С Кирочкой происходила метаморфоза. И каждый день, просыпаясь поутру, она знакомилась с собой заново – и в зеркале, и в мыслях.

От старой Кирочки остались худоба и любовь к какао, все же остальное взялось откуда-то извне, словно одолженное у посторонней девушки, волей судьбы ставшей соседкой или даже (это, пожалуй, точнее) сокамерницей.

Эта посторонняя имела татуировку на левом плече и работала в пункте сбора утильсырья.

Татуировка изображала черную грациозную ворону, горделиво примостившуюся на обломке сука. Глаз ее смотрел с плеча подозрительно, а цепкие когтистые пальцы на одной лапе складывались в нечто, в определенном ракурсе очень напоминавшее принятый среди людей неприличный жест.

Что же касается утиля, то сдавать люди приходили, как и в начале века (об этом она, правда, знала только понаслышке), по большей части бутылки, натыренные под скамейками да в мусорных бачках.

Чтобы не пачкать тонкие породистые ручки, Кирочка для принятия тары пользовалась грубыми хлопчатобумажными перчатками. Но каждый раз, рассортировав посуду по ящикам, она снимала эти защитные тряпки, чтобы положить деньги в протянутые ей ладони голыми, незащищенными пальцами.

И даже если ладони оказывались грязнее бутылок, она все равно не могла заставить себя предать высокий смысл простого человеческого тактильного контакта. Это было врожденным и совершенно органичным побуждением ее натуры.

Телевидение Кирочка оставила уже давно, почти сразу же, как шоу целителя вошло в моду и застыло в первой строчке в группе самых рейтинговых.

Большинство знакомых в тот момент решительно отказалось признать ее решение адекватным, так как и карьерные возможности, и перспективы заработка в этом шоу открывались беспрецедентные.

Но она не жалела об уходе и, вспоминая свои последние дни на той работе, вся внутренне содрогалась и съеживалась.

И не то чтобы у нее были реальные причины ненавидеть побившего все рекорды популярности кудесника, и не то чтобы после превращения ее начальницы Клары в его фанатичную последовательницу к Кирочке стали хуже относиться – нет. И все-таки она понимала, нутром чуяла, что оттуда надо бежать со всех ног. Пока не поздно.

Что поздно? Почему поздно? На эти вопросы у нее не было ответов. Ведь не собиралась же и она сама примкнуть к разрастающейся, как грибы после летнего дождя, пастве нового пророка? Нет, однозначно не собиралась. И все же боялась: то ли какой-то внутренней порчи, которой могла бы заразиться от тех, кто успел примкнуть, то ли физического вреда, который мог быть ей среди них причинен.

В общем, не понимая как, она тем не менее точно знала, что ей обязательно будет очень плохо, промедли она хоть мгновение. А потому поспешила уволиться и не получила вслед ни напутствия, ни хотя бы прощальных слов ни от Клары, ни от остальных сотрудников.

Только Дастин, который сам, впрочем, как-то резко обмяк и постарел после первого же грандиозного успеха целителя на экране, сказал ей, перед тем как она извлекла последнюю личную вещичку из ящиков своего бывшего стола:

– Ты правильно делаешь. Горжусь. Надеюсь, будешь счастлива.

– И вы бы уходили, дядя Дастин, – предложила Кирочка.

– Некуда мне, – нахохлился он.

– И мне некуда. Да это не беда. Куда – найдется, главное – откуда.

– Мне другой судьбы уж не построить, – покачал головой ответственный за техническое обслуживание студии. – Я, можно сказать, родился среди этих проводов, среди них и умирать буду.

– Умирать-то пока не надо.

– Да и мне не хотелось бы.

Вот и все. Весь короткий разговор.

Только Кирочка почему-то мысленно часто к нему возвращалась и начинала тревожиться, а не умер ли уже Дастин на самом деле. Не запутался ли среди кабелей, как среди хищных змей, которые вышли из подчинения заклинателя и поспешили впрыснуть ему в порядке мести весь накопившийся яд.

Тем более что там все подчинялось теперь другому заклинателю – очень красивому, но страшному человеку, принявшему присягу верности уже почти от всех жителей страны.

Кирочка и сама не понимала, откуда у нее брались силы оставаться инакомыслящей. Ведь раньше она не замечала за собой ни какой-то особенной воли, ни твердости характера. И все же к многомиллионной толпе алчущих чуда она упорно не желала присоединяться.

И в чудеса не верила, несмотря на их явную, тысячи раз продемонстрированную мощь.

«Врет он, – говорила она себе (вслух разве такое скажешь?). – Не чудеса это, а что-то другое. Не может такой человек чудеса творить».

Опять же, почему не может? Ну откуда ей знать почему? А только не может, и все.

Ценой этого упорства стала ее новая социальная позиция.

Во-первых, у нее не осталось друзей. Не то чтобы раньше их было много, но, по крайней мере, она находила компанию, с которой можно было обсудить стихи, надежды, забавные вещицы и забавные истории.

Теперь в любой разговор неизбежно и нагло встревала одна и та же тема: пророк, посланник Небес, Сын Божий – человек в темном, однажды встреченный лично ею в коридорах перед студией и снабженный микрофоном.

Говорить о нем ей уж точно не хотелось – вот и осталась одна.

По той же причине ей оказалось очень сложным найти работу. Ведь в любой конторе, в любом офисе, на любом производстве и за любым магазинным прилавком обсуждалось то же самое: в обеденный перерыв, в перекур, а то и постоянно, с короткими передышками на дыхание.

Ну и кроме того, она еще так и не получила порядкового номера, а без него на приличную работу было не устроиться.

В этом смысле пункт сбора утильсырья оказался идеальным местом. Спокойным, надежным, принадлежащим только ей и лишь время от времени впускавшим внутрь людей низкого социального ранга – именно то, что надо. Ведь они-то не стремились обсудить с ней или друг с другом очередное пролившееся с экранов и растекшееся по стране чудо. Потому что для себя они уже никаких чудес не ждали, а ждали грошей – на хлеб и чай или на что-нибудь погорячее.

Это было прекрасное сообщество. А самое славное, что она многих из них знала по именам.

По именам – не по номерам, потому что они слишком мало заботились о своем имидже в глазах государства, чтобы пойти в паспортный стол и внести в компьютер числовые соответствия своим никчемным, а потому и невостребованным персонам.

Кирочке это нравилось.

Так же как ей нравилась ее татуировка, которую она сделала в салоне неподалеку: просто шла мимо и вдруг решила заглянуть, потому что потянуло. И там ждала ее совершенно правильная птица, которая так уютно примостилась на ее плече и оживала при каждом ее движении.

И парень, который сделал ей татуировку, тоже был славный.

Его тоже обделили номером. А может, не обделили вовсе, но он просто не желал его использовать, а потому оставался просто Ником. Три буквы, будто сыгранные на тимпане.

Иногда они вместе обедали. Она угощала его горячим какао из маленького термоса, а он делился с ней квашеной капустой, которую изготовлял сам – с неменьшим мастерством, чем рисунки на человеческой коже.

А еще благодаря удобному расположению пункта сбора утильсырья – возле самого рынка у нее наконец-то появился настоящий друг. Он работал по соседству – в ветхом магазинчике, чью вывеску дожди и ветры выдубили добела. Теперь с большим трудом угадывалось, что там написано «Старая книга».

Хозяйничал в этой лавке не менее ветхий и не менее выдубленный годами старик, согбенный, но бодрый, в доисторических очках с дужкой, заклеенной пластырем, но с чрезвычайно живыми глазами за стеклами.

Он называл ее Кирочкой, а она его Ключником. Так у них уже давно повелось, с тех самых пор, когда они встретились впервые.

– Вы за моей лавкой не последите пять минут? – попросила его тогда Кирочка, молодым вихрем ворвавшаяся в эту обитель бумажного тлена. – У меня тут человек рассеянный деньги забыл, надо бы догнать, а запираться не хочу. Замки пудовые, пока с ними справлюсь – уже не догоню.

– Я послежу, – пообещал старик и вышел следом за нею, замерев на пороге, практически общем для их торговых точек.

– Вот спасибо! – сказала она, вернувшись. – Догнала, деньги отдала. Выручили.

– Не за что! Всегда пожалуйста. Еще понадоблюсь – заходи, не стесняйся.

В тот же день, заперев свою лавку, она увидела, что у соседа еще горит свет.

– Вот зашла на огонек, – сказала она и с любопытством уставилась на выцветшие корешки книг, заполнивших множество полок, от пола до потолка. – А что, неужели их кто-то еще читает?

– Почему бы нет? – ответил старик вопросом на вопрос.

– Так все же в интернете есть. И просто, и быстро, и места не занимает, и сумку не оттягивает.

– Старые книги – это что-то другое, – сказал старик. – С ними мудреешь больше. Даже один их запах может сделать тебя другим человеком, еще до того, как ты начнешь знакомиться с содержанием.

– Мне иногда старые книги в утиль сдают, на переработку бумаги.

При этих Кирочкиных словах старик дернулся, как будто ему сделали больно.

– Пожалуйста, я очень тебя прошу, – взмолился он. – Приноси их сначала мне. Я тебе платить за них буду. Только не отправляй сразу в переработку – вдруг что редкое, ценное попадется. Ведь такие книги убивать нельзя!

– Хорошо, буду приносить, – сразу согласилась она, и старик вздохнул с облегчением:

– Как же я раньше не догадался попросить?

– Да вы не переживайте. Ничего ценного не было. Так, ерундистика всякая.

– Ты любишь книги?

– Таких, как у вас тут, я и не читала почти. Все больше в компьютере.

– Хочешь почитать?

– Да, пожалуй. А можно?

– Можно. Чего бы тебе хотелось?

– Не знаю. Чего-нибудь, чтобы лучше понимать себя и жизнь.

– Тогда ты, девочка, в правильном месте. В этих книгах ключи ко всем ответам. Каждая книга – ключик.

– А вы, стало быть, Ключник? – улыбнулась она.

– Да, что-то в этом роде, – согласился он, тоже с улыбкой.

– Тогда я хочу ключ к ответу, почему у нас сейчас такое творится.

– К этому ответу есть много ключей. Вот тебе для начала первые два.

И старик побрел между полок, уверенно, как шкипер по палубе корабля. Она смотрела ему вслед и гадала: сколько ему лет? Семьдесят? Семьдесят пять? Еще больше? Или меньше, и он просто согнулся раньше времени от тяжести книг, которые выбрали его своим хранителем?

Пока она размышляла об этом, он уже вернулся и выложил на стол два потрепанных томика: Джордж Оруэлл «1984», Евгений Замятин «Мы».

– Они написаны в одном жанре. Называется антиутопия, – пояснил старик.

– Что это?

– Это противоположность утопии. Если утопия рассказывает о воплощенной мечте, то антиутопия – о воплощенном кошмаре.

– О, это интересно, – сказала Кирочка. – Спасибо вам, Ключник! Прочитаю, сразу верну.

– На здоровье! И знаешь что? – добавил старик. – Ты лучше об этом пока никому не рассказывай.

– Почему? – удивилась Кирочка. – Разве читать запрещено?

– Пока нет, – сказал он. – Пока нет.