Глава XIX
Ханс Кетце едет в Преторию

Выздоровление Джона шло быстро. Артерия срослась, и так как сам он от природы отличался крепким телосложением, то вскоре и наверстал обильную потерю крови, а месяц спустя чувствовал себя физически таким же здоровым, как и прежде.

Однажды — это случилось 20 марта — Джесс и он сидели в запущенном садике. Джон полулежал на длинном плетеном кресле, которое Джесс достала для него в одном из домов, покинутых жителями, и курил трубку. Возле него в углублении, устроенном в ручке кресла и предназначавшемся, по всей вероятности, для стакана с водой, лежали гроздья винограда, нарочно для него сорванные рукой Джесс. Он держал на коленях развернутый лист газеты «Новости с театра войны», отличавшейся замечательной скудностью каких бы то ни было известий, что вполне объяснимо для газеты, выходящей в осажденном городе.

Оба молчали, Джон курил трубку, а Джесс оставила на время свое рукоделие и смотрела на тени, ложившиеся по склонам лесистых холмов.

Оба сидели до такой степени тихо и неподвижно, что у них из-под ног смело выползла ящерица, чтобы погреться на солнышке, а затем великолепная бабочка спокойно опустилась на виноград. День выдался чудный, и местность вокруг отличалась необычайной живописностью. От лагеря было далеко, а потому они не могли слышать его беспокойного шума, и единственными долетавшими до них звуками были плеск струившейся невдалеке воды да шелест листьев, производимый слабым ветерком, в то же время доносившим до них аромат распустившихся цветов мимозы.

Они сидели в тени сада перед домиком, к которому Джесс успела привыкнуть и который полюбила, как что-то родное, а все вокруг них — и сад, и домик, и деревья тонули в блеске ослепляющих лучей солнца. Вдали, по ту сторону сада, где пунцовые цветы гранатовых деревьев, казалось, соперничали с красотой роз, раскаленный воздух как бы таял над каменной оградой и расплывался в голубом эфире. Тишина и безмолвие царили кругом. А между тем, несмотря на эту видимую тишину, в ней ключом била молодая жизнь. Жизнь эта сказывалась и в ворковании диких голубей, и в сиянии лучей солнца, в веянии ветра и в порхании мотылька. Джесс глядела на окружающее богатство и красоту природы и чувствовала себя в раю и затем, незаметно предавшись меланхолическому настроению, задумалась о том, сколькие до нее и подобно ей сидели и мысленно рассуждали о том же, о чем и она, и однако навеки исчезли из памяти людей; и сколько еще явится впереди мечтателей, которые так же, как и она, будут сидеть и созерцать окружающую природу, тогда как сама она будет там, откуда не доносится даже эхо. Но что же из этого? Солнце будет вечно светить над землей, вечно будет струиться вода и вечно будет порхать мотылек; а на ее место явятся другие женщины и так же будут складывать руки, глядя на происходящее вокруг, и задумываться над теми же неразрешимыми вопросами, далее которых не идет человеческий ум. И то же повторится через тысячу лет и будет повторяться вечно, доколе не наступит конец существованию земному и доколе мир не перейдет в состояние небытия.

А она — что будет с ней? Будет ли она чувствовать тогда, любить и страдать? Или же все это один жестокий обман? Что она собой представляет: горсть земли — или же существованию ее суждено продолжаться за пределами земной жизни? Что ожидает ее на закате дней? Покой? Она часто об этом размышляла и постоянно надеялась, что это будет именно покой. Но теперь она думает иначе. Ее жизнь приобрела дня нее новый интерес, интерес, который умрет в ней разве только с ее смертью. Теперь она надеялась на загробную жизнь, ибо если жизнь эта существует для нее, то существует также и для него, и наконец настанет желанный день, который соединит их навсегда — старое заблуждение, сладкий бред нашего больного воображения! А между тем кто об этом не мечтал? И пусть себе смеются философы и ученые, но отчего бы и не допустить, что может существовать любовь и тогда, когда давно уже потухли желания?

Джон кончил курить трубку и уже некоторое время наблюдал за выражением лица Джесс. Теперь оно не выглядело бесстрастным, а напротив, отражало волновавшие ее думы и надежды. Рот девушки слегка приоткрылся, в глазах светилось нечто придававшее всему ее лицу какую-то необыкновенную прелесть. Такое же вдохновенное выражение ему доводилось встречать у мадонн на картинах старых мастеров. Джесс вообще не могла назваться хорошенькой. Но в эту минуту Джон заметил, что на ее облике лежит отпечаток божественной красоты, какой он никогда до тех пор не видывал у женщин. Красота эта взволновала его, но не так, как красота Бесси, и заставила отозваться в его сердце те струны, затронуть которые могла одна только Джесс. В ней было что-то неземное, почти устрашающее.

— Джесс, — произнес он наконец, — о чем это вы задумались?

Она встрепенулась, и ее лицо снова приняло обычное выражение.

— К чему вам это знать? — отвечала она.

— Да просто из любопытства. Я никогда еще не замечал у вас такого взгляда.

Она улыбнулась.

— Вы стали бы смеяться надо мной, если бы я вам сказала, о чем думала. Ведь мысли приходят сами собой, помимо нашей воли. Лучше я вам скажу, о чем думаю теперь: о том, когда мы выберемся отсюда. Дядя и Бесси, наверное, потеряли всякое терпение, ожидая нас.

— Да, вот уже более двух месяцев как мы сидим взаперти. Отряд, посланный нам на выручку, видно, уже недалеко, — заметил с иронией Джон, — и здешние жители до сих пор в полной уверенности, что в один прекрасный день увидят вдали сверкающие ряды английских штыков и буров, разбегающихся в разные стороны подобно облакам, гонимым ветром.

Джесс покачала головой. Она давно утратила веру в спасительный отряд.

— Если мы сами себе не поможем, то останемся здесь до тех пор, пока не умрем с голоду, что, по всей вероятности, скоро и случится. А потому нечего об этом и говорить. Теперь же я пойду за провизией. Все ли вы записали, что нужно?

— Все, ступайте с богом и не беспокойтесь обо мне.

— В таком случае лежите смирно, пока я не возвращусь.

— Вот так раз, — рассмеялся Джон, — да я здоров как лошадь.

— Очень может быть, но ведь это приказание доктора. До свидания.

С этими словами Джесс удалилась, захватив с собой корзину для провизии.

Не успела она отойти пятидесяти шагов, как рассмотрела вдали приближающуюся к ней толстую сияющую фигуру верхом на маленькой знакомой лошадке. Фигура эта также показалась ей знакомой, и, вглядевшись пристальнее, Джесс распознала в ней Ханса Кетце, выезжавшего из ворот Претории.

Джесс просто не хотела верить своим глазам. Старик Ханс в Претории! Что бы это могло значить?

— Дядюшка Кетце, дядюшка Кетце! — закричала она, когда он, поравнявшись с ней, уже сворачивал на Хейдельбергскую дорогу.

Старый бур остановил лошадь и с удивлением начал озираться вокруг.

— Сюда, дядюшка Кетце, сюда!

— Господи Боже! — воскликнул он, повернув лошадь. — Это вы, мисс Джесс? Ну кто бы мог подумать встретить вас здесь?

— Кто бы мог подумать вас встретить здесь? — поправила она.

— Да, да, странно, очень даже странно. Но ведь я вестник мира — знаете, как голубь дядюшки Ноя. Дело в том, — он оглянулся, желая убедиться, что никто его не подслушивает, — что я послан правительством устроить обмен военнопленных.

— Правительством! Каким правительством?

— Как каким? Понятно, триумвиратом, да будет на нем Господне благословение и благое поспешение во всем, как на пророке Ионе, когда он гулял по стенам Иерихона.

— На Иисусе Навине, когда он обходил стены города, — поправила его Джесс, — Иона же прогулялся во чрево китово!

— Совершенно верно, он еще играл на трубе. Теперь я вспомнил, хотя решительно не понимаю, как он ухитрился это сделать. Дело в том, что блестящая победа отшибла у меня память. Да, вот что значит быть патриотом! Господь дает силу мускулам патриота и заботится о том, чтобы удар его пришелся в середину врага.

— Удивительно, как вы быстро сделались таким горячим патриотом, дядюшка Кетце! — ядовито заметила Джесс.

— Да, мисс, да, я сделался патриотом до мозга костей, я ненавижу английское правительство! Будь оно трижды проклято, это английское правительство! Я стою за возвращение наших древних владений и за народное представительство! И в правоте нашего дела я совсем недавно убедился при Лейнгс Нэке. Несчастные роой батьес! Я сам застрелил четверых: двоих, когда они взбирались на гору, и двоих в то время, когда они бежали; один из них кувырком полетел с утеса, как раненый олень! Бедняга! Я потом о нем плакал. Я вовсе и не хотел идти на войну, но Фрэнк Мюллер прислал ко мне сказать, что если я не выйду, то буду казнен. Да, этот Фрэнк Мюллер — сущий дьявол! И вот я отправился, но когда увидел, что Господь внушал английскому генералу сделаться еще большим дураком, чем он был всегда, и попытаться с тысячью роой батьес выгнать нас из Лейнгс Нэка, — то, повторяю вам, я воочию убедился в правоте задуманного предприятия и воскликнул: «Будь оно проклято, английское правительство! К чему оно нам?» А после битвы при Ингого я эти же слова повторил снова.

— Бросим этот разговор, дядюшка Кетце, — перебила его Джесс, — прежде вы рассуждали иначе, а впоследствии, может быть, будете опять иначе рассуждать. Расскажите лучше, как поживают мой дядя и моя сестра? Они по-прежнему живут на ферме?

— Вот тебе раз! Неужели вы воображаете, что я там был? Но тем не менее я слышал, что они еще в Муифонтейне. Прелестное местечко, и я надеюсь купить его, когда мы повыгоним всех вас, англичан, из нашей страны. Фрэнк Мюллер говорил мне, что они еще там. А теперь мне пора ехать дальше, иначе этот дьявол, Фрэнк Мюллер, пожалуй, начнет справляться, отчего я так замешкался.

— Дядюшка Кетце, — обратилась к нему Джесс, — исполните мою просьбу. Мы с вами старые друзья, и я когда-то упросила дядю одолжить вам пятьсот фунтов, помните, когда все ваши волы передохли от какой-то болезни легких.

— Да, да, я их непременно отдам, когда мы изгоним отсюда проклятых англичан. — С этими словами он собрал поводья, намереваясь ехать дальше.

— Так вы исполните мою просьбу? — спросила Джесс, ухватившись за поводья.

— Что такое? В чем дело, мисс? Мне надо спешить. Этот дьявол Мюллер ждет меня с пленными в Рюйис Краале.

— Мне нужен пропуск для себя и для капитана Нила, а также небольшой конвой. Нам бы хотелось вернуться к своим.

Старый бур воздел руки к небу в знак удивления.

— Владыка Небесный! — воскликнул он. — Это невозможно. Пропуск! Ну слыханное ли это дело? Нет уж, я лучше поеду.

— Это вовсе уже не так невозможно, дядюшка Кетце! — отвечала Джесс. — Слушайте, если у меня будет пропуск, я поговорю с дядей насчет пятисот фунтов. Может быть, они и вовсе ему не понадобятся.

— А-а, — протянул бур. — Это правда, мы старинные друзья, мисс, и не в моих правилах покидать друзей в нужде. Господи Боже, да я охотно проскачу сотню миль и переплыву реку крови для друга. Ну хорошо, хорошо, посмотрим. Все зависит от этого дьявола Фрэнка Мюллера. Где мне вас найти? В этом белом домике, что ли? Прекрасно. Завтра же сюда прибудет конвой с пленными, и если я добуду пропуск, я пришлю его с ними. Но помните, мисс, о пятистах фунтах. Если вы не поговорите с дядей, я сам буду вынужден об этом ему напомнить. Владыка Небесный! Хорошо иметь доброе сердце и любить помогать ближним! Ну, до свидания, до свидания. — С этими словами он припустил свою жирную лошадку и ускакал с лицом, сияющим от счастья.

Джесс бросила на него взгляд, полный презрения, и затем отправилась в лагерь за провизией.

Вернувшись домой, она рассказала Джону про свою встречу и намекнула на то, что было бы полезно на всякий случай приготовиться к отъезду, а посему фургон тотчас же выкатили на двор. Затем Джон принялся за смазку колес при помощи касторового масла и приказал Мути держать наготове лошадей, которые немного поправились, но все еще были тощи от недостатка хорошего корма.

Между тем старик Ханс продолжал путь и по прошествии часа подъезжал к небольшому красному домику.

В то же время из ворот домика показался всадник верхом на вороном коне. Всадник — стройный, красивый мужчина с бородой — поднес руку к глазам, чтобы защитить их от солнца, и стал пристально всматриваться в даль. Затем он как будто что-то сообразил и, пришпорив коня, быстро пустился к Хансу.

— Ну вот, дьявол этот уже тут! — воскликнул Ханс. — Чего ему от меня надо? У меня всякий раз пробегает мороз по коже, как только он начинает заговаривать со мной.

Огромный вороной конь уже приблизился вплотную к маленькой лошадке старика и едва не задевал копытами его голову.

— Всемогущий Боже! — воскликнул Ханс, отстраняясь от него вместе с лошадью. — Осторожнее, племянничек, осторожнее! Я вовсе не желаю подвергнуться ударам копыт вашего коня.

Фрэнк Мюллер, ибо это был он, улыбнулся. Он с намерением приблизил своего коня, желая слегка напугать старика, которого знал как отчаянного труса.

— Почему вы так припозднились и чем кончились ваши переговоры с англичанами? Вы должны были вернуться еще полчаса тому назад.

— И, конечно, вернулся бы, племянничек, если бы меня не задержали. Не думаете ли вы, что я с намерением замешкался в этом проклятом городе? Тьфу! — с этими словами он плюнул. — От этого города разит англичанами. У меня до сих пор неприятный вкус во рту.

— Вы лжете, дядюшка Кетце, — последовал холодный ответ. — Вы с англичанами — англичанин, а с бурами — бур. Ведь для вас решительно все равно. Смотрите же, чтобы мы не вывели вас на чистую воду. Я ведь вас вижу насквозь. Помните, что вы говорили англичанину Нилу во дворе ваккерструмской гостиницы, когда, нечаянно оглянувшись, увидели меня? Я ведь все слышал и ничего не забыл. Вы знаете, чего заслуживает изменник страны?

Зубы Ханса застучали, и его румяное лицо внезапно побледнело.

— Что вы хотите этим сказать, племянничек? — спросил он.

— Я? Да ничего особенного. Я только хотел вас предупредить, как друга. Я ведь кое-что слышал про вас от… — И он прошептал имя, при звуке которого несчастный старик побледнел как полотно.

— Ну, — продолжал мучитель, сполна насладившись страхом своей жертвы, — на чем же вы порешили в Претории?

— Отлично, племянничек, отлично, — затрещал старик, довольный тем, что разговор перешел на другую тему. — Англичане сделались уступчивы настолько, что из них можно вить веревки. Они согласны отдать двенадцать своих военнопленных за четырех наших. Я рассказал их начальнику про Лейнгс Нэк и Ингого, и он просто не хотел мне верить. Он думал, что я лгу, как и он. Англичане уже испытывают голод. Я встретил знакомого мне готтентота, и он сказал мне, что их кости выступают наружу.

— Они скоро выступят совсем, — пробормотал Фрэнк. — А теперь, — продолжал он, — мы в нашей штаб-квартире. Генерал Крюгер находится здесь. Он только что приехал из Хейдельберга, и вы можете лично сделать ему доклад. Кстати, узнали вы что-нибудь о капитане Ниле? Правда ли, что он убит?

— Нет, он не убит. Я встретил старшую племянницу дядюшки Крофта. Она заперта в Претории вместе с капитаном Нилом и просила постараться достать для них обоих пропуск. Понятно, я отвечал, что это невозможно и что пусть они околевают с голоду.

Мюллер, с особым вниманием выслушавший последние слова, встрепенулся и, повернувшись на седле, проговорил:

— В самом деле? В таком случае вы еще больший дурак, чем я вас считал до сих пор. Кто дал вам право разбирать, следует или нет выдавать им пропуск?