Прошло несколько недель после того, как загадочная девочка – сначала мертвая, потом живая – была найдена в Темзе, и все это время трактир «Лебедь» преуспевал сверх всяких ожиданий. Эта история передавалась из уст в уста на сельских рынках и на городских улицах. Она попадала в семейную переписку – от матери к дочери, от кузины к кузине. Ею обменивались как солидные незнакомцы на перронах станций, так и нищие бродяги при случайной встрече на каком-нибудь перекрестке. И всякий ее услышавший считал нужным поделиться новостью со своими знакомыми, пока в трех графствах не осталось никого, кто не знал бы ее в той или иной версии. Многие из этих людей не довольствовались одними слухами и норовили лично посетить трактир, в котором все началось, а также осмотреть место на речном берегу, где была найдена девочка, и флигель, куда ее поместили, сочтя мертвой.

Марго пришлось открыть летний зал в неурочный сезон. Она привлекла к работе своих дочерей, которые приходили попарно и помогали с обслуживанием клиентов. Последние очень скоро привыкли к постоянному присутствию Марготок. Джонатан изводил мать и сестер просьбой послушать его рассказы – он всерьез настроился овладеть искусством сказителя, – но родным было недосуг: они и так едва справлялись с наплывом посетителей.

– А ведь я в этот раз превзошел сам себя, – вздыхал Джонатан и начинал вполголоса рассказывать историю сам себе, но вскоре сбивался и путался, ставил развязку в начало, завязку в конец, а что касается кульминации, то она и вовсе пропадала невесть куда.

Джо растапливал камины в одиннадцать утра и поддерживал огонь до полуночи, когда сборище бражников обычно начинало рассасываться.

Завсегдатаи повадились пить на дармовщинку, благо от желающих угостить их за рассказ не было отбоя. Со временем они научились соблюдать очередность – иначе, будь на то воля слушателей, каждый очевидец событий той ночи проводил бы все время в бесконечных перемещениях от стола к столу в летнем зале, говоря без умолку. Но как очень верно заметил один престарелый сборщик салата: «При таком раскладе мы скоро забудем, каково это – спокойно посидеть и пропустить стаканчик». И тогда они составили график, согласно которому завсегдатаи по двое отправлялись в большой зал и в течение часа ублажали публику, после чего «сдавали вахту» следующей паре и возвращались в зимний зал промочить горло.

Фред Хэвинс дополнил свою версию истории шутливым послесловием, в котором описывались его ночные блуждания после ухода из «Лебедя», а завершалось все ударной фразой: «„Не-е-ет!“ – сказала лошадь». Подобные дополнения шли на ура после десяти вечера, когда все факты были уже многократно изложены, а слушатели основательно приняли на грудь. С другой стороны, заслуженное угощение оборачивалось для рассказчика тяжким похмельем, и Фред стал так часто опаздывать по утрам на работу, что ему грозились дать расчет.

Ньюмен, садовник Воганов, прежде бывший завсегдатаем «Красного льва», где он каждую пятницу до хрипоты горланил песни, теперь переметнулся в «Лебедь» и пробовал себя в качестве рассказчика. Прежде чем выйти на публику в летний зал, он решил попрактиковаться перед завсегдатаями. Садовник описывал лишь ту часть истории, свидетелем коей он был, – поспешное отбытие миссис Воган из Баскот-Лоджа после того, как ей сообщили о найденной девочке, – и он постарался вложить в свой рассказ максимум экспрессии.

– Я видел это своими глазами. Она стрелой промчалась до лодочного сарая, а оттуда выплыла на лодке – на своей старой маленькой лодке – и опрометью припустила против течения. Сроду не видел, чтобы гребная лодка шпарила с такой скоростью.

– Опрометью припустила против течения? – переспросил один из батраков.

– Вот именно. А ведь она худенькая девчонка! Где это видано, чтобы женщина так мощно работала веслами?

– Но… ты сказал «опрометью припустила»?

– Ну да. Как заяц из-под кочки, когда его нечаянно спугнешь.

– Я знаю это выражение. Но оно здесь не подходит.

– Почему?

– А ты когда-нибудь видел зайца, гребущего веслами?

Последовал взрыв смеха, сбивший садовника с толку.

– Заяц на веслах? Что за чушь!

– Так можно выразиться про бег, но не про греблю. Миссис Воган не могла «опрометью припустить против течения», разве что она бежала по воде, аки посуху. Сам подумай.

– Никогда не вдавался в такие тонкости. А как сказать правильно?

– Можно представить какую-нибудь водную тварь, быстро плывущую по реке, и использовать сравнение с ней. Чем не способ?

Завсегдатаи одобрили его слова.

– Как насчет выдры? – предложил молодой лодочник. – Они чертовски шустрые твари.

На лице Ньюмена отразилось сомнение.

– Миссис Воган шустрой выдрой… – начал он.

Батрак покачал головой.

– Это звучит ничуть не лучше, – сказал он.

– Да это вообще никуда не годится!

– Что же мне тогда сказать? – озадачился садовник. – Так не годится, эдак тоже… Но что-то ведь сказать нужно.

– И то верно, – согласился лодочник, поддержанный троицей гравийщиков. – Человеку нужно хоть что-то сказать.

Все повернулись к Оуэну Олбрайту, ожидая, что старый сказитель поделится с ними мудростью.

– Думаю, здесь можно выразиться и попроще, – промолвил он. – Например: «Она села в лодку и стрелой помчалась против течения».

– Но он уже использовал этот оборот, – напомнил батрак. – У него было так: «Она стрелой промчалась до лодочного сарая…» Но она не могла стрелой промчаться до сарая и сразу после того стрелой помчаться по реке.

– Но ведь она так и сделала, – возразил Ньюмен.

– Нет!

– Еще как сделала! Я был там и все видел собственными глазами!

– Да, все могло выглядеть именно так, но ты не можешь так рассказывать.

– То есть я не могу рассказывать, как оно было на самом деле? К чему вы клоните? Я уже начинаю жалеть, что вообще заговорил. Не думал, что это будет так трудно.

– Это целое искусство, – сказал Олбрайт. – Со временем наловчишься.

– Я дожил до тридцати семи лет, просто открывая рот и произнося слова, когда было нужно. Никогда не имел с этим проблем, пока не пришел сюда, к вам. Не уверен, что хотел бы наловчиться. Уж лучше я буду продолжать по старинке, а там как получится. Если я говорю, что она опрометью припустила против течения, значит так тому и быть. А коли не нравится, тогда вы от меня вообще ничего не услышите.

Завсегдатаи обменялись взглядами, и один из гравийщиков выразил общее мнение:

– Пусть рассказывает, как умеет. Все ж таки он очевидец.

Ньюмену разрешили продолжить, и он уже без помех своими словами описал события того дня, когда миссис Воган в спешке покинула дом.

Ньюмен и Хэвинс были не одиноки в попытках взглянуть на эту историю под особым углом. По мере того как очевидцы многократно рассказывали свои версии друг другу и посторонней публике, всплывали все новые подробности. Воспоминания сопоставлялись, а потом одобрялись или отвергались. Порой прийти к согласию не удавалось. Так, некоторые утверждали, что перед отправкой девочки в холодный флигель к ее губам подносилось перышко, хотя, по словам других, этот способ проверки дыхания применялся только к мужчине. Немало копий было сломано при обсуждении разных гипотез, объясняющих, каким образом Генри Донт сумел добраться от Чертовой плотины до Рэдкота в такой холод и на такой разбитой лодке. Рассказчики постоянно оттачивали свои повествования, намечали подходящие моменты для выверенных жестов, способных вызвать слезы у слушателей, и для эффектных пауз, дабы подержать публику в напряжении. Но никто из них так и не смог сформулировать убедительную концовку. После того эпизода в «Лебеде», когда девочка покинула трактир вместе с мистером и миссис Воган, история беспомощно зависала. «Так она вправду Амелия Воган или та, другая?» – спрашивал кто-нибудь из слушателей. Или: «Как это понимать: сперва была мертвой, а потом снова стала живой?»

Готовых ответов у них не было.

По первому из этих вопросов – чья это была дочь? – мнение подавляющего большинства склонялось в пользу Воганов. Возвращение ребенка, пропавшего два года назад, – ребенка, которого многие из них видели ранее, – импонировало им куда больше, чем возвращение никому не известной девочки, отсутствовавшей всего-то один день. Новая загадка пробудила интерес к событиям двухлетней давности, и похищение обсуждалось так живо, словно это произошло только вчера.

– Где же она могла пропадать целых – сколько? – два года?

– Рано или поздно она должна заговорить, и тогда все прояснится.

– Ох и не поздоровится тогда ее похитителям!

– Тут замешана ее няня, готов держать пари на всю свою получку. Помните ее?

– Та самая Руби, которая среди ночи вышла из дома?

– Это она так говорит. Мол, прогуливалась на берегу в полночь. Да кто ей поверит? Какая девица ни с того ни с сего пойдет гулять к реке в самый темный час самой долгой ночи в году?

– И как раз в эти дни здесь каждый год появляются речные цыгане. Она с ними стакнулась, не иначе. Руби и цыгане были заодно, попомните мои слова. Когда малышка заговорит, кое-кому придется несладко…

История с похищением, как и история найденной девочки, оставалась в подвешенном состоянии, но если бы удалось связать их между собой, это пошло бы на пользу обеим, придав им хоть какую-то завершенность.

Что касается второго вопроса, то он был предметом более продолжительных и, соответственно, более пьяных дискуссий.

Некоторым из этих людей мир казался настолько сложно утроенным, что они просто дивились ему, не считая нужным ломать голову над разгадками. Непознаваемость стала для них фундаментальным свойством бытия. Таким человеком был, в частности, гравийщик Хиггс. Его недельный заработок, в пятницу вечером казавшийся вполне достаточным для безбедного проживания, почему-то иссякал уже ко вторнику; в «Лебеде» на его счет вечно было записано больше пинт эля, чем он помнил употребленными внутрь; жена, которую он поколачивал разве что субботними вечерами – да и то через раз, – по совершенно непонятным причинам его бросила и теперь жила с кузеном местного торговца сыром; лицо, которое он видел отраженным в воде, когда сидел на берегу без крошки хлеба в желудке, без глотка эля, чтобы приглушить голод, и без теплой жены под боком, – это лицо принадлежало не ему, а его отцу. Жизнь представлялась ему непроходимыми дебрями, в которые не стоило углубляться даже на полшага, а нестыковки между причинами и следствиями он воспринимал скорее как должное, ничуть этому не удивляясь. И вот на фоне всяческих каждодневных загадок история умершей и воскресшей девочки неожиданно стала для него своеобразным утешением, доказывая абсолютную непостижимость всего сущего и бесполезность любых попыток хоть что-то понять в этом мире.

Отдельные личности, особо одаренные фантазией или не особо отягощенные совестью, в поисках удовлетворительного ответа на этот вопрос доходили до откровенных измышлений. Так, у одного из лодочников был брат, той ночью гулявший на стороне и оставшийся за бортом великих событий. Поначалу сильно огорченный таким упущением, он впоследствии попытался обратить это в свою пользу и придумал собственную версию, согласно которой, окажись он тогда в «Лебеде», рациональное объяснение было бы тут же найдено.

– Да она и не была мертва ни секундочки! Жаль, меня тогда с вами не было, а то я бы с ходу смекнул, что к чему. Весь фокус тут в глазах. Ежели вглядеться мертвяку в глаза, мигом поймешь, натурально он окочурился или нет. У живых особые, зрячие глаза, и я могу распознать это запросто.

При этих словах завсегдатаи встрепенулись и навострили уши. Появился шанс избавиться от тягостного чувства, знакомого многим сказителям, когда их истории грешат явными недомолвками, неправдоподобием, искажением реальности. И кое-кто поспешил ухватиться за эту возможность, выдвинув обновленную версию событий.

– Помнится, она чуть дышала, когда ее принесли в трактир, – сказал кое-кто в порядке эксперимента, но множество неодобрительных взглядов и скривившихся губ вынудили его заткнуться и больше не развивать эту тему.

В «Лебеде» существовали негласные правила, не позволявшие смешивать разные вещи: одно дело история, основанная на фактах, другое дело сочинительство – то есть чистой воды вранье. Они сами были на месте в ту ночь и сами все видели.

Хотя история рассказывалась и пересказывалась уже месяцами, интерес к ней не ослабевал. Напротив, она все больше волновала умы, оставаясь незавершенной, неразгаданной, то есть не такой, какой должна быть правильная история. В «Лебеде» говорили о Воганах, говорили об Армстронгах, говорили о смерти и говорили о жизни. Они обсуждали сильные и слабые стороны каждого из претендентов. Они рассматривали историю под разными углами, они выворачивали ее наизнанку и возвращали в первозданный вид, но в конечном счете всегда оказывались там же, откуда начали.

– Это как бульон из костей, – заметил однажды вечером мастер Безант. – Когда чувствуешь его аромат, у тебя текут слюнки, но там нет ни кусочка мяса, и, даже выпив семь чашек пустого бульона, ты встанешь из-за стола таким же голодным, каким за него садился.

Они могли бы все бросить. Могли бы забыть об этой истории, как о других ей подобных, которые возникают из ниоткуда и исчезают в никуда. Но в конце фраз и между словами, когда голоса стихали и разговоры сходили на нет, в задумчивой тишине, подкрепляющей любое сказание, продолжала присутствовать девочка. В этой комнате, в этом трактире они видели ее мертвой, а потом видели ее живой. Невероятно, непонятно, непостижимо, но деваться от этого было некуда: она уже стала частью их собственной истории.