Старичок из Конторы слишком зажился.

Неслучайно он казался некоторым девушкам злым волшебником из страшной сказки. А как известно, всем злым волшебникам приходит время пасть в битве с настоящим героем.

Правда, в этой сказке герой тоже злой. Но это уже издержки сюжета. И поменять тут ничего нельзя – так получилось, и некому переписать построенную под себя злым героем историю.

Старичок-волшебник, кстати, пока ничего об этом не знает. Устроился себе в своем покрытом фальшивой кожей кресле, которое, равно как и его близнец напротив, имеет обыкновение всасывать садящихся с мягким и тихим хлюпом, и чинит карандаши.

Ему всегда нужно много остро отточенных карандашей, потому что он не терпит писать тупыми, которые неприятно шуршат по бумаге, вместо того чтобы впиваться в нее с бодрым солдатским скрежетом и выводить тонкие, как волоски ребенка, линии.

Кстати, о детях. В последнее время что-то начало меняться. Заказов на детей все меньше и меньше. А это плохо, ой как плохо. Как бы теперь без работы не остаться и не скатиться на одно только пенсионное пособие, цинично тощее на фоне сторонних барышей.

«Что произошло? – думал старичок и свою нерастраченную на дело прыткость вкладывал в свистящие взмахи бритвой. – Почему детей больше не запрашивают?»

К сожалению, ответа от заказчиков он потребовать не мог – не по статусу. Вот и приходилось довольствоваться лишь собственными предположениями, весьма иллюзорными, впрочем, так как старичку неведома была прежде всего сама цель, ради которой эти дети сотнями собирались им ранее.

Он, конечно, и этим вопросом задавался. Но тоже подкармливал свое любопытство лишь доморощенными гипотезами.

Зачем же тогда ему умирать?

Это уже не его вопрос. Он-то о надвигающейся смерти и не думает вовсе.

Это вопрос человека с мертвым лицом человеку с лицом красивым – таким красивым, что может принадлежать лишь святому, и никак иначе.

– Что ты сказал? – переспрашивает красивый человек.

– Зачем ему умирать? Он же не знает ничего.

– Он знает слишком много. Чьи дети. Кто забрал. Когда забрал.

– Но куда забрал – не знает. И для чего забрал – тоже не знает.

– Неважно. Зажился он – и не о чем тут спорить.

– Так уж и сам на ладан дышит.

– А это уж нет. Такие долго не мрут, присасываются к почве липким мхом. Так что надо отдирать.

– Сделаю.

А старичок и не подозревает, что жизни ему осталось только на пять карандашей. А он-то дюжину незаточенных припас – вот беда.

«За границу они их продавали, за валюту. Вот в чем дело! – думает старичок, поигрывая бритвой. – Что ж теперь? Не требуются больше детки-то?»

Нет, не требуются. Эта часть грандиозного плана выполнена.

А для других деталей плана и дети постарше сойдут. Детдомовские, например, которых не надо выкупать у глупых мамаш ни деньгами, ни квартирной платой, ни усиленным питанием.

Так что извини, седобровый волшебник, пришла тебе пора пасть от руки молодого богатыря. Он уже едет к тебе в своей черной машине. Едет и светофоры промахивает не глядя.

– Вжик-вжик, – говорит карандаш, не то страдая под кусачим лезвием, не то радуясь своей новой парадной форме.

Старик откладывает его в стакан и берется за следующий.

«Закрывать контору надо, – думает он. – И уехать к родным в деревню. Все. Пожил. Заработал. Домишко организовать на кровных сотках и жить не тужить».

Жить. А жизни-то на два карандаша.

А обо всех этих детях старичок и не думает вовсе. И никогда не думал. Что ему думать-то было? Его дело до роддома довести, а дальше…

К тому же разве ж эта дурная какая работа была? Матери все эти непутевые, невесть от кого залетевшие, детей бы своих в грязи держали и мимо детских кроваток кобелей бы к себе водили.

А так… Детки его наверняка по заграницам подрастают. На иностранных языках шпарят.

А то, что родного не разумеют, так и что с того? Невелика печаль. От нашего языка только помутнение одно в голове. На нем под водочку хорошо беседовать. А на чужом – про бизнес балакать.

Так что радуйтесь, детки, что дедка вас удачно пристроил.

И он берет очередной карандаш и рассматривает его под лампой со всех сторон.

Ладный карандаш. Последний, хотя он об этом еще не знает.

– Ну привет, что ли, старик, – говорит ему человек с деревянным лицом, открывая дверь снаружи.

Скрип – и дверь настежь.

Скрип – и она уже закрывается за спиной незваного гостя.

А на двери табличка. С простой и ни к чему не обязывающей надписью: «Контора». А что за контора, по какому поводу контора – об этом никому знать не обязательно. А те, кто знает, не расскажут, проси не проси.

Тем более что один из тех, кто что-то знает, сейчас тоже уже перестанет знать. И даже карандаш не успеет доточить.

«Зачем пришел? – думает старик. – Без предупреждения. Вдруг».

Подвижные стариковские брови живут своей жизнью. Дергаются. Наползают на прищуренные глаза. Кустятся косматым серебром.

А палец что-то уж чересчур сильно нажимает на бритву, так что она впивается в дряхлую кожу и перегрызает капилляр.

Человек с одеревенелым лицом смотрит на маленькие красные капли, которые медленно, в темпе стариковского пульса, выползают из рассеченной плоти на бумагу. Но ничего в его лице, как и обычно, не меняется. И старику, стало быть, в его мысли не проникнуть. Не разгадать, что тут к чему.

– Ну, добро пожаловать! – говорит он гостю. – Давненько не наведывались. Или опять старичок понадобился?

– Как никогда, – говорит гость. И по голосу его слышно, что вроде как он улыбается. Но губы недвижимы, читай по ним не читай.

А думает он о том, как старичка убить.

И не просто так, а артистически. Раз уж убивать, то со вкусом.

Стрелять? Размозжить голову здесь же стоящим, прямо-таки ко всем услугам, пресс-папье?

И тут на глаза человеку с недвижимым лицом попадаются остро наточенные карандаши.

Последний из них еще у старичка в руке – прирос намертво, ни за что не выпадет из напряженных подозрением и страхом мышц.

Гость же его не торопится. Деловито усаживается в кресле, расспрашивает о житье-бытье.

– Контору, что ли, закрывать будем? – догадывается, куда тот клонит, старичок.

– Верно говоришь.

– А мне выходное пособие, наверное, полагается по такому поводу?

– Выходное пособие? – веселится, не улыбаясь, человек с омертвелым лицом. – Еще как полагается. Выйти-то, конечно, подсобим.

Брови старика мечутся на лице, как два маленьких беспомощных зверька.

«Не к добру это, – думает он. – Не к добру».

– А книги все твои, ведомости эти, мне надо забрать, – требует гость.

– Ну надо так надо, – соглашается старик, выпускает наконец из рук карандаш и бочком протискивается от стола к шкафу.

Бочком, боясь повернуться к сидящему в кресле спиной.

Следя одним, до щелочки сузившимся, глазом.

Загребая документы в одну руку и оставляя вторую пустой, подвижной.

На столе растет груда тетрадей, картонок, папок.

Гость молча следит за этим изменением настольного ландшафта и не говорит ни слова.

– Ну вот, вроде все, – подводит итоги старик, смахивая проступивший на лбу не то от натуги, а не то и от страха пот.

– Все, – повторяет с той же интонацией человек со страшным лицом.

– Ой, что-то нехорошо мне, – вдруг складывается почти пополам старик. – Живот схватило. В уборную бы мне. Я сбегаю, да?

Гость смотрит молча. И совершенно непонятно, разрешает он хозяину конторы отлучиться в туалет или не разрешает.

Старик по-прежнему бочком ползет вдоль стенки к спасительной двери.

«А ведь он хитер, – думает человек с одеревенелым лицом. – Все чует. Смерть свою чует».

А смерть уже навострилась. Смерть размером с карандаш, с острием наизготовку.

– Чего это? – крякает старик, придавленный телом гостя к стене в одном шаге от двери.

– Хорошо карандаши наточил ты, старичок. Любо-дорого поглядеть, – говорит его убийца и втыкает карандаш в испуганный глаз.

Карандаш входит глубоко. Больше чем наполовину, и вокруг него начинает сочиться жидкая жизнь.

Но гостю уже неинтересно, что будет дальше. Пока поверженный наземь волшебник корчится в конвульсиях, он деловито собирает бумаги и, не глядя на тело, идет прочь.

Дверь, правда, поддается не сразу – старик мешает.

Не страшно. Человек с неподвижным лицом отодвигает его ногой и навсегда покидает кабинет.

Скрип – и дверь настежь.

Скрип – и она уже закрывается за спиной.

А на ней табличка. С простой и ни к чему не обязывающей надписью: «Контора». А что за контора, по какому поводу контора – об этом никому знать не обязательно. И никто уже ничего никому не расскажет, проси не проси.