Глава 5
Байкал над головой

Дома на набережной точит океан. Если волны и ветер в нужную сторону, то воду перебрасывает через дорогу, соль ест стены, дома от этого приобретают легендарный вид. Город, крыши в солнечной короне, город с белыми стенами. Хотя, по большому счету, мы все живем в солнечной короне, если сорвать ее, Земля замерзнет за несколько часов. У мамы приключилась мигрень. Или солнечный удар. Побочный эффект солнечной короны. Или маме все надоело, что вернее. Захотелось поваляться, и она сказала, что у нее мигрень, и солнечный удар, и, может быть, денге. То есть вполне запросто с ней может быть денге, вчера у бассейна она видела подозрительных комариных личинок.

– Этот бассейн чистят раз в день, – мама приложила ко лбу ладонь. – Утром. А к вечеру в нем скапливается полно мусора с пальм, черт-те что может быть в этом мусоре. И фильтры наверняка раз в сто лет меняют.

– Да, – сказал я.

Про дохлую птицу я не стал рассказывать, чего зря волновать, и так личинок видела. Дохлую птицу видел я. Мама спускалась к бассейну по центральной лестнице, а я сбоку. Боковую лестницу, похоже, в последние два года не чистили совершенно, по краям ступеней образовался перегной, и на нем проросли травка и цветочки, а на последней ступени расплющилась птица с горбатым клювом. Размером с голубя, видом – попугай, хотя породу трудно было определить, птица сгнила и почернела. Ее размочалили дожди и вытянуло солнце, и муравьи, наверное, мимо не пробегали. То есть термитос. Термитос десперадос, от птицы много не осталось, она раскляксилась и стала похожа на черную игрушечную пластиковую жижу. Думаю, если бы тут сдохла кошка, ее тоже не заметили бы, она бы тут и валялась на боковой лестнице.

– Можно заразиться лихорадкой, – сказала мама. – Можно подцепить расстройство желудка, можно…

– Несомненно, – перебил я. – Меня Великанова предупреждала.

– Покупайся полчасика – и гулять, – велела мама.

– Я подольше…

– Нечего околачиваться в этой хлорированной луже, – отрезала мать. – Каждый молодой человек должен грамотно формировать свой внутренний мир.

При каждом удобном случае расширять свой кругозор. Лежать на диване или барахтаться в бассейне до двадцати пяти лет недопустимо, надо лететь навстречу миру, смотреть на океан, гулять по брусчатке, ощущать на лице соленый ветер и непременно вглядываться в дали. Дали – это инструмент растягивания объема души. Если человек имеет перед взглядом дали, он тем самым выстраивает даль внутри, в своем сердце.

Так говорил Маркес, так завещал Борхес, Великанова была с ними абсолютно согласна. Как и я. Особенно про дали. Дали я уважал. Не сомневаюсь – мама и папа так раньше и делали – грамотно формировали свой внутренний мир, чтобы каждый инструмент находился на своем месте, только руку протяни.

– Поверь мне – все интересное с человеком случается лет до двадцати, – объявила мама. – Потом – повторение пройденного, топтание на месте. Со временем от этого топтания приключаются всякие разочарования, кризисы и литература. И вроде как белка в колесе… Знаешь, это чудесно передавал Апдайк…

Опять, что ли… Book attack. Ничего удивительного после трех-то книжных выставок подряд и в преддверии четвертой, в голове от этого сплошной мебиус. Еще и не то можно ожидать. Я поспешил в бассейн, утренний Апдайк может запросто привести к вечернему Кортасару, тогда никакой тренированный внутренний мир не поможет, угодишь в шестерни.

В бассейне вдруг кипела благоустроительная работа. Крупный сантехнический негр был погружен в замыслы возле душевой стенки, поглядывал на нее то робко, то решительно, выбирал между ломом и кувалдой, мне он обрадовался, помахал рукой.

Вода была холодная, но я остервенело купался двадцать минут. Когда я вылез на бортик, негр все так же сидел и смотрел, раздумывая.

Я забежал к себе в комнату, переоделся, поднялся в ресторан. Набрал копченого лосося, сыра, хлеба и папайи. Девушка принесла кофе и сливки, я попробовал и зачем-то выдул целый кофейник – вкусный кофе. Набрал еще папайи, вкусная папайя, у нас совсем не такая, у нас на тыкву похожа. И гуавы налил два стакана.

Минут через двадцать показался отец в звонких шлепанцах и в хорошем настроении.

Отец у меня человек очень разносторонний, у него есть все, что нужно для счастья, – семья, любимая работа, друзья и двадцать пять хобби, некоторые из которых весьма оригинальны. А как же? Время обычных хобби прошло, теперь каждый сам себе крысовод и собиратель лодочных моторов.

– На папайю налегаешь? – спросил отец. – Правильно. В ней полно калия, от него мозг работает. А в гуаве сплошные витамины.

– В гуаве сплошные витамины, – сказал я.

Гуава, как всегда, была хороша. Я, наверное, не устоял бы и выпил еще графинчик, но мама предупредила, что гуава имеет чудесный слабительный эффект, стоит немного переборщить и…

Пришлось взять себя в руки.

После завтрака отправился гулять. Из окна наметил ту высокую белую церковь, похожую на снежную сосульку, решил к ней сходить, посмотреть. Ну, еще куда сходить, без особого смысла, так, туда-сюда. В порт, тут, кажется, порт большой. И в эту Эль Моро стоит, правда, далеко, по карте вокруг бухты километров семь, наверное, но схожу. Мама еще на днях к Хемингуэю собирается, в дом-музей его имени, меня потащит, надо отбрыкиваться, не очень я Хемингуэя, лучше Эль Моро, место, где старый живодер Моро проворачивал свои нескромные опыты с элем и бабуинами.

Вышел из гостиницы. Таксисты прятались в тени соседнего дома, желтые машины поджаривались и воняли бензином и пластиком, слева возле стены на перевернутом ведре сидела Анна.

Без телефона.

Я ожидал, что встречу с утра ореховую женщину, но сегодня ее не было, наверное, она взяла выходной.

Анна сидела на опрокинутом ведре, вытянув ноги, и что-то записывала в блокнот карандашом, блокнот был в кожаной оплетке, а карандаш красный. И водолазка у Анны красная. А джинсы синие. Обычно я не смотрю, как кто одет, в голову не приходит, а тут ничего. В смысле, эта водолазка ей очень идет. Анне.

Вчера мы не договаривались, а она чего-то раз – и пришла. А если бы я не показался? Она бы что, до вечера тут сидела? Вряд ли, наверное, толстый негр-водопроводчик ее друг, или кузен, или внук стремянного, я вышел из бассейна, а он ей сразу позвонил, и она…

Район Мирамар далеко, не успела бы.

– Привет, – сказал я.

– Привет, – ответила Анна.

Все-таки она удивительно хорошо говорит по-русски. Без акцента. Это очень удобно, повторюсь. Удобно мы тут устроились, куда ни пойди – все к твоим услугам.

Интересно, о чем говорить с ней?

– Ну и как вы тут живете? – глупо спросил я.

– Хорошо.

– Ну да. А чем занимаетесь?

– Как все. Учимся. Купаться ездим. У нас тут пляж недалеко. Поедем?

– Сейчас?

– Нет, завтра. Поедем?

– Поедем.

Можно и искупаться, почему не искупаться?

Анна поднялась с ведра. Она была выше меня на полголовы, смотрела чуть сверху. Вообще кубинки загорелые, или просто смуглые, я успел заметить, но и белые есть, немного, но попадаются. Темненькие обычные такие девицы, как у нас, ну вот как Великанова, рекордсменка Реутова по избиению тритонов, или Семихатова, чемпионка нашей школы по красоте. А вот светленькие кубинки совсем непохожи. Вытянутые черты, длинные пальцы, тонкие запястья, действительно эльфятник на гастролях, нигде такого не встретишь.

– У вас тут забавно, – сказал я. – Все словно готовятся, ждут чего-то… Скоро праздник какой-то?

– Нет. Не скоро праздник.

– Странно. А вроде все готовятся.

– Готовятся?

– Ага.

Вот утренний сантехнический человек явно готовится и явно не знает что, лом или монтировка? Кувалда – выбор мастеров.

– У нас к Новому году за месяц начинают собираться, а тут такая же… атмосфера.

– Ни к чему здесь не готовятся, – Анна отвернулась. – К чему у нас можно готовиться?

– Не знаю. У нас полгода к лету готовятся, потом к зиме полгода. Все ждут чего-то, сначала Дед Мороза, потом Масленицу.

Какой-то пустой разговор. Но, с другой стороны, ничего удивительного, когда я поглядел в иллюминатор и не увидел Шотландии, я понял, что время предстоит наипустейшее.

– У нас всегда лето. Почти всегда.

– Ну да.

Непонятно, как с графинями общаться. Графини загадочны.

– Твоя мама сказала, что ты хочешь посмотреть город, – сказала Анна.

– Ну да. Вчера мы как-то… не все посмотрели.

– Да, еще много интересного.

– Площадь Революции. Далеко тут?

– Если гулять – минут сорок, – ответила Анна. – Если ехать, то десять.

– Давай лучше ехать, – сказал я. – Надо взять такси.

– Не надо такси, – Анна указала на красный мотоцикл.

Это был старинный мотоцикл без опознавательных знаков, как мне показалось, собранный из нескольких других мотоциклов. На руле висели два шлема, Анна надела один, другой протянула мне. Ей шлем очень шел, а мой оказался велик, так что пришлось выставить нижнюю челюсть, чтобы он не болтался. На мотоцикле я никогда не ездил, но оказалось, что это забавно. И приятно, в том смысле, что не жарко, ветер обдувает.

Мотоцикл трещал, в левую ногу передавалась вибрация от двигателя, Анна ехала не быстро, так что я успевал смотреть по сторонам. Я думал, она поедет по Малекону, но Анна свернула на параллельную улицу, так что смотреть тут было особо не на что, вокруг серели обычные многоэтажные дома. Потом Анна свернула влево, и мы оказались перед Университетом, а потом повернули направо, и места сразу стало много, Анна выкатила на площадь.

– Площадь Революции, – объявила Анна.

Мы наткнулись на воздух, которого здесь было много, я уже привык к тесноте и к тому, что воздух только у моря. И света больше в два раза. И башня. Анна затормозила напротив башни. Выдающаяся штука, жаль, что мы сюда не дошли вчера. Башню надо видеть. Зато сегодня доехали. Я хотел сфоткать на телефон, но подумал, что смысла в этом никакого, зачем мне собственная фотография, когда в любую секунду можно найти в Интернете, там полным-полно всего.

– Это мемориал Хосе Марти, – сказала Анна. – И самая большая площадь в мире.

Я хотел возразить, что самая большая в Китае, но не стал спорить, площадь на самом деле была выдающаяся. И место, явный пуп Земли, где прекрасно видно, что планета круглая, лишь изредка гвозди вколочены. Вот вроде этой башни.

Сама башня ничего, уступчатая, похожая на… Ну, сразу так не придумать, в Европе таких архитектур я не видел. Шпиль из белого камня, как и сам Хосе Марти, сидящий у подножия своей башни, усатый печальный дядька из белого камня. Башня улетала в небо, на верхней площадке бахромой чернели непонятные точки.

– Чувствуется размах, – оценил я. – И архитектура такая… Современная. На Око Саурона похоже.

– Да, все говорят, – сказала Анна. – Ее еще при Батисте построили. Шестьдесят с лишним лет назад, еще до Революции.

– Что?

– До Революции еще, – пояснила Анна. – Батиста хотел, чтобы оттуда был виден Майами.

– И виден?

– В хорошую погоду.

Батиста знал толк в дальнозоркости. Кстати, теоретически он мог «Властелина» читать.

Я представил себе, как Батиста читает Толкина и повелевает ускорить стройку. Бывает. В память об освободительной борьбе народов Средиземья.

На площади погода была не очень, что меня удивило – я думал, на Кубе всегда, кроме сезона дождей, солнце, а вот, оказывается, нет, плохая погода и здесь приключается. Тучи навалились буквально ниоткуда, вылезли между домами, но не дождевые, а плоские и серые, как старая вата из телогреек.

– А подняться можно? – спросил я.

– Бывает, что можно. Там ремонт все время, сейчас узнаю.

Анна отправилась к караульной тетке на табуретке, я отошел чуть в сторону, чтобы было виднее. Анна принялась спорить с теткой, а я смотрел вверх.

Вдруг я понял, что такое эти черные точки на белом камне. А еще подумал, что подняться не получится, недаром они там сидят. И едва подумал, как они взлетели. Разом, их кто-то спугнул, и они поднялись в небо острой пятиконечной звездой. Через секунду она рассыпалась, птицы разбирали высоту, но далеко не отлетали, держались над площадью и всматривались в город.

Анна вернулась.

– Нельзя подняться, – сказала она. – Ремонт еще не закончен.

– А зачем ремонтируют?

– Не знаю. Лифт меняют. Что-то наверху.

– Жаль. Оттуда все видно, наверное.

– Сто метров.

Птицы поднялись выше, сделались маленькими, но не улетали, повиснув на восходящих потоках.

– Давай погуляем, – предложила Анна. – Тут много интересного.

На фасадах двух домов через площадь чернели портреты Фиделя и Че. То ли от жары, то ли от дождей, но железные портреты оплыли и стали сильно похожи на образа, а может, так и задумывалось. Оба смотрели устало, а на них так же устало смотрел Хосе Марти.

– Это не Фидель, – Анна указала на левый портрет. – Это Камило Сьенфуэгос.

– Похожи.

– Да, все путают. Он был лучший друг Че, они вместе в Сьерра-Маэстро были. Его убили американцы. Каждый барельеф выполнен из ста тонн стали.

Птицы выстроились в кольцо над башней.

– А это? – я указал на здание справа от Сьенфуэгоса.

– Это библиотека, – объяснила Анна. – Можем заглянуть.

– Зачем? – не понял я.

– Не знаю. Там интересно, есть редкие книги. Пойдем?

Я подумал, что сейчас она скажет, что это самая большая библиотека в мире, но она сказала, что только в Гаване. Редкие книги. Куда я ни направляюсь, всюду натыкаюсь на книги и на редкие книги. Видимо, обречен. Подобное притягивает подобное, вот вся моя жизнь наполнена книгами, и, как я от них ни бегу, все равно попадаю в библиотеку, самую большую в Латинской Америке.

Мы забрались на мотоцикл и подъехали к библиотеке. Анна сказала, что в библиотеку просто так не пускают, и ушла прояснять обстановку, я остался снаружи. Немного потоптался у входа, затем направился к мраморной скамейке.

Сел во что-то теплое. На скамейке оказалась целая лужа прозрачнейшей дождевой воды, нагретой солнцем. Быстро вскочить не успел, весь зад промочил, ха-ха. Впрочем, это меня ничуть не расстроило, я вернулся к зданию, притерся к теплой и шершавой стене библиотеки, оставив на ней мокрое пятно.

Показался горбун бродяжного вида. За углом библиотеки был парк, небольшой и запущенный, думаю, этот горбун оттуда, спал там под кустом, а теперь вот вышел солнышком подышать. А тут тучи.

Горбун.

Вообще-то тут все здоровые и веселые, особенно с виду. Стариков, конечно, много, старики мрачные везде, где я ни бывал, чего веселиться-то? Но тут и старики довольные, веселые, спокойные, уверенные в себе. А этот… Нездешний горбун. Сам по себе. Я думал, что он у меня что-то попросит, мелочь, или закурить, или как в библиотеку пройти, но он прошагал мимо. В сторону Хосе Марти направился.

Шагал он с перерывами, останавливаясь через некоторое количество шагов для передышки, словно выключаясь на несколько мгновений, а затем опять оживая. Горбун выбрался на середину площади и стал смотреть на башню и на птиц.

Появилась Анна. Ноги у нее красивые. Очень.

– Сегодня нельзя в библиотеку, – сказала она с разочарованием. – Делегация из Мексики.

– Мексика – это серьезно.

– Тут постоянно разные делегации, – сказала Анна. – Я в этом году хотела посмотреть на издания девятнадцатого века, но там каждый раз была экскурсия.

– Жаль, – сказал я. – Я люблю старинные книги разглядывать.

Я не знал, что дальше сказать.

– Не хочешь пообедать? – спросила Анна.

– Да, можно. Тут есть какой-нибудь ресторан поблизости?

– Поедем к нам, – предложила Анна. – У нас сегодня хороший обед. Мама Луса готовит креветки в тыкве, это очень вкусно.

Креветки в тыкве.

– А если хочешь, мы можем прокатиться на запад, там очень красиво. По центральной магистрали тридцать километров. Там есть озера.

Креветки в тыкве.

– Туда птицы прилетают, – сказала Анна. – Там есть и редкие птицы. И природа красивая.

Редкие птицы. В птицах я ничего не понимаю, для меня все они на одно лицо. Некоторые крякают, некоторые молчат. Лучшая птица – это креветка в тыкве.

– Нет, лучше после обеда, – сказал я. – После обеда можно на озера?

– Можно, – согласилась Анна. – Поедем.

Анна стала заводить мотоцикл. Она несколько раз нажала кнопку на карбюраторе, до тех пор пока не потек бензин, потом несколько раз лягнула рычаг стартера. Из выхлопной трубы выплюнулся комок сажи, хлопнуло, мотоцикл не завелся.

Анна немного покачала мотоцикл, опять покрутила карбюратор, полягала стартер. Двигатель отвечал лязгом шестеренок, но заводиться не собирался.

– Наверное, свечи закидало, – предположил я.

Я в мотоциклах и прочих двигателях не силен, обычно, если двигатель не заводится, отец говорит, что свечи закидало.

– Нет, это не свечи. Это зажигание.

– Да, точно, зажигание.

– Надо толкнуть, – сказала Анна. – Толкнем?

Я был не против толкнуть. Оглянулся. Горбун перебрался через площадь и теперь стоял перед памятником и снова смотрел.

– Вон, смотри, горбун, – я указал пальцем.

Анна обернулась. Сощурилась, стала еще симпатичнее.

– Он не горбун, – возразила Анна. – Он…

Она забыла слово, секунду вспоминала, но не вспомнила и, чтобы показать, ссутулилась.

– Сутулый, – подсказал я.

– Сутулый. Это болезнь такая, если в детстве заболеть, то потом такой на всю жизнь останешься. К нам из Канады много больных и старых приезжает. Пойдем.

Что-то этот горбун на канадца не похож. Хотя ладно, какое мне дело.

Мы стали толкать безымянный мотоцикл вдоль дороги, Анна то и дело отпускала сцепление, но мотоцикл не заводился. Эвакуаторов тут не водилось, и мы толкали его до дома Анны. Почему-то это было очень интересно, не думал, что толкание мотоцикла такое увлекательное занятие.

Мы не торопились. Толкали метров по двести, останавливались и разговаривали про разную ерунду. Романтическое путешествие с одноногим мотоциклом.

Анна спрашивала про разные вещи.

Сколько стоит проезд в метро. Был ли я на Байкале. Я отвечал про метро и про Байкал. Метро дорожает, а Байкал как Байкал, большой и прозрачный. Анна говорила, что бабушка Лусия, когда приезжает в Москву, обожает кататься на метро, а Байкал… Байкал по форме и площади похож на Кубу, такая себе Куба, но только из пресной воды. Если бы Земля стала прозрачной и можно было бы смотреть сквозь нее, то каждый бы заметил, что Байкал завис ровно над островом.

Вот как.

Постепенно улицы становились все уже, безлюднее и зеленее, катить мотоцикл сделалось легче, под уклон, так что я катил его один. Анна шагала рядом. Над головами у нас плыл Байкал. То есть под ногами. Байкал может быть и под ногами, и над головой одновременно. Интересно, на Кубе есть свой Байкал?

Я хотел спросить про кубинский Байкал, но подумал, что это глупо. И хотел спросить Анну, как это – быть графиней. Наверняка быть графиней здорово. Вроде бы все то же самое, но просыпаешься – и знаешь. Это твои предки в выпуклых кирасах пробивались через пылающий ад Теночтитлана, штурмовали блистающий Эльдорадо и до смерти упивались водой источника вечной жизни. Они низвергали империи, возносили новых богов и грузили золотом галеоны. Это они изображены на стенах и витражах церквей Нового Света, это их шлемы лежат под толстым стеклом музеев, и когда по телевизору показывают саги про пламенных конкистадоров, ты с удовольствием ищешь среди действующих лиц своего прапрадедушку. И когда ты шагаешь по всем этим раскаленным крепостям и узким улицам, ты думаешь – это мое. Эта земля моя, и с этой земли никто никогда меня не сгонит. Я здесь хозяин.

Я поглядел на Анну. Она улыбнулась. А я все испортил. Глупость. Глупость – это как… Одним словом, не хочешь в нее, а вступишь, как ни старайся. Глупость неотвратима для всех, кто ходит на двух ногах.

Я спросил, какие книги любит читать Анна.

Когда мама с любой темы сворачивает в сторону книг, это невыносимо. Нет, я держусь, но на многих неподготовленных действует деструктивно. Однажды мы ехали в Курск на поезде, в купе я, мама, ее коллега и мужик-строитель, судя по надписи на футболке. Мужик залез на вторую полку, решил поспать, а мама и подружка завели о Сологубе и динамике его творческого метода. Я дежурно отключил мозг, а мужик наверху начал страдать. Его хватило на три часа, после чего он торопливо отправился в ресторан и не вернулся. Когда мы выходили в Курске, я заметил, как нашего попутчика выносили на перрон два дорожных полицейских.

И вот я шагал с красивой девушкой по красивой улице и не знал, о чем с ней поговорить. И спросил о книгах. Дурная наследственность, против нее не попрешь.

Анна стала рассказывать. Она любила разные книги, но так получалось, что по большей части это были русские книги. Классика, современники, сказки Пушкина, «Конек-Горбунок». Анна хорошо их знала. Мне стало немного скучно, показалось, что она хочет сделать мне приятное, рассказывая о наших. Другие книги тут тоже есть, вот я видал вчера в витрине книжного вполне себе Стивена Кинга, и «Гарри Поттера», и про вурдалаков, все как надо.

Нам навстречу прошел сонный человек с желтым пластиковым ведром.

Сам виноват – глупый вопрос – глупый ответ. Задавайте правильные вопросы, господа конкистадоры.

Свернули на небольшую улочку, тут уклон был крут, сели на мотоцикл и перемещались накатом. Как на большом тяжелом велосипеде. Щелкала цепь. Хрустели подшипники. Булькало в баке. На камнях скрипели амортизаторы. Пахло бензином и горячим железом. Остановились.

– Мы пришли, – сказала Анна. – Мы приехали.

Мотоцикл стоял возле длинного кованого забора, у калитки. Я закатил его внутрь и поставил под навес. И сразу почувствовал голод – от получившейся физкультурной прогулки, от запахов, доносившихся с кухни.

– Пойдем, – сказала Анна.

Обогнули хозяйственные постройки, вышли во двор. Возле бассейна был разложен столик, помыли руки, устроились в креслах.

Кухарка мама Луса стряпала креветок в тыкве, из дома разносились вкусные запахи и песня. Печальная, про молодого крестьянина, Энрике или Хорхе, растившего табак в полях и крутившего из него сигары, мечтавшего стать моряком, но так и не ставшего.

Еще не поели, а меня уже в сон потянуло. Анна принесла лимонада со льдом и замороженной вишней. Это помогло, я приложил стакан ко лбу и немного проснулся. Хорошее приключение.

– А ты какие книги любишь? – спросила Анна.

У нее этот вопрос прозвучал иначе, по-настоящему, ей на самом деле интересно.

Я стал отвечать. Очень скоро испортился, понял, что не только про книжки рассказываю, но еще и авторов по плечу прихлопываю, особенно тех, с кем лично встречался. А Анна слушала.

После рассказа про то, как я лично на Московской книжной ярмарке выиграл у писателя Протягина пневматический пистолет «Беретта», я понял, что про книги хватит, надо про другое. И стал про кошек рассказывать. Про отца и его хобби. Анна спросила, какой породы кошка у нас есть, а я ответил, что у нас никакой кошки нет, живых кошек у нас никто не любит. Анна сказала, что у них была кошка, она любила охотиться на ящериц и в конце концов поймала слишком большую ящерицу, после чего подавилась ею насмерть. Я не понял – это печальная история, или наоборот, веселая, поэтому в ответ рассказал про черепаху из нашей школы, которая поймала ужа и да, подавилась.

Анна не поняла, и я испугался, что она сейчас ответит историей про анаконду, которая схватила аллигатора, проглотила его и от этого лопнула. Но, к счастью, показалась мама Луса с тыквой на подносе. Думал, что тыква большая, а она оказалась порционных размеров, с футбольный мяч. Мама достала из-за спины нож и в два движения разрубила тыкву, разложила по тарелкам и подвинула нам. После чего мама Луса принесла еще несколько горшочков: с фасолью, с рисом, с хлебно-сырной похлебкой. Фасоль оказалась то ли черной, то ли фиолетовой, и не просто фасоль, но еще рис, интересное сочетание получилось – среди белого риса темно-синие ягоды. Вкусненько.

Ели. Молча. Боялись начать рассказывать про смерть животных через обжорство другими животными. Хотя у меня была идея рассказать об участи американца, умершего на конкурсе поедания тараканов, но вовремя спохватился, что не к столу. Креветки в тыкве. Вкуснее, чем в ресторане. Гораздо. Вот уж не думал. Тыква упарилась и пропиталась травяным и морским вкусом, я не удержался и остановился, когда на тарелке ничего не осталось. И хлебно-сырный суп попробовал. Анна со мной состязаться не могла, тоненькая слишком, хорошо, если четверть одолела. За креветками последовало мороженое, мама Луса подала его в серебряных вазочках, обложенных льдом. Мороженое оказалось кстати, привело съеденное в порядок, отчего полегчало и просветлело, правда, вкус я не разобрал. А на ложечках герб. Щит. Меч. Рыба.

Молчание затягивалось. Анна глядела куда-то мимо меня, в заросли за бассейном, будто там снайпер устроился.

– А что вы вообще делаете? – спросил я. – Ну, вот… в школе. То есть не в школе, а после школы.

– Ничего не делаем, – ответила Анна.

– Совсем?

– Когда как. Обычно ничего. У нас тут ничего не происходит. То есть мало чего. Живем.

У них тут ничего не происходит. Похоже, это действительно так. Я тут три дня сижу, и действительно ничего не происходит, пчелы гудут. И хорошо, можно весь год ходить в сандалиях, а в сезон дождей в калошах. Понятно, почему отец сюда в командировку рвался, почему мама так сюда хотела. Вот из-за этого ничего. День за днем, идешь по улице, кошатиной выдержанной воняет, а хорошо, мыслей никаких, как метлой выгнало, знай ногами двигай.

– Я люблю мультики, – сказала вдруг Анна.

Я едва не подавился от смеха. Хотя ничего смешного здесь не было, но Анна это неожиданно сказала, я попался. Анна вздрогнула и уронила с ложки мороженое на джинсы.

– Извини, – сказал я. – Я поперхнулся… Это случайно…

– Все в порядке.

Анна улыбнулась и отправилась переодеваться. А я подумал – не доесть ли ее креветки? Но это выглядело бы уж чересчур голодрански, так что я удержался. Доел мороженое.

Я как-то мультики не люблю, в детстве, и то не очень любил, разве что длинные, с историями. В которых…

На кухне что-то брякнуло. А я встал и пошел на этот звук, вдруг кто-то обварился кипящей карамелью, или тростниковым сиропом, или вареньем из гуавы, пролил его из сотейника на ногу и бегает теперь по стенам. Но почти сразу стало ясно, что никто не обварился – мама Луса опять запела. Но на всякий случай я заглянул.

Толстая мама Луса стряпала и пела веселую песню про обычного пастуха, парня, который увидел, что утром в деревню пришел дьявол, притворился фельдшером и пропагандирует отказ от вакцинации, а никто, даже брухо, этого дьявола не различает, а он здесь, за левым плечом, мама Луса пела и плакала. Удивительное дело.

– Она так всегда.

Я обернулся. Анна переоделась, снова в красную водолазку и новые джинсы.

– Она всегда эту песню поет, – повторила Анна. – Красиво.

– Красиво, – согласился я.

– Хочешь посмотреть на луну?

То мультики любит, то луну. Куба, тут колоритные девушки.

– Сейчас день, – сказал я.

– Но луну видно, – Анна указала пальцем.

Я посмотрел, действительно, на небе висела бледная луна, половинка.

– У нас есть телескоп, – сказала Анна. – Можем посмотреть на луну.

Никогда еще не смотрел в телескоп днем. Хотя и ночью не особо смотрел, ни разу. Что там на луне интересного.

– А это… Ты как считаешь, американцы на Луну высаживались, или это все мистификация?

Анна не ответила, думаю, вопроса не поняла.

Мы побрели к западной стороне дома, там, где были веранда и длинный балкон. Хорошо тут у них все устроено, и бассейн, и сад с цветами, и веранда с телескопом. Телескоп лучше путешествия к озерам, я представил, как сейчас бы мы тряслись в сторону озера этого… Вовремя мотоцикл заглох, спасибо ему.

Это был старый телескоп, наверное, антикварный, медный, тускло поблескивавший в тени навеса веранды. И герб на штативе. Щит. Рыба. Меч. Рыба-меч. Этот телескоп прапрадеду Анны подарил сам Симон Боливар, в этом никакого сомнения, и через него смотрели на небо, а не за залив. И два плетеных стула местной работы. Мы сели на эти стулья, Анна стала настраивать телескоп, нацеливая его на луну. Я завидовал. Ложкам, телескопу, дому, гербу. И немного злился на то, что сам не аристократ, а так, шуга разночинная. Вот если бы я был аристократ, то Анна, наверное, смотрела бы на меня иначе. Так и случаются революции и государственные перевороты.

– Вот, – сказала Анна. – Луна.

На Луне желтели лунные кратеры. В телескоп, надо признаться, Луна паршиво выглядела. Словно ее три миллиарда лет пинали сапогами и отпинали все-таки изрядный кусок. Я смотрел. Анна крутила ребристое медное колесико. Луна то расплывалась, то становилась четче.

– Че Гевара никого не расстреливал, – сказала вдруг Анна серьезно. – Это ложь.

Луна стала острее. Желтее.

– Да какая разница…

– Большая разница, – перебила Анна. – Очень большая разница. Самая главная разница как раз в этом.

– Да я верю…

– Это они все придумали, – сказала Анна. – Про Ла Кабанью, про пытки. Чтобы оправдать свое бегство, ты понимаешь?

Она тронула меня за плечо, я оторвался от луны.

Анна смотрела мне в глаза.

– Они бежали туда, – Анна указала в сторону луны, но ниже. – А потом рассказывали гадости, соревновались, кто больше соврет. Все лгуны. А он не мог так.

– Да ладно…

Анна замолчала. И покраснела. Руку у меня с плеча убрала.

– Да ты не обращай внимания, – сказал я. – У моей мамы характер такой – критический. Она же критик по профессии, вот и критикует. Поколение такое – в голове вечный праздник непослушания.

– Это как?

Поперек луны перло похожее на ртутную каплю НЛО.

– Ну… Вот если она видит передачу про высадку на Луне, то сразу говорит, что это снял Стэнли Кубрик в Голливуде, а американцы на Луну и не совались. Что «Тихий Дон» написал не Шолохов, Бродский был агентом КГБ, ну и так далее. Миром правят рептилоиды, короче. Поколение у нее такое.

– Она же… кандидат наук, – неуверенно произнесла Анна. – Почему такое поколение?

– Их так учили, – отмахнулся я.

– В школе?

– Не, в школе их нормально учили, но они сами… с удовольствием выучились другому.

– Зачем?

Анна стала особенно серьезной.

– Да ну, скука это все, не бери в голову, – сказал я. – Используй нейтрино-принцип.

– Это как?

– В одно ухо влетело – в другое вылетело. Нейтрино, пролетая через Землю, не взаимодействуют с ее веществом. Так и я. Не взаимодействую с пролетающей через мозг информацией.

– Почему? – опять серьезно спросила Анна.

Я не удержался, мне захотелось быть умным, прожженным и знающим. Тем, кто наверняка знает, что американцы высаживались на Луне. Реальный чел с Большой Земли, где Интернет в любое время года, а космические корабли до сих пор регулярно бороздят. Короче, симпатичные туземки трепещут перед моим могучим ментальным натиском и имперским обаянием.

– Потому что нельзя наверняка определить, вранье пролетает через твой мозг или правда, – ответил я. – Критериев не осталось, приличные люди могут врать, лгуны говорить правду, самих оттенков правды может быть полсотни…

– Правда всегда одна, – возразила Анна.

– Да, но… Вот ты знаешь, что каждая ядерная ракета снаряжается десятками ложных боеголовок? Они летят к цели облаком, так что нельзя разобрать – где боевая ракета, а где фальшивая. То есть каждая правда, которая одна, сопровождается роем абсолютно неотличимых от нее неправд. И когда цель поражена – откуда мы знаем, что ее именно разорвало?

Тут я понял, что повторяюсь, кот Шредингера у нас уже недавно чесался.

– Так что на самом деле разницы нет, результат всегда один, – сказал я. – Бух!

Я обреченно щелкнул языком. Плутониевые стрелы прорвались через ячеи противовоздушного зонта. Все так.

– И что же делать? – спросила Анна.

– Да ничего не делать, – ответил я. – Улыбаться.

Анна неловко улыбнулась.

А мне еще стыднее стало. Она мне луну хотела показать и креветками накормила, а я чего-то развыделывался. Обычно я не сильно выделываюсь, видимо, это из-за Анны и ее аристократизма. Не смог удержаться. Придурок. Хотя… Это день кривой, не с той ноги. День не с той ноги, вот и мотоцикл не завелся, и птицы на башне черные. В такой день лучше языком зря не ворочать, особенно при Анне. Скажу еще чего, окончательно лишнее.

– Мне пора, – сказал я. – Нас сегодня в гости пригласили, отцовский коллега пригласил, я совсем забыл. Уже скоро…

– А озера? – спросила Анна. – Я посмотрю мотоцикл, я его починю, тут не очень далеко…

– Да нет, не получится, – я помотал головой. – Если мы не пойдем в гости, то люди обидятся.

– А завтра?

– Завтра можно. Я как раз хотел озера поглядеть…

Анна кивнула.

– Спасибо.

Я поднялся со стула. Луна заваливалась набок.

– Скажи маме Лусе, что у нее лучшие в мире креветки.

– Скажу.

Анна осталась сидеть и смотреть, но смотрела не в телескоп, а мимо.

Я вышел на улицу. Здесь такси меня, конечно, не караулило, но я решил добираться пешком – легко отыскал шпиль Хосе Марти и пошагал в его сторону. Обратно всегда короче. До площади Революции добрался за двадцать минут. Застал автобус с туристами, гид беседовал с охраной монумента, туристы послушно ждали, но, кажется, пускать их не собирались, вяло фотографировались на фоне железных героев и на фоне памятника. Я подошел, и меня сфотографировали, туристы были китайские и охотно снимались со мной, наверное, полагали, что я имел отношение. Или был похож. Или еще.

Я собрался перебраться на другую сторону площади, но китайцы заволновались и стали приглашать меня с собой. Отказывался вроде, однако неожиданно подумал, что это забавно – угодить в неожиданное путешествие в продолжение бестолкового дня. Я мог вполне отправиться в поездку на мотоцикле с герцогиней Анной, мог бы смотреть на озера, на фламинго и крокодилов в лучах заката, но вместо этого я затупил, а потом решил прокатиться с подвернувшимися китайцами. Забавно, но в итоге ничего забавного не получилось – китайцы велели ехать в сторону Малекона.

Рядом со мной на кресле устроился китаец лет двадцати, тощий, длинный и лохматый. Мы пробирались по Гаване, но он в окно не смотрел, уперся в свой планшет и двигал по экрану пальцем синие иероглифы. Я его спросил, что он думает по поводу фальсификации американцами лунного проекта, и указал на бледную луну над крышами. Китаец отчего-то перепугался, спрятал планшет и стал сидеть смирно.

Добравшись до набережной, китайцы дружно выгрузились на тротуар и принялись фоткаться, смеяться и восхищаться. Мой сосед выбрался на воздух, но держался поодаль от остальных и от меня и снова потихоньку полировал смартфон. Наверное, из провинции Чжоу. Мне стало скучно с китайцами, я ушел. Надо было уходить по тротуару у парапета, не вдоль домов, возле каждого подъезда мне предлагали «такси, чика, сигара», сильно надоели.

Вернулся в «Кастилью». На первом этаже было пусто, дымом пахло, сантехнический негр сидел на диване, ждал работы, полуспал. Я тоже отправился спать.

Пока я гулял, кондиционер выстудил номер до скрипа, пришлось отключить и залезть под покрывало. Сразу уснул, увидел два скучных сна, один про поезд, другой про ангину, наверное, от холода приснилось. Во всех маминых книгах герои видят сны со смыслом, но мне никогда сны со смыслом не снятся. Могу поспорить, в книге «Попутный пес» будут многочисленные сны со смыслом. Плечо замерзло, значит, зима.

Проснулся от стука. Родители. Довольные и счастливые, как восемнадцать лет назад. Спросили, чем я занимался, я рассказал: про телескоп, про китайцев, про мотоцикл сломался. Мама благосклонно покачала головой, отец одобрительно ухмыльнулся. Сказали, что идут в ресторан на пирсе и отказы не принимаются. А я и не думал.

Ходу с полкилометра по прямой.

Сегодняшний вечер в старой Гаване никак от предыдущего не отличался, разве что народу стало побольше, висели на всех приступках, завалинках, вокруг скамеек, да и просто на картонках. Болтали, смеялись. Кафе были забиты народом, посетители сидели и внутри, и снаружи. Отец снова впереди, мама рядом, взяла меня под ручку. Рассказывала про Лусию. Что она Лусию сто лет знает, очень хорошая семья, ее прапрадед подарил Симону Боливару саблю, а теперь эта сабля снова в семье Лусии, потому что Симон Боливар их родственник, между прочим. А Анна единственная Лусии внучка. Я сказал, что мне Анна очень нравится. Я сказал, что она на гитаре умеет и астрономией увлекается, смотрит на луну.

– Стоп! – сказал отец.

Мы остановились. Отец медленно посмотрел вправо и шагнул в переулок, соединяющий две параллельные улицы.

– Миша, прекрати! – потребовала мама.

Но отец был неумолим. Он достал из рюкзака пакет и теперь решительно направлялся в тень.

– Все места в ресторане займут! – попробовала еще мама.

Отец отмахнулся.

– Это бред, – сказала мама. – Мы приехали на две недели, а ты тут… Ты раньше не мог, что ли, их покормить?

Отец не слышал. Мы поплелись в переулок за ним.

Отец погрузил руку в пакет и вытащил слипшиеся полоски ветчины. Проходящий мимо кубинец виновато улыбнулся.

– Михаил, а тебе не кажется… – мать поглядела вслед кубинцу. – Что кормить ветчиной кошек здесь… Несколько…

Филологический транзистор в голове моей мамы на секунду замер в положении «0», «уродски» слишком энергично, «некомильфо» затасканно, «недопустимо» тоталитарно, но справился с нагрузкой.

– …Не очень уместно?

– Да все нормально, – отмахнулся отец. – Скоро они этой колбасой обожрутся, вот ты уж мне поверь… Я тут вчера приметил такую рыженькую… кис-кис-кис…

Отец принялся кискисать шипучее.

– По-испански верно говорить «мису-мису», – сказала мама.

– Предрассудки, – отмахнулся отец. – Какое еще «мису-мису». Кис-кис-кис!

Из-под закрытой черной двери показалась рыженькая и поспешила к отцу.

– Кушай! – умилительно сказал отец. – Кушай!

Отец бросил полоску на камни, рыженькая набросилась на ветчину. Отец одобрительно заурчал животом, словно это он есть хотел.

– Вот еще!

Отец подкинул рыженькой еще колбасы.

Великанова бы не одобрила, Великанова собачница, полагает, что кошки предали человека во время ледникового периода и предадут его вновь, по-кхмерски кошка «чма», вот правильное название.

– Я все-таки не могу понять…

Мама замолчала.

Отец вдруг замер и повернул голову. В конце улицы стоял человек-лестница с пакетом, и к этому человеку сбегались кошки.

– Конкурентос идут попятамос, – хмыкнул отец. – Так-так. Надо с ним серьезно поговорить.

– Это невыносимо, – сказала мама. – Пойдем, пусть он сам тут разбирается.

Я все думал – к чему это? Сесть в лужу близ библиотеки. На следующий день понял к чему.