Форли и стоически принялись за работу. Миранда утратила свойственную ей милую округлость и неунывающую жизнерадостность, она выглядела так, словно много плакала, а голос и движения стали какими-то заторможенными. Марию я видела мало – она была в основном на кухне, молча выполняя свои обязанности и повязав голову черным платком.

Погода стояла великолепная, даже в тени было жарко. Филлида впала в полнейшую апатию. Правда, она пару раз выбиралась со мной к окрестным достопримечательностям и в город Корфу, а как-то вечером Годфри Мэннинг свозил нас обеих пообедать в отель «Корфу Палас», но по большей части я просто купалась и сидела на террасе с Филлидой или, взяв небольшой автомобиль, пускалась после ланча исследовать местность – и так, тихо и незаметно, пролетела целая неделя.

Лео, мужу Филлиды, не удалось вырваться на выходные, и Вербное воскресенье прошло без него. Филлида посоветовала мне с самого утра отправиться в город, чтобы полюбоваться крестным ходом – одним из четырех главных религиозных праздников в году, когда святого покровителя этого острова, Спиридиона, выносят из церкви, где он круглый год покоится в тусклой, закопченной от свеч раке, и проносят в золотом паланкине по всему городу. Крестный ход несет не изображение святого, а его мумифицированное тело, и почему-то благодаря этому святой Спиридион становится для корфиотов очень родным и домашним покровителем. Они свято верят, что он лично, причем с неизменной благожелательностью, приглядывает за Корфу в целом и за каждым его жителем в отдельности и что у святого нет иных забот, кроме как вникать во все их дела, пусть даже самые мелкие и будничные. В этом-то, вероятно, и кроется объяснение, отчего в день крестного хода почти все население острова собирается на улицах, чтобы приветствовать своего любимого святого.

– Более того, – сказала мне сестра, – это и в самом деле премилая процессия, а не просто парад медных побрякушек. И у святого Спиридиона такой красивый паланкин – сквозь стекло совершенно ясно видишь его лицо. Можно подумать, довольно противное зрелище, но ничего подобного, он весь такой крошечный и такой… такой, ну как бы уютный, свой святой! – Она засмеялась. – Когда проживешь на Корфу подольше, невольно проникаешься чувством, будто знаком с ним лично. Он, знаешь ли, печется обо всем острове: приглядывает за рыбалкой, поднимает ветер, следит за погодой для урожая, возвращает сыновей с моря домой… – Она умолкла и вздохнула. – Бедняжка Мария. Интересно, пойдет ли она туда сегодня? Обычно она никогда не пропускала этого события.

– А как насчет тебя? – спросила я. – Ты уверена, что не хочешь поехать со мной?

Филлида покачала головой:

– Нет, я останусь дома. Там приходится довольно долго стоять на ногах, пока шествие не пройдет мимо, и всегда страшная давка. А мы с Калибаном занимаем слишком много места. Вернешься к ланчу? Ну ладно, развлекайся.

Городок Корфу был забит праздничной толпой, воздух звенел от колоколов. Зажатая в людской реке, текущей по узким улочкам, я счастливо брела по течению под колокольный звон, сливавшийся с приглушенным гулом голосов и периодическими пронзительными всхлипываниями и медным лязгом за одним из окон верхнего этажа, – это в последний раз репетировал какой-нибудь деревенский оркестрик. Множество открытых лавчонок торговало всевозможной снедью, сластями и игрушками, окна ломились от приготовленных к Пасхе алых яиц, петушков на палочке, кукол, корзинок с засахаренными апельсинами и огромных кроликов, набитых пасхальными яйцами. Кто-то попытался всучить мне губку размером с футбольный мяч, а кто-то еще – убедить, что мне просто необходимы связка лука и красный плюшевый ослик, но я каким-то чудом умудрилась отвертеться и, оставшись со свободными руками, вскоре пробилась на Эспланаду, главную площадь Корфу. Вся мостовая была уже забита битком, но когда я попыталась встать сзади, крестьяне, которые, верно, пришли в город с раннего утра и много часов ждали, чтобы оказаться в первых рядах, расступились, яростно жестикулируя, и чуть ли не силой вытолкнули меня вперед на почетное место.

Вскоре где-то забил большой колокол и раздались отдаленные звуки оркестров. Огромная толпа разом притихла, все глаза обратились к узкому проему улицы Никефорос, где заблестели, медленно выдвигаясь на залитую солнцем площадь, первые знамена. Крестный ход начался.

Я сама не уверена, чего именно ожидала, – наверное, просто яркого зрелища, диковинного и интересного именно своей «иностранностью», чего-то такого, что фотографируешь и тут же забываешь, пока не достанешь снимки, чтобы проглядеть их как-нибудь вечерком у себя дома. Но вопреки ожиданиям все действо показалось мне ужасно трогательным.

Оркестры – их насчитывалось целых четыре, и все в мундирах, один пышней другого, – играли торжественно и, честно говоря, из рук вон плохо, каждый на свой мотив. Огромные деревенские знамена с благочестивыми изображениями были варварски раскрашены и безмерно тяжелы, так что несущие их мужчины обливались потом и шатались от тяжести, а лица помогавших им мальчиков искажались яростными гримасами от натуги и сознания собственной важности. Наряды школьников отличались пестрым разнообразием, что не очень-то соответствовало общепринятым канонам, но в общей массе все дети были так потрясающе красивы, что зрители практически не замечали поношенных курточек мальчиков и дешевых туфель девочек, а вокруг юных служек в ветхих облачениях, шагавших в заметном беспорядке и абсолютно не в ногу, все равно витал явственно ощутимый романтический ореол двух юных фермопильцев.

Нельзя было ни на миг усомниться в том, что все это устроено в честь святого. Сгрудившись на самом солнцепеке, люди молча ждали, не двигаясь, не толкаясь. На площади даже не наблюдалось никакой полиции, которая бы так и кишела в Афинах: это ведь был их собственный Спиридион, покровитель острова, вышедший на солнечный свет, чтобы благословить своих детей.

И он пришел. Архиепископ, седобородый девяностодвухлетний старец, шествовал впереди, за ним следовали прелаты, чьи белоснежные, шафрановые и розовые ризы сияли на солнце великолепием, пока, когда они подходили ближе, вы не замечали потертые и выцветшие пятна и заплаты. Затем двигался лес высоких белых свечей, каждая в украшенном цветами позолоченном венце, и за каждой развевались длинные ленты – белые, сиреневые и алые. И наконец, в обрамлении четырех огромных позолоченных светильников, под пышным балдахином приближался золотой паланкин, внутри которого, так, чтобы все могли его видеть, сидел сам святой: крохотная, усохшая фигурка, голова склонена на левое плечо, плоские и бесформенные мертвые черты сливаются за отсвечивающим стеклом в одно темное пятно.

Вокруг меня одержимо крестились женщины, губы их безмолвно шевелились. Святой и его кортеж остановились для молитвы, музыка оборвалась. Из Старой крепости выстрелила, салютуя, пушка, а когда эхо выстрела затихло, в небо взлетело множество голубей и тишина наполнилась шелестом крыльев.

Я стояла, разглядывая блестящие на солнце разноцветные ленты, гирлянды уже начавших вянуть цветов, криво свисающих с увенчанных ими свечей, сморщенную, поднятую вверх руку архиепископа и восхищенные и сияющие под белоснежными чепцами лица крестьянок вокруг меня. К глубочайшему моему изумлению, я вдруг почувствовала, как сжимается горло, словно от подступающих слез.

Внезапно какая-то женщина в толпе всхлипнула в порыве несдерживаемого горя. Звук этот прозвучал в тишине так резко, что я невольно обернулась – и увидела Миранду. Она стояла в нескольких ярдах от меня, среди толпы, с напряженным страстным вниманием уставившись на золотой паланкин, губы ее шевелились, и она без устали крестилась. Лицо ее выражало страсть и горе, точно она упрекала святого за его небрежение. В этой мысли не было ничего непочтительного – греческая религия основана на подобной простоте. Полагаю, что церковники былых дней отлично знали, какую эмоциональную разрядку получаешь, когда есть возможность обвинить в своей беде какого-то непосредственного виновника.

Шествие прошло мимо, толпа начала редеть. Я увидела, как Миранда, словно стыдясь своих слез, отвернулась и поспешно пошла прочь. Толпа стала просачиваться назад сквозь узкие главные улицы городка, и людское течение понесло меня по улице Никефорос к открытому пространству близ гавани, где я оставила свою машину.

На полпути туда улица вышла на небольшую площадь, и я снова случайно заметила Миранду. Она стояла под платаном спиной ко мне, закрыв руками лицо, – должно быть, плакала.

Я в нерешительности замедлила шаг, но какой-то человек, уже некоторое время слонявшийся вокруг девушки и не сводивший с нее глаз, вдруг подошел и окликнул ее. Она не шелохнулась и никак не выказала, что слышит его, – все так же стояла спиной ко мне, склонив голову. Лица окликнувшего ее человека я не видела, но это был молодой парень с крепкой и красивой фигурой, которую не могла скрыть даже дешевая голубая ткань его лучшего воскресного костюма.

Стоя почти вплотную к девушке у нее за спиной, он говорил тихо и, похоже, настойчиво уговаривал ее – судя по жестикуляции, убеждал пойти с ним прочь от толпы по одной из боковых улочек. Но девушка покачала головой и торопливым движением прикрыла платком лицо. Все ее поведение отражало застенчивое, даже робкое уныние.

Я быстро подошла к ним:

– Миранда? Я мисс Люси. У меня здесь машина, и я собираюсь вернуться. Хочешь, отвезу тебя домой?

Девушка повернулась. Глаза под платком опухли от слез. Она молча кивнула.

Я не смотрела на ее молодого человека, предполагая, что теперь-то он бросит свои приставания и исчезнет в толпе. Но он тоже обернулся ко мне.

– О, спасибо! Как мило с вашей стороны! – В голосе его звучало нескрываемое облегчение. – Конечно, ей вообще не следовало сюда приходить, а теперь автобуса не будет еще целый час! Ну разумеется, ей надо поехать домой!

Я поймала себя на том, что во все глаза уставилась на него – не из-за того, с какой легкостью он взял на себя ответственность за девушку, и даже не из-за его почти безупречного английского, а просто из-за его внешности.

В стране, где подавляющая часть молодых людей красивы, он все равно бросался в глаза. Классические византийские черты лица, чистая кожа и огромные, обрамленные густыми длинными ресницами глаза, какие глядят на нас со стен каждой греческой церкви, – типаж, который обессмертил сам Эль Греко и который по сей день еще можно встретить на улицах. Но стоявший предо мной юноша не позаимствовал у моделей старых мастеров ничего, кроме сияющих глаз и завораживающе совершенных черт; в нем не было и намека на печальную задумчивость и слабость, которые (по вполне понятным причинам) обычно сопутствуют облику святых, что проводят свой век, взирая сверху вниз с росписи на церковных стенах: маленький рот, бессильно поникшее чело, укоризненно-удивленное выражение, с которым византийский святой созерцает греховный мир. У приятеля же Миранды вид, напротив, был такой, словно он уже давно знаком с этим греховным миром, но в высшей степени им доволен и успел насладиться немалым количеством плодов, кои сей мир мог ему предложить. Нет, отнюдь не святой с иконы. И как заключила я, наверняка не старше девятнадцати.

Прекрасные глаза обегали меня с неприкрытым греческим одобрением.

– Вы, должно быть, мисс Уоринг?

– Ну да, – удивленно признала я и тут вдруг догадалась, с кем, надо думать, имею дело. – А ты… Адонис?

Хоть убейте, но мне не удалось выговорить это имя без того смущения, какое испытываешь, когда приходится называть своих соотечественников Венерой или Купидоном. И то, что в Греции каждый день можно столкнуться с Периклами, Аспазиями, Электрами или даже Алкивиадами, ничему не помогало. Уж слишком он был хорош собой.

Он усмехнулся. Зубы у него были белые-пребелые, а ресницы не меньше дюйма длиной.

– Что, немножко чересчур? В Греции мы произносим «Адони». – Сам он произнес это как «А-тони». – Возможно, так вам будет легче говорить? Не так высокопарно?

– Не слишком ли много ты знаешь! – сказала я невольно, но совершенно естественно, а он в ответ засмеялся, но потом вдруг посерьезнел.

– Так где ваша машина, мисс Уоринг?

– Внизу, у гавани. – Я с сомнением перевела взгляд с толчеи на улице на поникшую головку девушки. – Недалеко, но тут такое столпотворение.

– Можно обойти дворами.

Он показал на узкий проход в углу площади, где щербатая лестница уводила вверх, в тень между двумя высокими доками.

Я снова поглядела на притихшую девушку, покорно ожидавшую возле нас.

– Она пойдет, – заверил Адони, что-то коротко бросил Миранде по-гречески, повернулся ко мне, кивнул и повел меня через площадь, а потом вверх по лестнице.

Миранда пошла следом, держась от нас примерно за шаг.

– С ее стороны было большой ошибкой прийти сюда, – вполголоса сказал он мне на ухо, – но уж больно она религиозна. Следовало бы ей подождать. Еще и недели не прошло, как он умер.

– А ты хорошо его знал?

– Он был моим другом.

Лицо юноши стало замкнутым, словно этим все сказано. Полагаю, так оно и было.

– Мне очень жаль, – сказала я.

Некоторое время мы шли молча. В переулках не было ни души, если не считать тощих кошек и певчих птиц в клетках на стенах. Тут и там, где, пробиваясь в брешь среди домов, поперек каменной мостовой протягивался поток ослепительного света, жарились на солнышке среди цветущих ноготков пыльные котята или выглядывала в темный дверной проем какая-нибудь дряхлая-предряхлая старуха. В жарком воздухе стоял густой аромат стряпни. Эхо наших шагов гулко отражалось от стен, а с главных улиц доносился смех и шум голосов, приглушенный и невнятный, точно рев реки в далеком ущелье. Вскоре переулок вывел нас на более широкую улицу, окончившуюся длинным пролетом плоских ступеней, спускавшихся вниз мимо небольшой церквушки прямо к портовой площади, где я оставила принадлежавший Фил маленький «фиат».

Здесь тоже было людно, но толпа состояла из разрозненных группок островитян, деловито снующих в поисках попутной машины или обеда. На нас никто не обращал внимания.

Адони, который, по всей видимости, прекрасно знал мою машину, решительно протолкнулся сквозь скопление народа и протянул ко мне руку за ключами.

Почти так же покорно, как Миранда (за все время она не произнесла ни единого слова), я протянула ключи, он открыл машину и усадил девушку на заднее сиденье. Миранда, по-прежнему не поднимая головы, забилась в угол. Я же, отчасти даже забавляясь в душе, гадала, не собирается ли этот самоуверенный молодой человек лично отвезти нас обеих домой – и что подумает по этому поводу Фил, – но он даже попытки такой не сделал. Захлопнул за мной дверцу водителя, а сам устроился рядом.

– Вы уже привыкли к нашему движению?

– О да.

Если он хотел спросить, привыкла ли я ездить по правой стороне, то да, привыкла. Что же до движения, то в Греции нет ничего, заслуживающего это название; если за одну послеобеденную поездку мне встречался один грузовик и с полдюжины осликов, то на большее рассчитывать не приходилось. Но сегодня окрестности гавани были забиты машинами, и, возможно, именно по этой причине Адони молчал всю дорогу, пока мы выруливали в толпе и выезжали на северную дорогу. Наконец, после того как мы миновали подъем и крутой поворот, впереди показалась пустая дорога, уходящая вдаль между двумя высокими изгородями багряника и асфоделей. Местами она была вся изрыта промоинами, оставшимися после зимних дождей, так что мне приходилось вести автомобиль очень медленно, на третьей скорости, но все равно мотор так и тарахтел. Под прикрытием этого шума я тихонько спросила Адони:

– Миранда и ее мать смогут себя прокормить теперь, после смерти Спиро?

– О них найдется кому позаботиться.

Это было сказано совершенно буднично и с полнейшей уверенностью.

Я была удивлена, но и заинтригована. Если бы Годфри Мэннинг сделал какое-либо предложение подобного рода, то наверняка рассказал бы о нем Филлиде; да и кроме того, как бы щедро он ни захотел заплатить Марии сейчас, вряд ли он посчитал бы необходимым содержать ее всю оставшуюся жизнь. Но если, как и предполагала Филлида, содержал семью не кто иной, как Джулиан Гейл, то это могло означать, что ее слова о настоящем отце близнецов правдивы. И я была бы напрочь лишена всего человеческого, если бы мне до смерти не захотелось узнать, так ли это.

– Рада слышать, – осторожно начала подкрадываться я к интересующей меня теме. – Не знала, что у них есть еще какие-то родственники.

– Ну, – ответил Адони, – в общем-то, можно сказать, есть еще сэр Гейл, но я говорю не о нем или Максе. Я имел в виду, что сам за ними присмотрю.

– Ты?

Он кивнул, и я уловила взгляд, брошенный им через плечо на Миранду. Мне было видно ее в зеркало заднего вида: девушка не обращала на нашу тихую беседу по-английски никакого внимания, а кроме того, разговор все равно велся слишком быстро, так что она не успела бы уследить. Миранда тусклым взором уставилась в окно, по всей видимости мысленно находясь за много миль отсюда. Нагнувшись вперед, Адони положил палец на кнопку радио – устройства, без которого, по-моему, не выезжает на дорогу ни одна греческая или итальянская машина.

– Вы позволите?

– Разумеется.

В машине тотчас же томно заголосил какой-то популярный певец.

– Я женюсь на ней, – тихо проговорил Адони. – Приданого нет, но это неважно. Спиро был моим другом, и у каждого есть свой долг. Он откладывал для нее деньги, но теперь, когда он умер, они должны остаться у его матери. Я их не возьму.

Я знала, что издавна в Греции по брачному соглашению за девушкой давали приданое и землю, а от юноши не требовалось ничего, кроме мужества и энергии, и это считалось хорошей сделкой, однако семьи с выводком дочерей разорялись в два счета, и Миранда, учитывая ее обстоятельства, едва ли могла надеяться на замужество. И вот сидевший рядом со мной неотразимый молодой человек преспокойно предлагал ей союз, на который охотно согласилось бы любое семейство, притом что основной капитал вносил тоже он, а уж мужественность и энергия тут были вне всяких сомнений. Кроме того, он имел хорошую работу в стране, где найти место нелегко, и – если только я разбиралась в людях – ему не грозило ее потерять. Красавец Адони мог бы заключить самый выгодный брак и, разумеется, прекрасно это сознавал – ведь не дурак же он, – но, похоже, ощущал долг перед погибшим другом и намеревался выполнить его целиком и полностью, причем к общему удовольствию, и не в последнюю очередь к удовольствию Миранды. Вдобавок еще (прозаически подумала я) Лео, вероятно, сделает им неплохой свадебный подарок.

– Ну конечно, – добавил Адони, – может, сэр Гейл и даст за ней приданое, не знаю. Но это ничего не меняет, я ее все равно возьму. Ей я пока не говорил, но попозже, когда будет более подходящее время, скажу сэру Гейлу, и он все устроит.

– Я… ну да, само собой. Надеюсь, вы оба будете очень счастливы.

– Спасибо.

– Сэр Джулиан… – начала я, – он, значит, считает себя ответственным за них, да?

– Он крестил близнецов. – Адони покосился на меня. – По-моему, у вас в Англии это тоже есть, правда, но не совсем так же? Здесь, в Греции, крестный отец, roumbaros, играет в жизни ребенка очень большую роль, часто такую же, как и сам отец, и именно он заключает брачный контракт.

– Понимаю. – До чего же все оказалось просто! – Я слышала, что сэр Джулиан знаком с их семьей уже много лет и крестил близнецов, но не знала, что он… ну, наделен ответственностью. Должно быть, несчастный случай и для него был страшным ударом. – И я неловко добавила: – Как он?

– Ничего. Вы с ним уже встречались, мисс Уоринг?

– Нет. Я так поняла, он не хочет ни с кем общаться.

– Да, он не слишком-то много выходит, однако с прошлого лета начал сам принимать гостей. Но с Максом-то вы уже встречались, верно?

– Да.

В голосе Адони не слышалось и намека на то, что ему известно о той встрече, но поскольку он называл младшего Гейла Максом, без «мистера», то нетрудно было предположить, что они находятся в достаточно неформальных отношениях, чтобы Макс рассказал ему о произошедшем. Как бы то ни было, предо мной был тот самый сторожевой пес, сбрасывавший визитеров с утеса. Без сомнения, он знал о нашей встрече решительно все и, возможно, даже получил соответствующие распоряжения на случай дальнейших вторжений мисс Люси Уоринг…

– Насколько понимаю, – тупо повторила я, – он тоже ни с кем не видится.

– Ну, как сказать, – жизнерадостно произнес Адони. Вытащив откуда-то из-под приборной доски тряпку, он принялся протирать стекло изнутри. – Да, не слишком много от этого толку, насекомые-то налипают снаружи. Мы уже близко, а не то, если хотите, остановимся, и я для вас вымою его как следует.

– Спасибо, не стоит беспокоиться.

Вот и все, чего я добилась. Миранда тем временем, похоже, начала возвращаться к жизни и зашевелилась. Заднее сиденье заскрипело. В зеркало мне было видно, что девушка откинула платок и смотрит в затылок Адони. Что-то в выражении ее лица, пусть еще и опухшего от слез, указывало на то, что я не ошиблась насчет вероятного успеха сватовства.

Я снова заговорила небрежным, бодрым тоном человека, переводящего разговор на нейтральную тему:

– А ты когда-нибудь охотишься, Адони?

Он засмеялся, ничуть не обманутый моей уловкой.

– Все еще разыскиваете вашего злоумышленника? Думаю, вы ошиблись: ни один грек не стал бы стрелять в дельфина. Я и сам моряк, все корфиоты моряки, а дельфин – вестник хорошей погоды. Даже выражение такое есть – «дельфинья погода», летний период, когда дельфины провожают шхуны. Нет, я стреляю только в людей.

– В людей?

– Шутка, – объяснил Адони. – Ну вот и приехали. Большое спасибо, что подбросили нас. Сейчас я отведу Миранду к матери, а потом обещал вернуться в Кастелло. Макс хочет во второй половине дня куда-то уйти. Вероятно, я скоро увижу вас там?

– Спасибо, но я… нет, сомневаюсь.

– Жалко. Пока вы тут, вам стоило бы посмотреть на апельсиновый сад – это нечто особенное. Вы слышали о карликовых деревьях? Они чудесны. – Быстрая очаровательная улыбка. – Был бы рад показать их вам.

– Может, как-нибудь.

– Надеюсь. Идем, Миранда.

Выжимая сцепление, я видела, как он вводит девушку в дверь дома ее матери с таким видом, будто уже стал тут хозяином. Подавив острую – и, надо думать, примитивную – зависть к женщине, которая могла вот так запросто отдать свои проблемы в чужие руки, чтобы их за нее хочешь не хочешь решили, я опустила свою независимую и эмансипированную ногу на педаль, и маленький «фиат», подпрыгивая на ухабах, помчался к повороту на виллу Форли.

По крайней мере, раз Макса Гейла не будет дома, я смогу беспрепятственно наслаждаться послеобеденным купанием.

Я пошла в бухту после чая, когда зной начал спадать, а утес отбрасывал на песок кривую узкую тень.

Наплававшись, я оделась, взяла полотенце и медленно начала подниматься по тропе обратно к вилле.

Добравшись до прогалинки с заводью, я остановилась перевести дух. Журчание ручья навевало прохладу, сквозь молодую дубовую листву пробивались пятнышки золотого света. Где-то пела птица, но только одна. Леса молчали, простираясь прочь, окутанные неясной дымкой раннего жаркого вечера. Над поросшим ромашками берегом роились пчелы. Через прогалинку пролетела синица, она явно очень спешила: клюв был набит насекомыми для прожорливой семьи.

Через секунду тишину прорезал душераздирающий птичий крик, а потом быстрое, пулеметное стрекотание потревоженной лазоревки. К гаму присоединился гомон каких-то других мелких птичек. Мирный покой леса нарушили вопли ужаса. Швырнув полотенце на траву, я помчалась на шум.

Меня встретили две лазоревки – явно супружеская чета, – в панике метавшиеся туда-сюда с пронзительными криками и чуть не задевшие меня крыльями, когда я примчалась по петляющей тропке на открытую полянку с редкой травой и ирисами, где разыгрывалась трагедия.

Обнаружить причину переполоха оказалось легче легкого. Первым, кого я увидела, выскакивая из кустов, был величественный белый персидский кот, картинно подобравшийся перед прыжком. Хвост его хищно дергался взад-вперед по редкой траве. В двух ярдах от его носа, отчаянно вереща и не в состоянии сдвинуться хоть на дюйм, бился птенец лазоревки. Родители с безумными криками то и дело, хоть и совершенно безуспешно, пикировали на кота, не обращавшего на них ни малейшего внимания.

Я поступила единственным возможным образом – одним летящим нырком кинулась на кота, бережно схватила поперек туловища и крепко прижала к себе. Обе взрослые лазоревки промчались мимо, чуть не задевая крыльями мои руки. Птенец замер и уже даже не пищал.

Должно быть, белый кот мог здорово исцарапать меня, но у него оказались крепкие нервы и превосходные манеры. Как и следовало ожидать, он яростно зашипел и забился, пытаясь вывернуться, но ни разу не пустил в ход зубы или когти. Все так же крепко держа, я опустила его на землю и принялась гладить и успокаивать, пока он не притих, потом подняла, повернулась и пошла прочь. За спиной у меня родители слетели вниз, спеша увести отпрыска подальше.

Торопясь унести своего пленника с полянки, пока он не успел разглядеть, куда направились птицы, я наобум двинулась прочь через кусты. Кот, похоже, ничего не имел против; вынужденный подчиниться force majeure, он, по обычаю своих сородичей, дал мне понять, что сам только того и хотел, чтобы его немножко поносили на руках. А когда я в скором времени обнаружила, что взбираюсь по поросшему папоротником склону, который становится все круче и круче, пушистый разбойник даже замурлыкал.

Это было уже чересчур. Я остановилась.

– Знаешь, что я тебе скажу? Ты весишь целую тонну. Отсюда, милый мой, прекрасно дойдешь и сам! И надеюсь, ты знаешь дорогу домой, потому что назад к этим птичкам я тебя не пущу!

И я опустила кота на землю. Все еще мурлыча, он пару раз потерся спиной о мои ноги и, задрав хвост, зашагал впереди меня вверх по склону, туда, где кусты становились реже и виднелось яркое солнце. Там он приостановился, обернулся в мою сторону и скрылся из виду.

Он, несомненно, знал дорогу. Надеясь найти там тропинку, чтобы выбраться из этих кустов, я полезла за ним и оказалась на большой лужайке, полной солнечного света, жужжания пчел и буйства цветов, при виде которых я так и задохнулась от изумления.

После приглушенного сумрака леса первые несколько секунд можно было лишь стоять, остолбенело щурясь на эти яркие краски. Прямо передо мной высились доверху увитые глицинией шпалеры добрых пятнадцати футов вышиной, а у их подножия теснились кусты шиповника. Сбоку виднелись рощица пурпурного багряника и цветущая яблоня, вся мерцающая от трепета пчелиных крылышек. Во влажном уголке росли белые лилии и еще какой-то сорт лилий с похожими на золотой пергамент, прозрачными на солнце лепестками. И розы, всюду розы. Невероятные заросли вытесняли деревья; голубая ель была почти задушена побегами буйно разросшейся персидской розы, а пышный куст махровых белых роз достигал, должно быть, футов десяти. Тут были мускусные розы, столистные розы, дамасские розы, пестрые и полосатые розы и одна розовая, словно сошедшая со страниц средневекового манускрипта – полукруглая, точно разрезанный ножом шар, сотни лепестков плотно сжаты и упакованы многими слоями, как луковица. Должно быть, тут росло двадцать или тридцать разновидностей роз, и все в полном цвету – старые розы, посаженные много лет назад и оставленные расти сами по себе, точно в каком-то потайном саду, ключ от которого утерян. Это место казалось не совсем реальным.

Наверное, я несколько минут простояла в полном оцепенении, оглядываясь по сторонам, одурманенная ароматами и ярким светом. Я и забыла, что розы так пахнут. В руку мне сам собой лег цветущий карминный побег, и я прижала его к щеке. Глубоко среди листвы, в проеме, оставшемся после моего прохода, выглядывал краешек старой металлической таблички. Я осторожно потянулась к ней среди колючек – она была покрыта лишайником, но выгравированные буквы читались по-прежнему легко: Belle de Crécy.

Теперь я знала, где очутилась. Розы были еще одним хобби дедушки Лео. У Фил на вилле сохранились некоторые из его книг, и я как-то вечером пролистала их от нечего делать, наслаждаясь гравюрами и старинными названиями, точно поэзия пробуждавшими в памяти древние сады Франции, Персии, Прованса. Belle de Crécy, Belle Isis, Deuil du Roi de Rome, Rosamunde, Camäieux, Ispahan…

Если приглядеться, то названия тоже оказывались тут повсюду, прячась средь буйной листвы, где какой-то предшественник Адони любовно прикрепил их век назад. Картинно расположившись на элегантном фоне темного папоротника, белый кот благосклонно наблюдал, как я охотилась за розами и руки мои наполнялись похищенными сокровищами. Запах был густым и тяжелым, как наркотик, воздух гудел от пчел. Общий эффект получался таким, как будто из темного леса ты вышел прямиком в волшебную сказку. Я так и ждала, что кот вдруг заговорит.

И когда внезапно откуда-то сверху раздался голос, я чуть не сошла с ума от неожиданности. Голос был прекрасен, он скорее усиливал, чем разрушал чары. Более того, он говорил стихами, столь же утонченно элегантными, как белый кот:

Я поглядела наверх, но сперва никого не увидела. Затем над глицинией показалась чья-то голова, и только тогда я поняла, что цветущая завеса, по сути дела, свисала с чего-то вроде остатков высокой стены, полностью скрытой плотными побегами. Между густыми гроздьями проглядывали куски каменной кладки. Терраса Кастелло. Розовый сад был расположен прямо перед ней.

Я хотела развернуться и убежать, но голос удержал меня. Не стоит и говорить, что он принадлежал не Максу Гейлу, – этот голос я слышала уже много раз, и он был пронизан той же грацией, что и в душной темноте лондонских театров.

– «Но первая мольба», – добавил сэр Джулиан Гейл, – «хоть сказана в конце» и которую вы, собственно говоря, можете счесть дерзостью: «Ответь мне, чудо, ты – смертная?»

Полагаю, если бы я встретила его обычным образом, в театральных кругах, то была бы слишком переполнена почтением, чтобы отважиться на большее, чем просто робкое заикание. Но здесь, по крайней мере, ответ был заложен в самом тексте и вдобавок имел то преимущество, что был чистой правдой.

Прищурившись против солнца, я улыбнулась голове наверху:

– «Родной язык!» – Актер явно обрадовался и резко оставил Барда. – Я был прав! Вы Максова нарушительница!

Я почувствовала, как краснею.

– Боюсь, что да, и, кажется, я снова вторглась в чужие владения. Мне страшно жаль, я не думала, что терраса так близко. Ни за что не решилась бы заходить так далеко, но пришлось спасать птиц от этого мясника.

– От кого?

– От кота. Это ваш? Полагаю, его зовут как-нибудь страшно аристократично, вроде Флоризеля или Козимо деи Фьори?

– Вообще-то, – покачал головой Джулиан Гейл, – я зову его Филя. Прошу прощения, но это сокращение от Простофили, и когда вы узнаете его поближе, сами поймете почему. Он джентльмен, но мозгами обделен. Ну а теперь, раз уж вы тут, не подниметесь ли наверх?

– Ой нет! – Я торопливо попятилась. – Огромное спасибо, но мне пора возвращаться.

– Не могу поверить, что необходимо так уж спешить. Неужели вы не сжалитесь и не скрасите мне скучный субботний вечер хоть немного? Ax! – Он наклонился дальше. – Что я вижу! Не только нарушительницу чужих владений, но еще и воровку! Вы крали мои розы!

Это утверждение, произнесенное голосом, слабейший шепот которого был явственно различим в самых дальних рядах галерки, обладал всей силой обвинения, выдвинутого перед Высшим судом.

Вздрогнув, я виновато покосилась на позабытые цветы в руках и начала, заикаясь, оправдываться:

– Ой да… да… так вышло. О господи… Я не думала… То есть я хочу сказать, решила, что они дикие… Ну, знаете, что их посадили много лет назад и просто забросили… – Голос мой осекся. Оглянувшись по сторонам, я увидела то, чего не заметила раньше: что кусты, вопреки буйному виду, были аккуратно подрезаны, а края мшистых дорожек тщательно обработаны. – Я… наверное, теперь это ваш сад или что-то вроде, да? Мне страшно жаль!

– Или что-то вроде? Силы небесные, она охапками рвет мои любимые Gallicas, а потом думает, что они растут в моем саду «или что-то вроде»! Нет, барышня, вопрос решен! За каждую розу вам придется заплатить штраф. Если Красавица забредает в сад Чудовища, сгибаясь под тяжестью его роз, она сама напрашивается на неприятности, верно? Поднимайтесь же, и никаких споров! Вот лестница. Филя приведет вас наверх. Простофиля! Покажи леди дорогу!

Белый кот выпрямился, щурясь на меня, а потом с восхитительной небрежной грацией взлетел вверх по глицинии прямо на руки Джулиану Гейлу. Тот с улыбкой выпрямился.

– Помнится, я сказал, что у него маловато мозгов? Я его оклеветал. Как считаете, можете проделать что-нибудь в том же роде?

Его обаяние, то самое обаяние, которое заставило Филлиду «влюбиться в него с первого взгляда», возымело свое действие. По-моему, я начисто забыла все прочее, что она мне рассказывала о своем соседе.

Я засмеялась:

– Могу, но только на свой тяжеловесный лад.

– Тогда давайте.

Лестница представляла собой пролет невысоких ступенек, полускрытых кустом York and Lankaster. Она вилась вокруг постамента какой-то зеленой ото мха статуи и, пройдя меж двух огромных кипарисов, вывела меня на террасу.

Джулиан Гейл опустил кота на пол и шагнул мне навстречу:

– Входите, мисс Люси Уоринг. Видите, я уже все про вас знаю. А вот и мой сын. Но вы, разумеется, уже встречались…