В жизни есть некоторые сцены, довольно тривиальные на первый взгляд, однако особенно четко запечатлевающиеся в нашей памяти и хранящиеся там долгие годы в своей первозданной яркости. Можно забыть события, окружавшие эти сцены; они сольются в единый тусклый фон и будут неотличимы друг от друга, как деревья в лесу, на которые вы смотрите с большой высоты. Однако отдельные сцены или лица будут видны нам так же ясно, как если бы мы переживали тот самый момент в настоящем. Это может быть сцена из далекого детства, например – рыба, плеснувшая хвостом по воде под деревенским шатким мостиком. Сколько с тех пор мы видели рыб и рек – видели и забыли… но эта маленькая рыбка навсегда затаилась в хранилище нашей памяти, где до поры до времени спят воспоминания, которым не суждено быть стертыми никогда…

Именно так – с отчетливой фотографической ясностью – запечатлелась в памяти Эрнеста сцена прощания с Евой на следующее утро, утро его отъезда за границу. Это было публичное прощание, потому что, как это часто случается с юными влюбленными, у них не было возможности попрощаться наедине. Все собрались в маленькой гостиной коттеджа мисс Чезвик: сама мисс Чезвик сидела на стуле с высокой прямой спинкой в нише у окна; Эрнест – возле стола, чувствуя себя крайне неудобно; Ева по другую сторону стола – сжимая в руках альбом и старательно разглядывая его. Позади всех, небрежно облокотившись на спинку стула, стояла Флоренс, постаравшаяся встать так, чтобы никто не мог толком разглядеть ее лица, а сама она видела всех. Эрнест со своего места видел лишь очертания ее смуглого личика, да чувствовал быстрые взгляды ее настороженных карих глаз.

Они сидели так довольно долго, хотя впоследствии он не мог вспомнить, о чем они говорили, – в памяти остались лишь образы и сама эта сцена.

Затем, наконец, наступил и самый ужасный момент – он понял, что пора уходить, и начал прощаться. Мисс Чезвик сказала что-то о том, как ему повезло, что он едет во Францию и Италию, и предупредила, чтобы он был осторожен и не терял голову от красоты заграничных девиц. Эрнест пересек комнату и обменялся рукопожатиями с Флоренс, которая хладнокровно улыбнулась ему в лицо, не сводя с него своих пронзительных глаз. В последнюю очередь он подошел к Еве, и она в замешательстве уронила свой альбом и носовой платок, поднимаясь со стула и протягивая ему руку. Он наклонился и поднял их; альбом положил на стол, а крошечный кусочек ткани, обшитый кружевами, сжал в кулаке и не отдал – это был единственный сувенир на память о Еве. Затем он взял девушку за руку и на мгновение взглянул ей в лицо. На губах Евы играла улыбка, но лицо было бледным и каким-то отчаянным. Расставаться было невыносимо тяжело.

– Ну же, Эрнест! – весело сказала мисс Чезвик. – Вы двое смотрите друг на друга так, словно прощаетесь навеки.

– Вполне возможно, что так и есть, – спокойно заметила Флоренс своим звучным и сильным голосом, и в этот миг Эрнест почувствовал, что ненавидит ее.

– Прекрати каркать, Флоренс, это к несчастью! – строго сказала мисс Чезвик.

Флоренс улыбнулась.

Эрнест отпустил холодные пальцы Евы, повернулся и вышел из комнаты. Флоренс последовала за ним, надела шляпку и ушла в сад. Когда он вышел из коттеджа, то увидел, что она с притворным старанием собирает гвоздики.

– Я хотела переговорить с тобой, Эрнест! – окликнула она его, выпрямляясь. – Пойдем со мной.

Она провела его мимо окон гостиной, а затем по дорожке между кустами роз. Пройдя шагов двадцать, Флоренс остановилась и сказала:

– Мои поздравления, Эрнест. Я надеюсь, вы оба будете счастливы. Такая красивая пара просто обязана быть счастливой, знаешь ли.

– Но, Флоренс, кто тебе сказал…

– Сказал?! Никто не говорил. Я видела это с самого первого мгновения. Насколько я помню – все началось в тот вечер у Смитов, когда она дала тебе розу, ну а на следующий день ты спас ей жизнь в совершенно романтичном и старомодном стиле. Потом события шли естественным путем, пока однажды вечером вы не отправились вдвоем на лодке… продолжать?

– Не думаю, что это необходимо, Флоренс. Понятия не имею, откуда ты все это узнала.

Флоренс медленно и самозабвенно ощипывала гвоздику – лепесток за лепестком.

– Понятия не имеешь? – со смехом переспросила она. – Любовники часто слепы, но это не значит, что слепы и те, кто их окружает. Я часто думаю, Эрнест, как все же хорошо, что я поняла свою ошибку до того, как ты понял свою. Представь, что было бы, если бы я и в самом деле влюбилась в тебя – положение было бы совершенно ужасным, не так ли?

Эрнест был вынужден признать, что это правда.

– Однако, к счастью, этого не произошло. Теперь я всего лишь твой верный и преданный друг, Эрнест, и потому хочу по-дружески сказать тебе кое-что о Еве – вернее, предупредить.

– Продолжай.

– Ты любишь Еву, а Ева любит тебя, Эрнест, однако запомни: она слаба и податлива, словно вода. Она всегда такой была, с самого рождения. Красивые женщины часто бывают такими, Природа позаботилась, чтобы им достались не все ее дары.

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказала, ничего больше. Она слабая – и ты не должен удивляться, если она тебя бросит.

– Святые небеса, Флоренс! Да она любит меня всем сердцем!

– Это так, но женщины часто думают не только о своем сердце. Впрочем, я не хочу тебя пугать, просто… я бы на твоем месте не стала бы полагаться на Евино постоянство – как бы ни была уверена в ее нынешней любви. Ну перестань! Ты выглядишь таким потерянным, Эрнест, – я не хотела причинить тебе боль. Да, и помни: какие бы трудности не возникли у вас с Евой, я всегда буду на твоей стороне. Помни, что я твой верный друг, хорошо, Эрнест? – И Флоренс протянула ему руку.

Эрнест пожал ее.

– Хорошо, – коротко сказал он в ответ.

Они вернулись той же тропинкой; когда они проходили мимо окон гостиной, Флоренс коснулась руки Эрнеста и молча кивнула на одно из окон. Оно было открыто. Мисс Чезвик в комнате уже не было, но Ева по-прежнему сидела за круглым столом. Она низко склонила голову, уткнувшись в альбом, и по движению ее плеч Эрнест понял, что она горько плачет. Потом она на мгновение подняла голову – и он увидел, что ее прекрасное лицо залито слезами. Эрнест непроизвольно шагнул вперед, намереваясь броситься обратно в дом – но Флоренс удержала его.

– Сейчас лучше оставить ее одну, – шепнула она, уводя его, а когда они прошли несколько шагов, добавила уже в полный голос: мне жаль, что ты видел ее в таком состоянии – ведь если вы больше никогда не увидитесь или увидитесь очень не скоро, то у тебя в памяти надолго останется это болезненное воспоминание. Что ж, прощай. Надеюсь, ты отлично проведешь время.

Эрнест молча пожал руку девушки – в горле у него стоял комок, мешавший говорить. Он повернулся и отправился домой, чувствуя себя совершенно несчастным. Что же касается Флоренс, то она заслонила глаза рукой от солнца и провожала Эрнеста взглядом, пока он не скрылся из виду; взглядом, в котором светились любовь и тоска, коим суждено было превратиться в жгучую ненависть. Когда юноша скрылся из виду, она опрометью бросилась домой, ворвалась к себе в спальню и упала на кровать, уткнувшись лицом в подушку, чтобы никто не услышал ее всхлипов; печаль очень быстро сменилась приступом ревности, столь яростной, что это могло бы внушить ужас тому, кто это видел…

Эрнесту хватило времени лишь на то, чтобы вернуться в Дум Несс и наскоро пообедать – пришло время отправляться на станцию. Дороти собрала его вещи и сделала все необходимые приготовления к путешествию – те милые мелочи, о которых знают только женщины, – так что Эрнесту оставалось лишь зайти к дяде, который сердечно пожал ему на прощание руку и попросил не забывать об их разговоре, после чего можно было отправляться на станцию. В гостиной Эрнест обнаружил Дороти – с его пальто, шляпой и перчатками, – а также Джереми, который собрался ехать на станцию вместе с ним. Эрнест быстро оделся; странно, но все собравшиеся упорно и скорбно молчали, словно он отправлялся в какое-то дикое место со смертоносным климатом, а не в двухмесячный тур по европейским городам.

– До свиданья, Долли, дорогая! – наконец воскликнул Эрнест и наклонился, чтобы поцеловать Дороти… но она отстранилась. Через минуту Эрнест уже выходил из дома.

На станции они с Джереми перемолвились парой слов о Еве.

– Ну так что, Эрнест? – немного нервно спросил Джереми. – Ты… поладил?

– С ней?

– Разумеется, с ней! С кем еще-то!

– Да, только… Джереми?

– Чего?

– Я не хочу, чтобы ты об этом кому-нибудь говорил. Пока не надо.

– Очень хорошо.

– Послушай, старина… Я надеюсь, ты не очень расстроен?

Джереми поднял свои серьезные честные глаза на друга и заговорил медленно, подбирая слова:

– Если бы я сказал, что не расстроен – я бы солгал. Но я говорю: поскольку я не смог выиграть ее любовь, я рад, что этого добился ты… Потому что второй после нее человек, которого я больше всего люблю на свете, – это ты. Ты всегда был везунчиком, и я желаю тебе счастья. А вот и поезд.

Эрнест крепко стиснул руку друга.

– Спасибо, старина! Ты отличный парень и лучший в мире друг. Я знаю, удача была на моей стороне – но, быть может, пора ей повернуться в другую? Прощай!

Эрнест планировал переночевать в Лондоне и уехать на следующее утро, в среду, в Гернси. Там в четверг он должен был встретиться со своим приятелем и отправиться вместе с ним в тур, начав с Нормандии, а дальше – как подскажет им фантазия.

Пока что программу он выполнял безукоризненно – по крайней мере, первую ее часть. По пути от станции Ливерпуль-стрит в гостиницу, где Эрнест обычно останавливался, бывая в Лондоне, его экипаж пересек Флит-стрит и намертво застрял в пробке напротив дома номер девятнадцать. Номер дома попался на глаза Эрнесту, и он задумался – откуда ему известен этот дом? Довольно быстро он вспомнил, что на Флит-стрит, 19 находится контора господ Гослинга и Шарпа, банкиров его дяди, а также и то, что в кармане у него лежит дядин чек на 250 фунтов стерлингов. Решив не терять времени и обналичить чек, Эрнест выскочил из своего экипажа и направился в банк. Кассир уже вставал из-за кассы, поскольку до закрытия оставалось менее часа, однако чек у Эрнеста принял без колебаний и малейшего недовольства. Имя господина Кардуса, очевидно, было хорошо известно в этом учреждении. Свой путь по Лондону Эрнест продолжил, хрустя в кармане новенькими казначейскими билетами Банка Англии – и это обстоятельство оказало ему неоценимую услугу во время некоторых событий… о которых, впрочем, сейчас он и подумать не мог.

Нам необязательно подробно следить за Эрнестом Кершо на его пути в порт Святого Петра, поскольку это короткое путешествие мало чем отличалось от путешествий других людей. Достаточно упомянуть, что он благополучно прибыл туда в среду днем, остановился в лучшем отеле, заказал номер и отдал должное здешнему обеду.

Во время рейса из Саутгемптона Эрнест разговорился с одним из попутчиков – спокойным симпатичным мужчиной, судя по виду – иностранцем. К тому же и говорил он по-английски с каким-то странным, чуть заметным акцентом. Этого джентльмена – а он, без сомнения, был настоящий джентльмен – сопровождал в поездке мальчик лет девяти. Его манеры и поведение были безукоризненны, и Эрнест предположил, что перед ним отец и сын.

Мистер Эльстон – так он представился Эрнесту – был человеком средних лет и на первый взгляд обладал ничем не примечательной внешностью, однако пообщавшись с ним некоторое время, никто не смог бы не заметить, что этот человек, несмотря на свою нейтральную внешность, обладает поразительной индивидуальностью. Из разговоров Эрнест сделал вывод, что мистер Эльстон прибыл из колоний, поскольку еще в колледже часто замечал, что колонисты гораздо менее сдержанны и закрыты, чем жители метрополии. Вскоре выяснилось, что мистер Эльстон прибыл из колонии в Натале и впервые за долгие годы посещает родину. До недавнего времени он занимал в Натале довольно высокий пост, однако в Англии скончалась престарелая сестра его отца, оставив ему наследство, и мистер Эльстон оставил государственную службу; теперь, после краткого визита «домой» – как все колонисты привыкли называть добрую старую Англию, даже если они никогда в ней не жили – они с сыном возвращались в Африку, чтобы отправиться в большую охотничью экспедицию по землям, расположенным между Секокени и заливом Делагоа.

Все это Эрнест узнал еще до того, как они прибыли в гавань Святого Петра, где их пути разошлись. Однако, к радости Эрнеста, когда он вошел во двор отеля, то нашел там мистера Эльстона с сыном: они стояли посреди двора и выглядели довольно озадаченными.

– Привет! – воскликнул Эрнест. – Я очень рад, что вы тоже остановились в этом отеле. Вам чем-нибудь помочь?

– Боюсь, что да, парень. Дело в том, что я ни бельмеса не понимаю по-французски, а нам с моим мальчиком надо попасть в одно место… Если бы тут кто-нибудь говорил на зулу или сисуту – я был бы в своей тарелке, но французский для меня – варварский язык, а все эти люди вокруг, похоже, только на нем и болтают. Вот адрес.

– Я говорю по-французски, – сообщил Эрнест, – и если хотите, могу пойти с вами. Табльдот только в семь часов, а сейчас нет и шести.

– Очень любезно с твоей стороны. Спасибо!

– Не за что. Я не сомневаюсь, что вы подскажете мне правильную дорогу в Зулуленде, если мне доведется там заплутать.

– О, вот это – с удовольствием, даже не сомневайся, – рассмеялся Эльстон, и они отправились в путь.

Найти место, которое разыскивал мистер Эльстон, оказалось нелегко, однако, в конце концов, Эрнест сделал это. Оказалось, что это маленькая старинная улочка, причудливо изогнутая и узкая, представляющая собой скопище старинных частных домов и лавочек, большая часть которых, судя по всему, специализировалась на продаже мыла и свечей. Наконец они подошли к номеру тридцать шесть – старому серому дому с собственным садиком. Мистер Эльстон внимательно и придирчиво изучил его.

– Да, это то самое место! – сказал он. – Она часто рассказывала мне о гербе над дверью – кефаль, которую пронзают пиками три белки. Вот они, видите? Интересно, это все еще школа?

Выяснилось, что это действительно была школа – и после недолгих переговоров их впустили внутрь и разрешили побродить по заросшему, огороженному каменной стеной саду, с каждым уголком которого мистер Эльстон был, по всей видимости, отлично знаком.

– Вот дерево, под которым она любила сидеть, – грустно и тихо сказал он мальчику, указывая на старый тис, под которым стояла полусгнившая деревянная скамья.

– Кто? – спросил заинтересованный Эрнест.

– Моя покойная жена, мать этого парнишки; она здесь училась, – со вздохом отвечал мистер Эльстон. – Что ж, вот я и повидал это место. Пойдемте.