На противоположном от особняка Воганов берегу, полумилей ниже по течению, находился клочок земли, слишком болотистый даже для выращивания кресс-салата. Там на небольшом удалении от реки росли три дуба, корни которых получали из почвы вдосталь влаги, но все их упавшие наземь желуди сгнивали в этой сырости раньше, чем успевали прорасти. Это было богом забытое место, годное разве что для избавления от ненужных щенков, но в давнем прошлом река, вероятно, подтапливала его не так сильно, потому что кто-то однажды построил домишко в аккурат между кромкой берега и троицей дубов.

Сооружение это являло собой прямоугольник приземистых стен из замшелого камня с двумя комнатами, двумя окнами и дверью. Спальни как таковой там не было, но на кухне ступеньки вели к помосту, достаточно просторному для соломенного тюфяка. Одним концом это ложе примыкало к печи, и, если огонь в ней был разведен, голова либо ноги спящего пребывали в тепле по крайней мере до середины ночи. Это убогое пристанище пустовало чаще, чем арендовалось, поскольку лишь самые отчаявшиеся бедняки были готовы поселиться в таком холоде и сырости. По своей незначительности оно не заслуживало собственного имени, однако же, как ни странно, имело целых два. Официально его именовали Болотным Приютом, но местные издавна привыкли к другому названию: Лачуга Корзинщика. Во времена оны некий корзинщик обитал здесь на протяжении двух или трех десятков лет (это на усмотрение старожилов-рассказчиков). Летом он заготавливал и сушил камыш, а зимой плел корзины, снабжая ими всю округу. В покупателях недостатка не было, поскольку работал он на совесть и не слишком заламывал цену. У него не было детей, чтобы его расстраивать, не было жены, чтобы донимать его брюзжанием, и не было никакой другой женщины, чтобы разбить ему сердце. Он был тихим, но не угрюмым, всегда вежливо здоровался со всеми и никогда не ссорился ни с кем. Долгов за ним не водилось, как не водилось и грехов, о которых кто-нибудь что-либо знал или хотя бы мог предположить. И вот однажды утром он вошел в реку, предварительно наполнив карманы камнями. После того как его тело наткнулось на баржу, ожидавшую погрузки у причала, люди отправились к лачуге. Там они нашли припасы: картофель россыпью в каменном чане, початую головку сыра, кувшин сидра, а на полке у очага – жестянку с табаком. Его внезапная кончина повергла всех в недоумение. Он был обеспечен работой и пропитанием, мог себе позволить маленькие радости жизни – что еще нужно простому человеку? Загадочный случай, что и говорить. Тогда-то в одночасье Болотный Приют и превратился в Лачугу Корзинщика.

В последующие годы река методично вгрызалась в берег, вымывая все новые слои грунта. В результате возникали опасные нависающие выступы, которые могли казаться надежными, но на деле зачастую не выдерживали веса человека. А после их неизбежного обрушения преградой для паводков оставался лишь покатый склон, где корешки вербейника, таволги и кипрея тщетно пытались скрепить почву и противостоять натиску водной стихии. Каждое равноденствие, или сильный ливень, или умеренные дожди сразу после жары, или быстрое таяние снегов, или еще какой-нибудь злой каприз погоды – все эти явления сопровождались разливами реки в низинах. Примерно на середине склона кто-то однажды вкопал в землю столб, который давно прогнил и растрескался после многих погружений в воду, но вырезанные на нем отметки уровня с указанием дат наводнений все еще были видны. Больше всего отметок было в нижней части столба, но немало и в середине, а также наверху. Выше по склону стоял еще один, более поздний водомерный столб. Очевидно, в некоторых случаях первый затапливало полностью. На этом столбе было только две отметки: одна восьми-, другая пятилетней давности.

В этот день близ нижнего столба стояла женщина, глядя на реку. Она зябко куталась в пальтишко, а ее руки без перчаток покраснели от холода. Небрежно заколотые волосы прядями свисали на лицо и сплетались под порывами ветра. От природы они были очень светлыми, и это маскировало пробивавшуюся седину. Но если, судя по волосам, женщине можно было дать меньше ее сорока с лишним лет, то лицо полностью разрушало это впечатление. Невзгоды оставили на нем заметные следы, а морщины на лбу уже стали постоянными. Река, яркая, холодная и быстрая, с тихим шелестящим звуком катила мимо. Порой она всплескивала, а когда после очередного всплеска брызги долетели почти до ее ног, женщина содрогнулась и поспешно сменила позицию, на несколько дюймов удалившись от воды.

Стоя там, она вспомнила историю о корзинщике и поежилась, представляя себе, сколько потребуется смелости, чтобы вот так войти в реку с карманами, полными камней. Она подумала о мертвых душах, якобы обитавших в реке, гадая, кто из них только что проплыл мимо, плюясь в нее брызгами. В который раз она пообещала себе при случае спросить священника об этих мертвых речных душах. В Библии они упомянуты не были – по крайней мере, ей такие упоминания не встречались, – но это не имело значения. Даже самая большая и великая книга не может вместить абсолютно все, не так ли?

Она развернулась и пошла в сторону дома. Рабочий день зимой был не короче летнего, а вот сумерки наступали гораздо раньше. Ей еще надо было позаботиться о домашней живности.

Лили поселилась в этой лачуге четыре года назад. Она представилась как миссис Уайт, вдова, и местные жители поначалу отнеслись к ней недоверчиво, поскольку она избегала говорить о своем прошлом и очень нервно реагировала на самые обычные проявления вежливого интереса. Но по воскресеньям она исправно посещала церковь, безотказно отсчитывала монетки из своего кошелька, когда проводились сборы пожертвований, и постепенно подозрения рассеивались. Через недолгое время она устроилась прислугой в дом священника, где сначала занималась только стиркой, но по мере того, как она выказывала сноровку и похвальное рвение в других делах, круг ее обязанностей расширялся. А два года назад, после ухода на покой старой экономки, Лили стала ее преемницей, взяв на себя всю ответственность за чистоту, порядок и комфорт в доме. Для проживания экономки там были предусмотрены две уютные комнаты, однако Лили не захотела покидать Лачугу Корзинщика – из-за домашней живности, как объясняла она. Местные к ней привыкли, хотя по-прежнему поговаривали между собой, что с Лили Уайт «не все ладно». Была ли она вдовой на самом деле? Почему она так испуганно вздрагивала при неожиданном обращении? Да и какая здравомыслящая женщина предпочтет жить в сыром уединении Лачуги Корзинщика вместо оклеенных красивыми обоями апартаментов в доме пастора, и все ради какой-то козы и парочки свиней? Однако пастор был доволен работой Лили и полностью ей доверял, что не могло не повлиять на его прихожан, которые теперь относились к ней не столько с подозрением, сколько с сочувствием. Пусть она знала толк в домашнем хозяйстве, но при этом, как шептались люди, у самой Лили Уайт явно не все были дома.

Надо признать, что в пересудах людей о Лили Уайт имелась толика правды. Перед законом и Богом она не могла считаться вдовой. Несколько лет она прожила с неким мистером Уайтом, исполняя все обязанности, какие обычно исполняет супруга для своего мужа: готовила ему еду, мыла его полы, стирала его белье, выносила его ночной горшок и согревала его постель. В свою очередь он исполнял нормальные обязанности мужа: обделял ее деньгами, пил эль за них обоих, пропадал невесть где по ночам, когда у него возникало такое желание, и время от времени ее поколачивал. Лили считала это полноценным браком во всех отношениях, и посему, когда пять лет назад мистер Уайт исчез при обстоятельствах, о которых ей не хотелось и думать, она без колебаний назвалась его вдовой. При всех его дурных привычках, воровстве и пьянстве, Уайт носил имя более достойное, чем он заслуживал. Она также не заслуживала столь достойного имени и отлично это знала, но ставила его выше всех прочих имен, из каких могла выбирать. Так и появилась «миссис Уайт». Вскоре она покинула прежнее место жительства и, без какой-либо конкретной цели продвигаясь вдоль реки вниз по течению, попала в Баскот. «Лили Уайт, – постоянно напоминала она себе. – Я Лили Уайт». И старалась жить, соответствуя этому имени.

Лили отсыпала рыжей козе ее порцию гнилой картошки, после чего отправилась кормить свиней, которым была выделена половина старого дровяного сарая. Это строение из плитняка, крытое соломой, располагалось на полпути между домом и рекой. Высокая узкая дверь, обращенная в сторону дома, была предназначена для людей, а низкое широкое отверстие в противоположной стене использовалось свиньями для выхода в грязевой загончик. Внутри сарай был разделен на две части невысокой дощатой перегородкой. Ту половину, куда зашла Лили, занимали сложенные вдоль стены дрова, мешок зерна, старый жестяной чан с помоями для свиней и пара ведер, наполненных загодя. На полке вверху потихоньку гнили яблоки.

Лили подняла ведра, вынесла их наружу, обогнула сарай и подошла к загону. Вывалила через ограду в кормушку содержимое одного из ведер: подгнившую капусту и другие овощи, превратившиеся в сплошную коричневую массу. Затем из другого ведра налила пойло в корыто. Из хлева показался хряк и, даже не взглянув на Лили, погрузил рыло в кормушку. Следом вышла свинья.

Эта, по своему обыкновению, потерлась боком об ограду, а когда Лили почесала ее за ушами, подняла взгляд на женщину. Свиные глазки за рыжими ресницами были еще полусонными. «Интересно, видят ли свиньи сны? – подумала Лили. – Если да, то им должно сниться что-то получше их реальности». Свинья меж тем окончательно пробудилась и теперь уже почти осмысленно взглянула на Лили. Занятные твари эти свиньи. Иной раз так посмотрят, что кажется, будто они все понимают. А может, эта свинья что-то вспоминала? Да, так и есть, решила Лили. У свиньи был такой вид, словно она только что вспоминала о каком-то утерянном счастье, о давних радостях, помраченных нынешним унылым прозябанием.

И Лили когда-то знавала счастливые времена, хотя вспоминать об этом сейчас было мучительно. Отца она не помнила – тот умер слишком рано – и до своих одиннадцати лет тихо и мирно жила с мамой. С деньгами было туго, еды вечно не хватало, но они вдвоем как-то перебивались, а после вечерней миски супа укутывались одним одеялом, согревая друг друга, чтобы сэкономить на дровах для печи, и Лили по маминому кивку переворачивала страницы детской Библии, пока мама читала вслух. Лили чтение давалось с трудом. Она путала буквы, а слова на странице начинали дрожать и расплываться, едва почуяв на себе ее взгляд, но когда мама читала вслух своим мягким голосом, строчки замирали на месте, и Лили удавалось следить за текстом, беззвучно повторяя слово за словом. Иногда мама рассказывала ей о папе – как он любил свою маленькую дочурку и не мог на нее наглядеться, а перед тем, как болезнь свела его в могилу, сказал: «В ней все, что есть лучшего во мне, Роуз. И оно останется жить в нашем с тобой ребенке». Со временем она стала воспринимать Иисуса и папу как два обличия одного и того же человека, который постоянно незримо присутствовал рядом, оберегая Лили, и не становился менее реальным из-за своей невидимости. То самое одеяло, та книга, мамин голос, Иисус и папа, оба так ее любившие, – воспоминания об этом лишь усугубляли горечь ее последующего существования. Она не могла без отчаяния думать о том счастливом времени и даже начала желать, чтобы его никогда не было вообще. Безнадежная тоска по утраченному счастью, подмеченная в глазах животного, дала ей представление о том, как выглядит она сама, когда вспоминает прошлое. Если какой-то бог и приглядывал за ней сейчас, то это был очень суровый и гневливый бог; а если папа бы сейчас увидел с небес свою взрослую дочь, то он, скорее всего, поспешил бы отвернуться, глубоко разочарованный.

Свинья продолжала смотреть на Лили, которая сердито отпихнула ее пятачок, пробормотав: «Тупая чушка», – и зашагала обратно вверх по склону.

Дома она развела огонь в печи, подкрепилась кусочком сыра и яблоком. Критически оглядела свечу, от которой остался лишь оплывший огарок, и решила до поры обойтись без нее. Перед очагом стояло продавленное кресло со множеством разномастных заплат в тех местах, где прохудилась обивка. Лили устало опустилась в него, однако нервы ее были напряжены. Может, этой ночью вновь заявится он? Очень вряд ли, поскольку Лили виделась с ним только вчера, хотя случиться могло всякое. Около часа она просидела, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги за дверью, а потом ее глаза начали слипаться, голова опустилась на грудь, и она заснула.

Река выдыхала сложную смесь запахов, которые проникали внутрь лачуги через щель под дверью. Среди прочего пахло землей, травами, камышом и осокой. Присутствовал и запах сырого камня. И еще чего-то более темного, вязкого, разложившегося.

А чуть погодя река выдохнула ребенка. Маленькую девочку, которая по воздуху вплыла в лачугу, вся синевато-бледная и холодная.

Лили сдвинула брови, не просыпаясь; ее дыхание стало неровным.

Бесцветные волосы девочки прядями липли к черепу и плечам; ее одеяние было цвета грязной пены, что скапливается на кромке речной воды. Вода стекала с ее волос на платье, а с платья на пол. Текла и текла, не ослабевая.

Ужас выдавил из горла Лили булькающий звук.

Кап-кап-кап… Казалось, этому не будет конца: вода будет стекать с нее целую вечность, пока таким образом не осушится вся река. Но вот дите, паря посреди комнаты, направило злобный взор на спящую в кресле женщину и медленно – очень медленно – подняло туманную руку, указывая на нее.

Лили вздрогнула и проснулась…

Речное дитя испарилось.

Несколько мгновений Лили с тревогой всматривалась в ту точку, где ей привиделась девочка.

– Ох! – выдохнула она. – Ох! Ох!

Она прижала ладони к лицу, как будто пытаясь отгородиться от призрака, но при этом подсматривала сквозь пальцы, дабы убедиться, что тот и вправду исчез.

Но легче от этого не стала. Ярость девочки была все еще ощутима. Ах, если бы только она задержалась подольше, чтобы Лили могла к ней обратиться. Чтобы могла сказать ей, как сожалеет обо всем. Сказать, что готова заплатить любую цену, отдать что угодно, сделать что угодно… Но к тому моменту, как Лили вновь обрела дар речи, девочки здесь уже не было.

Лили наклонилась вперед, все еще охваченная страхом, и осмотрела половые доски в том месте, где над ними парило призрачное дитя. В сумеречном свете там можно было различить лишь какие-то темные пятна. Она кое-как выбралась из кресла и на четвереньках поползла по полу. Вытянула руку и кончиками пальцев дотронулась до этой тьмы.

Пол был мокрым.

Лили молитвенно сложила руки:

– Молю, вытащи меня из этой трясины, чтобы я в ней не сгинула. Избавь меня от водных глубин. Не дай мне утонуть в потопе, не дай бездне меня поглотить.

Она торопливо повторяла эти слова, пока ее дыхание не пришло в норму, после чего тяжело поднялась на ноги и сказала: «Аминь».

Однако тревога ее не покидала, и это не было только следствием кошмарного видения. Может, начался паводок? Она подошла к окну. Темное мерцание воды не приблизилось к ее дому.

Тогда это может быть он. Неужели придет сейчас? Лили стала высматривать какое-нибудь движение снаружи, напрягла слух. Ничего.

Дело было в чем-то другом.

Но в чем же?

Ответ она получила голосом, который так походил на голос ее мамы, что Лили на несколько мгновений остолбенела и только потом распознала в говорящей саму себя:

– Скоро кое-что случится.