Дастину не пришлось жертвовать собой. Он так и не получил от Кирочки кассету – она не успела, к ним домой ворвались раньше.

Это было глубокой ночью, когда Кирочка видела уже третий сон, а Евгений – пятый.

Он вообще, с тех пор как прозрел, упивался снами, нахлынувшими на него с невероятной мощью, словно желал компенсировать все те цветные сны, которые не досмотрел за предыдущие двадцать три года.

В ту ночь в пятом сне ему снова привиделась черешня. Только на этот раз она больше выпячивала свой цвет, а не вкус и сочность, и с гордостью демонстрировала бока – ярко-красные, бледно-желтые, багровые почти до черноты.

Он брал ягоды с большого блюда с розовыми цветочками (странно – кажется, у них в буфете такого не было) и клал в рот Кирочке, которая протыкала их зубами и смеялась, когда он пытался вырвать черенки из ее плотно сомкнутых губ.

Естественно, от смеха ее губы раскрывались, и ему уже не составляло труда раздобыть черенок, иногда вместе с непрожеванной до конца ягодой.

И вот тут-то, на очередном таком этапе борьбы за черешневую палочку, в дверь и позвонили.

Звонили, наверное, долго, потому что когда Кирочка и Евгений наконец проснулись, звонки были уже быстрыми и нетерпеливыми. Звонки были такими, что по ним становилось совершенно ясно, кто именно звонит.

– Ну вот и все, – сказала Кирочка.

– Может, не открывать? – предложил Евгений.

– Глупо. Они все равно войдут.

– Все равно войдут, – повторил он тихим эхом и встал с кровати, на ходу натягивая майку.

– Кто там? – спросил он, прекрасно зная, кто там.

– Открывайте! Полиция.

Он открыл.

А потом их долго обыскивали, но ни о чем не спрашивали, видимо приберегая допрос для специалистов.

Ключи от книжного склада Евгений хранил не здесь, а дома у родителей, в ящике с носками, в одном из носков.

Из запрещенных книг здесь был всего лишь любимый ими обоими невинный «Винни-Пух» – запрещенный, по всей видимости, за сумасбродство («Вот такой я бродительный и забредательный медведь»), которое не следовало прививать детишкам, готовящимся к превращению в сознательных религиозных граждан.

Но за Винни-Пуха много дать не должны были. А вот…

Да, готовая для передачи Дастину кассета была здесь.

Кирочка, как чувствовала, предлагала отнести ее на работу – в пункт сбора утильсырья – и спрятать где-нибудь среди ящиков со стеклотарой. Но почему-то он не внял ей, и кассета осталась дома.

Ее сейчас и держал один из полицейских (как всегда, переодетых в гражданское) и, морща лоб, прикидывал, на каком допотопном приборе можно такое посмотреть.

– Это для телевизионной аппаратной, – сказала Клара, взглянув на кассету, доставленную по личному распоряжению Бога к ним в дом. – Можем посмотреть у меня в кабинете.

Но Бог изъявил желание посмотреть запись лично, без свидетелей. Так что Кларе пришлось включить и уйти.

А он увидел приблизительно то, что ожидал увидеть. То, что мерещилось ему с тех самых пор, как ему сообщили о неадекватном интересе 22-го к кабинету магнитно-резонансной томографии.

«Как он догадался? – спрашивал себя Бог. – Как же он догадался? Где мы дали маху? Каких свидетелей оставили в живых?»

Но как он ни разбирал и ни складывал обратно мозаику из былых участников его грандиозной махинации, все никак не образовывалось пустот: каждая цветная частичка ложилась на отведенное ей место и общая картина заполнялась целиком.

«Всех, всех подчистили, – уверял себя в который раз Бог. – Так как же он узнал? Неужели самого озарило?»

Да, ему всегда нравился 22-й. Он чувствовал в нем особое упорство, сродни собственному. Только их упорства были направлены на достижение совершенно противоположных целей: задачей Бога являлось сокрытие истины и превращение ее во что-то иное, корректируемое прихотями собственной воли, Евгений же задался поисками истины в первозданной чистоте – истины, избавленной от всех присвоенных ей ретивыми модельерами одежд.

Может быть, потому Бог и не торопился арестовывать сына (не зная, несмотря на разительное сходство, что он его сын), а все ждал, затягивал игру в кошки-мышки, втайне даже надеялся, что тот его переиграет, что выкинет некий неожиданный фортель и разобьет стеклянный колпак неискоренимой скуки, захватившей его в крепкие любовные сети.

Президент не одобрял такой лояльности и каждый день настаивал на обыске.

– Не сейчас, – говорил Бог. – И чего ты боишься? Они же под надзором. Даже если захотят что-нибудь натворить, ты их всегда успеешь остановить.

– Они входят в контакт со все большим количеством людей. «Наших» людей.

– Ну и что? Те уже отработали свое. Убьешь их. Больше не жалко.

– После тридцати лет?

– Какая разница?

И игра продолжалась.

И Богу было даже немного весело.

А теперь вот эта кассета.

Значит, все. Значит, пора принимать решение.

Значит, он подавит этот заговор и, скорее всего, тем самым убьет зародыши всех последующих.

И будет уже совершенно скучно.

И войну все-таки придется довести до конца.

И человечество отравится ядерным взрывом.

А он выживет, потому что для этого у него есть специальный бункер.

А потом он напишет для других выживших новую Библию.

И все начнется сначала.

И когда-нибудь через пять тысяч лет другой мальчик на уроке анатомии придумает, как использовать чужие мозги для приобретения величия.

И этому мальчику однажды тоже придется выбрать, становиться Богом или нет.

И он, конечно же, выберет неправильно – по-другому, наверное, просто не бывает.

И тоже взорвет Землю на хрен.

Как же скучно!

А если не казнить Евгения, а дать ему сделать то, что задумал? Если позволить ему показать кассету людям?

Вдруг тогда они удивят его? Вдруг поверят и взбунтуются? И свергнут его? И казнят вместе с президентом? И сотворят республику?

И вот ему уже хочется выбрать именно такой сценарий. Освободить их от себя. Дать шанс стать людьми, а не стадом.

А потом он вспоминает, что людей не бывает. Что бывают только стада. И что – даже разыграв мимолетную демократию – они все равно скатятся обратно к диктатуре. А значит, лучше все-таки довести дело до конца. Раздолбать их ко всем чертям. Зря, что ли, он начинал?

И это значит, что Евгения все-таки надо наказать.

И он уже знает как.

И представив себе это, он смеется. Ему опять весело. Потому что начинается новый эксперимент, еще не опробованный им доселе. Шоу, о котором он намекал недавно Кларе. Шоу, режиссировать которое пришла пора.