Глава шестая
Утром я позвонила доктору Таттл.
— У меня рецидив бессонницы, — сообщила я, и наконец это было правдой.
— Это слышно по твоему голосу, — ответила она.
— У меня заканчивается амбиен.
— Ну, это плохо. Извини, я положу на минуточку трубку. — До меня донесся шум воды в туалете и какое-то горловое урчание (вероятно, доктор Таттл издала его, когда натягивала трусики), затем звук тоненькой струи в раковине. Она вернулась к телефону и кашлянула. — Мне плевать, что там скажут в Управлении по контролю за продуктами и лекарствами: кошмар — это повод для обновления твоих нейронных цепей. Тут действительно надо прислушаться к твоим инстинктам. Люди жили бы гораздо проще, если бы руководствовались порывами, а не рассудком. Лекарственные препараты так эффективны для лечения душевной болезни именно потому, что они исправляют наше суждение, наши оценки. Не пытайся думать слишком много. В последние дни я часто говорю об этом. Ты принимала сероквель?
— Каждый день, — соврала я. Сероквель абсолютно на меня не действовал.
— Прекращение приема амбиена может быть опасно. Как профессионал, я должна предупредить тебя, чтобы ты не управляла тяжелыми механизмами — тракторами или школьными автобусами. Ты принимала инфермитерол?
— Пока нет, — снова солгала я.
Если я скажу доктору Таттл правду, что из-за инфермитерола много дней бессознательно совершала самые разные поступки, не свойственные моей натуре, и что после этого препарата на меня не действовали все остальные таблетки, это точно насторожит ее. Я представила, что она скажет: «Потеря памяти может быть симптомом заболевания, в основе которого лежит стыд. Может, ты заражена сожалениями. Или болезнью Лайма? Сифилисом? Диабетом? Мне нужно, чтобы ты показалась такому-то доктору для тщательного обследования». И тогда все рухнет. Мне было необходимо полное доверие доктора Таттл. Психиатров в Нью-Йорке предостаточно, но мне трудно будет найти еще одного такого же безответственного и неадекватного, как доктор Таттл.
— Кажется, мне ничего не помогает, — сказала я ей по телефону. — Я даже потеряла веру в солфотон.
— Не надо так говорить, — ахнув, пробормотала доктор Таттл. Я надеялась, что она пропишет мне что-нибудь более сильное, даже сильнее, чем инфермитерол. Фенобарбитал. ДМТ. Что угодно. Но для этого мне надо было сделать так, чтобы эта мысль пришла в голову самой Таттл.
— Что вы посоветуете?
— Я слышала от нескольких уважаемых бразильских коллег, что регулярный прием инфермитерола способен активировать глубинный тектонический сдвиг. Их скрупулезная работа с использованием низких доз аспирина и методик выхода из астрального тела показала достаточную эффективность при лечении солиптического страха. Если это не поможет, мы сделаем повторный анализ. Возможно, нам придется вообще изменить подход к твоему лечению, — сказала она. — Существуют альтернативы лекарственным препаратам, хотя у них часто бывает более разрушительное побочное действие.
— Какое?
— Ты когда-нибудь влюблялась?
— В каком смысле?
— Мы меняем курс, когда это необходимо. Что касается лекарственных препаратов, то следующий уровень для тяжелых седативных обезболивающих средств домашнего применения является препарат под названием прогностикрон. Я видела, как он творил чудеса, но один из его выявленных побочных эффектов — пена изо рта. Мы не можем исключить того, что, возможно, у тебя неправильный диагноз — хотя теперь это случается редко, а в моей практике не было ни одного прецедента. Возможно, ты страдаешь от чего-то, как бы это объяснить… психосоматического. Ввиду такого риска я считаю, что мы должны быть более консервативными.
— Я приму инфермитерол, — коротко заявила я.
— Хорошо. И ешь каждый день побольше молочных продуктов. Тебе известно, что коровы могут выбирать между сном стоя или лежа? Будь у меня такой выбор, я знаю, что предпочла. Ты бы когда-нибудь готовила йогурт на плите? Не отвечай. Мы прибережем урок кулинарии для нашей следующей встречи. Теперь запиши это, потому что я подозреваю, что у тебя слишком сильный психоз и ты ничего не запомнишь: среда, двадцатого января, в два часа. И попробуй инфермитерол. Пока-пока.
— Подождите, — напомнила я, — амбиен.
— Я позвоню насчет него прямо сейчас.
Дав отбой, я посмотрела на дисплей. Было только воскресенье, 7 января.
Я прошла в ванную и провела ревизию аптечки, пересчитав на грязном кафельном полу все мои лекарства. Всего у меня было два амбиена, но еще тридцать добавятся, двенадцать штук розерема, шестнадцать тразодона, примерно по десять ативана, ксанакса, валиума, нембутала и солфотона плюс отдельные случайные препараты, которые доктор Таттл прописывала лишь один раз, «потому что повторное приобретение таких специфических лекарств может вызвать нездоровый интерес у страховщиков». Прежде этого запаса хватило бы на месяц нормального сна, не слишком глубокого, если не злоупотреблять амбиеном. Но в душе я знала: теперь все они бесполезны, как коллекция монет из далекой африканской страны, ружье без патронов. Инфермитерол лишил все другие препараты эффективности. Может, он излучал особую энергию на все, что было на полках, подумала я и, хотя понимала, что это чепуха, убрала все лекарства в аптечку, а флакон с инфермитеролом оставила на обеденном столе; его синяя пластиковая пробка горела, словно неоновый свет, пока я просматривала почту. Я приняла несколько штук нембутала и выбросила пустой флакон из-под диметаппа.
Я обнаружила письмо с биржи труда — оказывается, я забыла туда позвонить. Жалкое пособие все равно перестало поступать, так что потеря невелика. Я выбросила письмо. Еще пришла открытка от моего стоматолога, напоминавшая, что надо явиться на ежегодную чистку зубов. Чушь. Был счет от доктора Таттл за пропущенный визит — написанное от руки послание на обороте каталожной карточки: «12 ноября не поступила плата: 300 долларов». Возможно, она уже забыла об этом, и я отложила счет в сторону. Я выбросила купон из нового ресторана восточной кухни на Второй авеню. Выбросила весенние каталоги «Виктория сикрет», «Джей Крю», «Барни». Давнишнее извещение об отключении воды на полдня. Еще мусор. Я открыла распечатку дебетовой карты и просмотрела список трат. Я не обнаружила ничего особенного — в основном снятие наличных в банкомате бакалейной лавки. Всего несколько сот долларов в «Блумингдейле». И я подумала, что, возможно, белую шубу где-нибудь украла.
Еще в почте оказалась рождественская открытка от Ривы. «В это тяжелое время ты была рядом со мной. Не знаю, что я делала бы без такой подруги, как ты, как преодолела бы все жизненные бури…» Текст был написан так же убого, как и примитивная траурная речь, которую она произнесла на похоронах матери. Я выбросила открытку.
Мне не хотелось открывать конверт от финансового консультанта из опасения, что там окажется счет, который я должна оплатить. Это означало бы, что мне придется найти чековую книжку, выйти в город и купить марку. Но я все-таки, затаив дыхание, вскрыла письмо. Там была написанная от руки записка.
«Я пытался дозвониться до вас несколько раз, но ваш почтовый ящик полон. Надеюсь, что вы хорошо провели отпуск. Профессор съезжает. Я полагаю, вам следует выставить дом на продажу, а не искать нового съемщика. В финансовом плане вы выиграете, продав дом и вложив деньги в акции. Иначе дом просто будет стоять пустой».
Мой дом — пустое место, по его словам.
Но когда я закрыла глаза и представила в этот момент родительский дом, он не был пустым. Меня манили пастельные глубины набитого нарядами гардероба матери. Я вошла в него и посмотрела из-за висящих шелковых блузок на грубый бежевый ковер в ее спальне, на кремовую керамическую лампу на ночном столике. Моя мать… Потом я прошла по холлу, распахнула французские двери и оказалась в кабинете отца: косточка от чернослива на блюдце, огромный серый компьютер мерцает неоновым светом, стопка бумаг с пометками красным механическим карандашом, желтая тетрадь в твердой обложке, распахнутая и похожая на нарцисс. Журналы, газеты и скоросшиватели, розовые ластики, в которых мне внезапно почудилось нечто родственное гениталиям. Низенькая бутылка «Канада Драй», на три четверти пустая. Щербатое хрустальное блюдо с ржавыми скрепками, мелкие монеты, мятая обертка от пастилки, пуговица, которую он хотел пришить на рубашку, но так и не пришил. Мой отец.
Сколько волос, ресниц, чешуек кожи и обстриженных кусочков ногтей моих родителей уцелело между половицами после того, как в доме поселился профессор? Если я продам дом, новые владельцы, скорее всего, покроют деревянный пол линолеумом или вообще заменят. Они покрасят стены яркой краской, построят за домом веранду и засеют газон дикими цветами. И наш дом будет выглядеть весной, как соседний «дом хиппи». Родителям это бы не понравилось.
Я отложила письмо от финансового консультанта в сторону и легла на софу. Вероятно, я должна была что-то почувствовать — укол печали, томление ностальгии. Ощущение было странное, словно океаническое отчаяние, которое, если бы я снималась в фильме, следовало изобразить наплывом: я медленно качаю головой и роняю слезу. Крупным планом показать мое печальное, красивое, сиротское лицо. Потом последуют наиболее значимые моменты моей жизни: первые шаги, папа качает меня на качелях на фоне закатного солнца, мама купает меня в ванночке, полустершееся домашнее видео моего шестилетия в саду за домом — мне завязывают глаза и кружат, чтобы я затем нащупала хвост ослика. Но ностальгии все-таки не было. Эти воспоминания мне не принадлежали. Я просто ощущала зуд в ладонях, странный зуд, как бывает, когда ты готова выбросить с балкона что-то дорогое, но все-таки не выбрасываешь. У меня колотилось сердце. Я могу выбросить, сказала я себе — дом, это чувство. Мне было нечего терять. И я позвонила финансовому консультанту.
— Что мне выгоднее в финансовом плане? — спросила я. — Продать дом или сжечь? — Ошеломленное молчание в трубке. — Алло?
— Продать, несомненно, — наконец ответил консультант.
— На чердаке и в подвале остались кое-какие вещи, — начала я. — Мне придется…
— Вы сможете забрать их, когда мы начнем оформление. Время будет. Профессор выезжает в середине февраля, тогда мы и посмотрим. Я сообщу вам.
После разговора с консультантом я надела шубу и отправилась в «Райт эйд». Было холодно и ветрено, снежинки слетали с припаркованных машин, радугой сверкая в лунном свете. Проходя мимо бакалейной лавки, я уловила аромат поджаренного кофе, и мне захотелось взять порцию и выпить по дороге в аптеку, но я передумала. Сейчас кофеин мне не поможет. Я уже тряслась и нервничала. Я возлагала большие надежды на амбиен. Я надеялась, что четыре амбиена с диметаппом вдогонку вырубят меня хотя бы на четыре часа. «Мысли позитивно», — как любила говорить мне Рива.
В «Райт эйд» я присмотрела видео: «Телохранитель», «Могучие утята», «Парень-каратист», «Пули над Бродвеем» и «Эмма». Потом вспомнила с горечью суровую правду — мой видак сломан.
Женщина в окошке была старая и сухая, как птичка. Я никогда не видела ее раньше. На бейдже значилось ее имя — Тэмми. Самое противное имя на свете. Она заговорила со мной с клиническим профессионализмом, и это пробудило во мне ненависть к ней.
— Дата рождения? Вы были здесь раньше?
— У вас продаются видеопроигрыватели?
— Не думаю, мэм.
Я могла бы пробежаться до «Бест бай» на Восемьдесят шестой. Я могла бы взять кеб туда и обратно. Я упрекнула себя, что слишком ленивая. Но на самом деле к этому моменту, думаю, я покорилась судьбе. Меня не спасут никакие глупые фильмы. Возможно, я уже слышала над головой гром реактивных самолетов, их грохот в атмосфере моего сознания, который вскроет все стены, потом окутает руины дымом и слезами. Я не знала, как это будет выглядеть. Пока все было нормально. Я заплатила за диметрапп, амбиен, крошечную баночку мятных леденцов и затрусила домой по морозу, все еще дрожа, но уже ощущая облегчение. Таблетки и леденцы громыхали в кармане, словно змеи, при каждом моем шаге. Скоро я снова окажусь дома. Скоро. Бог даст, я засну.
Мимо прошел человек, выгуливающий собак, с целой сворой тявкающих шпицев и болонок на тонких поводках, похожих на хлысты. Собачонки безмолвно, как тараканы, семенили по сырому тротуару, такие крошечные, что я удивилась, как их не раздавят каблуком. Легко любить. Легко раздавить. Я снова вспомнила чучела собак Пин Си и нелепый миф о промышленной морозильной камере, в которой он убивал собак. В лицо мне ударил порыв ветра. Я закрыла горло воротником шубы и представила, как белый песец свернулся клубочком в углу морозильной камеры Пин Си, как там крутился туманный морозный воздух, огибая коровьи ребра и голяшки, ход моих мыслей замедлился, и скоро они свелись к отдельным слогам, отделившимся от их первоначальных значений, и я услышала, как они растягиваются в долгие ноты, словно корабельный ревун или сирена ПВО при авианалете или наступлении комендантского часа. «Это была проверка». У меня стучали зубы, а лицо онемело. Скоро. Морозильник звучал совсем неплохо.
— Только что для вас принесли цветы, — сообщил консьерж, когда я вошла в холл. Он указал на огромный букет красных роз, лежавший на каминной полке фальшивого камина.
— Для меня?
Неужели эти розы от Тревора? Неужели он передумал насчет своей жирной и старой возлюбленной? Хорошо ли это? Может, это начало новой жизни? Возобновление романтических отношений? Надо ли мне это? Мое сердце сжалось, словно у испуганной лошади. Идиотка. Я подошла и взглянула на цветы. В зеркале над камином отразился замороженный труп, все еще красивый.
Тут я заметила, что стеклянная ваза стилизована под череп. Тревор не прислал бы мне такую. Нет.
— Кто это принес? Вы видели? — спросила я у консьержа.
— Курьер.
— Азиат? — допытывалась я.
— Старый чернокожий. Пеший посыльный.
Среди цветов торчала маленькая карточка; слова были написаны девчоночьей шариковой ручкой.
— Моей музе. Позвони мне, и у нас все начнется.
Я перевернула карточку: визитка Пин Си с его именем, телефоном, электронным адресом и самой избитой цитатой, какие я встречала: «Каждый акт творения — изначально — акт разрушения. Пабло Пикассо».
Я забрала вазу с каминной полки и вошла в лифт; запах роз напоминал вонь от дохлой кошки в канаве. На моем этаже я открыла ковш мусоропровода и затолкала туда розы, но карточку оставила. Как бы Пин Си ни презирал меня — ведь я не уважала его самого и его творения, не хотела знать его, не хотела, чтобы он знал меня, — он все-таки польстил мне и напомнил, что моя глупость и суетность здесь, на месте, и никуда не делись. Хороший урок. «Ох, Тревор!»
Дома я сунула визитную карточку Пин Си за раму зеркала в гостиной, рядом с фоткой Ривы. Проглотила четыре амбиена и засосала диметаппом.
«Ты очень сонная», — мысленно проговорила я. Порылась в шкафу, нашла свежие простыни, постелила постель и легла. Закрыла глаза и представила темноту, представила поля пшеницы, зыбкие песчаные узоры между барханами в пустыне, представила медленное покачивание ивы над прудом в Центральном парке, представила, как смотрю из окна отеля в Париже на низкое, серое небо, изогнутые зеленые медные и шиферные крыши, щупальца черной стали на балконах и мокрые тротуары внизу. Я была в «Неукротимом» — запах дизеля, люди в плащах, слетавших с их плеч, руки придерживают шляпы, колокола вдалеке, двухтональная французская сирена, яростный, безжалостный рев мотоцикла, крошечные бурые птички, порхающие повсюду. Может, из-за угла выйдет Харрисон Форд. Может, я превращусь в Эммануэль Сенье и буду втирать в нёбо кокаин, сидя в мчащемся авто, и танцевать в ночном клубе, словно гибкая, бескостная змея, завораживая всех своими движениями. «Спи, немедленно!» Я представила длинный больничный коридор, вот толстобедрая сиделка в синей операционной униформе идет ко мне с мрачным видом. «Мне так, так жаль», — скажет она сейчас. Я отвернулась. Я представила Вупи Голдберг в «Звездном пути»: она стоит в бордовом комбинезоне в огромном окне, за которым бесконечное, таинственное космическое пространство. Она смотрит на меня и говорит: «Разве это не красиво!» Ах, эта улыбка. «Ой, Вупи, это потрясающе». Я делаю шаг к стеклу. Мои ноги путаются в простыне. Я не бодрствую, но и не могу пересечь черту, с которой начинается сон. «Давай. Шагай. Пропасть прямо тут. Еще два шага». Но я слишком устала, чтобы пробить стекло. «Вупи, ты можешь мне помочь?» Никакого ответа. Я настраиваю уши на звуки в квартире, на шум машин, медленно едущих по кварталу; хлопнула дверь, по тротуару процокали высокие каблуки. Может, это Рива, подумала я. Рива. «Рива?» Эта мысль вырвала меня из полудремы.
Внезапно я почувствовала себя очень странно, как будто моя голова отделилась и парила в трех дюймах над обрубком шеи. Я поднялась с постели, подошла к окну, приподняла ламель жалюзи и выглянула на улицу. Направила взгляд на восток, на унылый горизонт за рекой, хорошо различимый сквозь черные скелеты деревьев в парке Карла Шурца. Ветки колыхались на фоне бледного неба, потом перестали, застыли и вздрогнули. Почему они так тряслись? Что с ними случилось? Словно ленту видеоплеера перематывали вперед. Мой видак. Моя голова отплыла на несколько дюймов влево.
Я приняла три нембутала и последний ативан, потом шлепнулась на софу. Странное ощущение из головы перетекло в тело. Вместо внутренностей во мне был воздух. Я не могла припомнить, когда последний раз опорожняла кишечник. Что, если единственный способ заснуть — смерть? Может, мне надо посоветоваться со священником? Ой, какая нелепость. Я ворочалась. Лучше бы я никогда не принимала проклятый инфермитерол. Мне хотелось, чтобы все шло по-старому, когда еще работал мой видак, а Рива приходила со своими мелочами, и я могла на несколько часов раствориться в ее мелком мирке, а потом сбежать в сон. Возможно, таких дней уже не будет, ведь Рива пошла на повышение, а Кен исчез с ее горизонта. Вдруг она внезапно повзрослеет и отбросит меня прочь, словно реликт из неприятного прошлого, точно так, как я собиралась сделать с ней, когда закончится мой год релакса? Неужели Рива повзрослеет? Или она и сейчас уже сознает, что я ужасная подруга? Сможет ли она легко избавиться от меня? Нет. Нет. Она пассивная. Она зашла слишком далеко. Если бы видак все еще работал, я бы посмотрела на полном звуке «Деловую женщину», грызя мелатонин и крекеры в виде зверушек, если там еще что-нибудь осталось. Почему я перестала покупать их? Забыла, что когда-то была человеческим детенышем? Хорошо ли это?
Я включила телик.
Я смотрела «Закон и порядок». Я смотрела «Баффи — истребительница вампиров». Я смотрела «Друзья», «Симпсоны», «Сайнфелд», «Западное крыло», «Уилл и Грейс».
Время разделилось на получасовые интервалы. День за днем я мучилась и не спала. Иногда принимала головокружение и тошноту за сонливость, но когда открывала глаза, мое сердце начинало бешено колотиться. Я смотрела «Короля Куинса». Я смотрела Опру. Донахью. Шоу Рики Лейк. Сэлли Джесси Рафаэль. Гадала, может, я умру, и не испытывала никакой печали, только беспокойство насчет потусторонней жизни: вдруг там все будет таким же, как тут, таким же унылым и скучным. Если умру, думала я, пусть все закончится. И наступит тишина.
Как-то я поднялась с постели, чтобы попить на кухне воды из крана. Попив, выпрямилась и тут же начала слепнуть. Над головой горела люминесцентная лампа. Но поле зрения по краям стало черным. Словно облако, надвинулась тьма и закрыла часть комнаты. Я могла смотреть вверх и вниз, но черное облако не исчезало. Потом оно стало расти, расширяться. Я рухнула на кухонный пол и распласталась на холодных плитках. В душе я надеялась, что хоть теперь-то засну. Я пыталась не сопротивляться. Но спать не могла. Мой организм отказывался спать. Мое сердце стучало, как молот. У меня перехватывало дыхание. Вероятно, в тот момент я подумала, что прямо сейчас умру. Сейчас. Сейчас. Но сердце продолжало уныло и упорно стучать в груди, словно Рива в мою дверь. Я хватала ртом воздух. Я дышала. Я тут, думала я. Я не сплю. Мне показалось, что в дверь кто-то скребется. Потом послышалось эхо. Потом эхо того эха. Я села. Мне ударил в шею порыв холодного воздуха. «Кш-х-х-х», — сказал воздух. Это был шум крови в моем мозгу. Ко мне вернулось зрение. Я поплелась на софу.
Я смотрела Дженни Джонс и Мори Повича в ночной новостной программе «Ночная линия».
Когда пришло двадцатое января, я снова отправилась к доктору Таттл. Я была как пьяная, когда одевалась и шнуровала ботинки на резиновой подошве — нашла их в шкафу и не могла вспомнить, когда купила. Я ехала в лифте как пьяная, шла по улице как пьяная, так же чувствовала себя и в кебе. Я протопала по ступенькам к коричневому кирпичному дому доктора Таттл и целую минуту звонила по домофону, пока она наконец не подошла к двери. Заснеженная улица слепила меня. Я закрыла глаза. Я умирала. Я скажу об этом доктору Таттл. Я была на пороге смерти.
— У тебя огорченный вид, — будничным тоном заметила она через стекло из вестибюля. Под флисовой курткой с капюшоном на ней была длинная красная пижама. Волосы падали на лоб и закрывали верхнюю половину очков. На ее шее снова красовался ортез.
Я не была у нее больше месяца. В гостиной на радиаторе полная свечей менора таяла и роняла воск на противень. Искусственная елка была засунута в угол; ее верхняя треть отвалилась и торчала тут же, рядом, из упаковки для молока. Ветки были украшены бордовой мишурой и чем-то наподобие женских украшений — бусами из искусственного жемчуга, браслетами под золото и серебро, детскими тиарами со стразами и клипсами.
В офисе пахло йодом и шалфеем. Место медицинской кушетки, на которую не разрешалось присесть, занял огромный массажный стол цвета лейкопластыря.
— Я теперь дипломированный шаман, или шаманиха, если угодно, — сообщила доктор Таттл. — Если не хочешь стоять, можешь забраться на стол. Ты выглядишь плоховато, краше в гроб кладут. Кажется, есть такое выражение?
— Зачем вам массажный стол? — неожиданно для себя спросила я.
— Для мистической рекалибрации главным образом. С помощью медных штырей я определяю местонахождение лугубриаций в поле тонкого тела. Это древний способ целительства — находить и потом удалять хирургическим путем злокачественные энергии.
— Понятно.
— А под хирургическим путем я имею в виду метафизические операции. Типа магнитного отсасывания. Если тебе интересно, могу показать магнитную машинку. Маленькая, уместится в сумочке. Стоит сущую мелочь, хотя очень полезная. Очень. Не столько для страдающих бессонницей, сколько для заядлых игроков и вуайеристов — адреналиновых отбросов, другими словами. В Нью-Йорке полно таких типов, и я предвижу, что в этом году у меня прибавится работы. Но не волнуйся. Моих давних клиентов я не брошу. Вообще-то у меня вас немного. Поэтому и пришлось получать новый диплом. Дорого, но он стоит того. Сядь на него, — настаивала она, и я подчинилась, схватилась за край холодного кожзаменителя и влезла на стол. Мои ноги болтались, как у маленького ребенка. — Ты действительно выглядишь плохо. Спала в эти дни?
— Я уже говорила, что у меня со сном серьезные проблемы, — начала я.
— Можешь не продолжать. Я знаю, что ты собираешься сказать, — перебила меня доктор Таттл. Она вытащила из стола кусок медной проволоки и приложила кончик к своей щеке, вдавив нежную кожу. Ее кожа показалась мне более гладкой, чем я помнила, и меня поразило, что доктор Таттл, пожалуй, моложе, чем я думала. Возможно, ей было сорок с небольшим. — Это все инфермитерол. Не действует. Я права?
— Не совсем…
— Я точно знаю, что пошло не так, — сказала она и положила проволоку. — Пробник, который я дала тебе, содержал детскую дозировку. Он лишь замутил воду, так сказать. Мозг должен перешагнуть определенный порог, прежде чем начнет ненормально функционировать. Все равно что наливать ванну. Твоих нижних соседей это не касается, пока вода не хлынет через край.
— Я хотела сказать, что инфермитерол…
— Из-за протечек, — пояснила доктор Таттл.
— Понятно. Но я считаю, что инфермитерол…
— Минуточку, сейчас достану твою папку. — Она порылась в бумагах на столе. — Я не видела тебя с декабря. Как провела праздники?
— Нормально.
— Принес ли тебе Санта в этом году что-нибудь приятное?
— Эту шубу, — ответила я.
— Дни, проведенные с семьей, полны стрессов для людей с психическими проблемами. — Она поцокала языком, словно в знак сочувствия. Зачем? Она лизнула палец и стала медленно листать страницы моей папки, слишком медленно. До безумия. — Слепой ведет слепцов, — с тоской проговорила она. — Выражение, затасканное за столетия. Дело отнюдь не в невежестве. Речь идет об интуиции — шестом чувстве, которым наделены экстрасенсы. Как еще слепой может вести других? Ответ на этот вопрос связан с наукой больше, чем ты можешь предположить. Ты когда-нибудь видела, как доктора пытаются вернуть к жизни человека, у которого остановилось сердце? Люди не понимают, что такое электрошок. Это все равно что сидеть на электрическом стуле. Шокер. Психиатрия прошла долгий путь и проникла в духовную сферу. В тонкие энергии. Конечно, есть и скептики, но все они работают на крупные нефтяные компании. Теперь расскажи мне о твоих самых последних снах.
— Я не могу. Всегда их забываю. И я вообще не сплю.
— Мы не забываем ничего, понятно? Мы просто предпочитаем не обращать на что-то внимания. Ты можешь смириться с тем, что сама отвечаешь за провалы в памяти, и двигаться дальше?
— Да.
— Теперь позволь задать тебе стандартный вопрос. У тебя есть герои?
— Я думаю, моя героиня Вупи Голдберг.
— Подруга семьи?
— Она заботилась обо мне, когда умерла моя мать, — ответила я. Кто же не слышал о Вупи Голдберг?
— А как умерла твоя мать? Это произошло внезапно? Насильственным путем?
Я отвечала на этот вопрос уже полдюжины раз.
— Я убила ее, — сказала я теперь.
Доктор Таттл усмехнулась и поправила очки.
— Как же ты добилась этого, говоря метафорически?
Я напрягла извилины.
— Растолкла оксикодон и добавила ей в водку.
— На этом мы закончим, — заявила доктор Таттл, яростно царапая по бумаге шариковой ручкой, чтобы появилась паста. Я не могла смотреть. Никогда еще доктор Таттл не раздражала меня настолько сильно. Пришлось закрыть глаза.
У отца в кабинете на самом деле стояла белая мраморная ступка и пестик — старинные вещицы. Я попробовала представить, как взяла остатки его оксикодона и растолкла в ступке. Я видела, как напрягались мои руки, потом черпали чайной ложечкой белый порошок и сыпали в одну из «морозных» бутылок «Бельведера». Я потрясла бутылку.
— Теперь посиди минутку спокойно, — сказала доктор Таттл, оставив без внимания мои слова. Я открыла глаза. — Сейчас я оценю сдвиг в твоей личности. Сегодня я заметила, что твое лицо слегка несимметрично. Кто-нибудь говорил тебе об этом? Все твое лицо. — Она вытянула руку, зажав в ней карандаш, и прищурилась, измеряя меня. — Отклонение составляет примерно десять градусов. Против часовой стрелки, если смотреть от меня, но для тебя по часовой, когда ты вернешься домой и посмотришь в зеркало. Совсем незначительное отклонение, только тренированный взгляд способен это уловить. Но значительное отклонение от того, когда мы начали твое лечение. Так что понятно, почему у тебя возникли особые проблемы с засыпанием. Ты упорно работала, стараясь держать сознание в фокусе. Боюсь, это были напрасные усилия. Если ты позволишь своему рассудку свободно плавать, то сможешь легко приспосабливаться к изменяющейся действительности. Но инстинкт самокоррекции очень сильный. Ох, он мощный. правильно подобранные препараты смягчат импульс. Ты даже не догадывалась об изменениях в твоем лице?
— Нет, — ответила я и потрогала глаза.
Она сунула руку в бумажную сумку для продуктов и вытащила четыре пробника с инфермитеролом.
— Удвой свою дозировку. Это таблетки по десять миллиграммов. Возьми пару, — сказала она и подвинула коробки через стол. — Если всякая ерунда все равно не даст тебе спать по ночам, уверяю тебя, это очень несущественное отклонение.
Возвращаясь к себе, я посмотрела на свое отражение в тонированном окне. Мое лицо было в полном порядке: доктор Таттл явно свихнулась.
В золотистых дверях лифта я все-таки выглядела неплохо. Примерно как молодая Лорен Бэколл похмельным утром. Или как растрепанная Джоан Фонтейн. Отпирая дверь в квартиру, я была уже Ким Новак. «Ты красивее, чем Шэрон Стоун», — сказала бы Рива. Она была бы права. Я подошла к софе, включила телик. Джордж Уокер Буш произносил присягу. Я смотрела, как он, щурясь, произносил свой монолог. «Поощрение ответственности — это не поиск козлов отпущения, а призыв к совести». Что за черт? Что это значит? Что американцы возьмут на себя вину за все зло мира? Или только нашего собственного мира? Кому это надо?
И тут, словно я призвала ее сюда своим безмерным цинизмом, Рива снова постучалась в мою дверь. Я даже немного обрадовалась.
— Знаешь, я решилась на аборт, — сообщила она, проносясь мимо меня в гостиную. — Мне надо, чтобы ты сказала мне, что я правильно поступаю.
«Я прошу вас быть гражданами. Гражданами, а не наблюдателями; гражданами, а не подданными; ответственными гражданами, представляющими общество, призванное служить людям, и нацию с сильным характером».
— Этот Буш гораздо умнее, чем наш предыдущий. Правда? Как озорной щенок.
— Рива, я неважно себя чувствую.
— Я тоже, — отозвалась она. — Просто хочу проснуться и чтобы все уже было позади, а мне больше никогда не пришлось об этом думать. Я не стану говорить Кену. Разве что если почувствую, что должна сказать. Но только потом. Как ты думаешь, он будет переживать? Ой, меня тошнит. Ой, мне ужасно плохо.
— Хочешь что-нибудь принять от нервов?
— Господи, да, конечно.
Я вытащила из кармана шубы один из пузырьков инфермитерола, которые мне дала доктор Таттл. Мне было любопытно посмотреть, какой будет реакция Ривы — как у меня или нет.
— Что это?
— Пробники.
— Пробники? Это законно?
— Да, Рива, конечно.
— Но что это? Ин-фер-ми-те-рол? — Она посмотрела на коробочку и вскрыла ее.
— Он понижает чувствительность, — пояснила я.
— Неплохо. Я попробую. Как ты думаешь, Кен еще любит меня?
— Нет.
Я видела, как ее лицо разгорелось от злости, потом остыло. Она вытрясла одну таблетку и держала ее на ладони. Ее лицо было симметричным? А у других? А в моих глазах была ложь? Рива наклонилась и подняла с пола эластичную ленту для волос.
— Можно я возьму? — спросила она. Я кивнула. Она положила таблетку и завязала волосы. — Пожалуй, я посмотрю, что это, когда вернусь домой. Ин-фер-ми…
— Господи. Обычный препарат, Рива. И ты его не найдешь в интернете, — сказала я, хотя сама никогда и не пыталась. — Его пока нет в продаже. У психиатров всегда бывают пробники. Их присылают фармацевтические компании. Так у них заведено.
— Интересно, твой доктор получает пробники топамакса? Для похудения?
— Рива, пожалуйста.
— Так ты говоришь, это безопасно?
— Конечно, безопасно. Мне его дает моя докторша.
— Как он действует?
— Не могу сказать точно, — ответила я, и это была правда.
— Хм-м-м.
Я не могла быть честной с Ривой. Если бы я призналась в моих провалах, она бесконечно говорила бы со мной об этом. Мне было невыносимо даже представить, как она качала бы головой в сладком ужасе, потом пыталась взять меня за руку. «Расскажи мне все!» — воскликнула бы она, брызжа слюной. Бедная Рива. Вероятно, она и впрямь думала, что я способна делиться своими секретами. «Подруги навсегда?» Ей хотелось, чтобы мы заключили некий священный пакт. Она всегда стремилась заключать пакты, соглашения. «Давай договоримся, что будем вместе ходить на ланч хотя бы дважды в месяц. Обещай, что ты будешь гулять со мной каждую субботу в Центральном парке. Давай определим время, в которое будем перезваниваться каждый день. Поклянись, что поедешь со мной в этом году кататься на лыжах. Лыжи сжигают так много калорий».
— Рива, — сказала я. — Это снотворное. Прими его и ложись спать. Отдохни от своей одержимости Кеном.
— Дело не в одержимости. Речь идет о медицинской процедуре. Я никогда еще не делала аборт. А ты?
— Тебе хочется чувствовать себя лучше или нет?
— Ну, да.
— Не выходи из дома, когда примешь их. И никому не говори об этом.
— Почему? Потому что ты подозреваешь, что таблетки получены незаконно? Ты думаешь, что твоя докторша кто-то вроде наркодилера?
— Господи, нет. Просто доктор Таттл дала инфермитерол мне, а не тебе. Пациенты не должны делиться лекарствами. Если у тебя будет сердечный приступ, ей влетит. Я не хочу портить с ней отношения, не хочу судиться. Пожалуй, тебе и не стоит это принимать.
— Думаешь, мне вредно это принимать? Или вредно ребенку?
— Ты беспокоишься о том, что это навредит ребенку?
— Не хочу убивать его, когда он все еще во мне, — ответила она.
Я закатила глаза, взяла пузырек с кофейного столика, куда она поставила его, и вытрясла таблетку.
— Вот, я тоже приму. — Я открыла рот, бросила туда таблетку. Проглотила.
— Ладно, — сказала Рива и вытащила из сумочки диетический «Севен-ап». Положила инфермитерол на язык, словно принимала святое причастие, и выпила полпакета напитка.
— Чем мы теперь займемся?
Я не ответила. Просто села на софу и стала переключать каналы, пока не нашла один, где не показывали инаугурацию. Рива покинула кресло и уселась рядом со мной.
— «Спасенные звонком!» — сказала она.
Мы сидели и смотрели сериал. Рива периодически начинала болтать.
— Я ничего не чувствую, а ты? — Потом опять: — Зачем рожать ребенка, если мир катится в пропасть? — И снова: — Я терпеть не могу Тиффани-Амбер Тиссен. Она как рвань из трейлерного парка. Тебе известно, что в ней всего лишь пять футов пять дюймов? Я знала в школе девчонку, которая выглядела в точности как она. Джоселин. Она первая стала носить длинные серьги. — И еще: — Можно задать тебе один вопрос? Я раздумываю об этом какое-то время. Ты только не сердись. Но мне надо спросить тебя. Иначе я не смогу считать себя хорошей подругой.
— Давай, Рива. Спрашивай у меня все, что хочешь.
Когда проснулась через три дня, я все еще была дома, на софе, в своей шубе. Телик был выключен, а Рива исчезла. Я встала и попила воды из кухонной раковины. Или Рива, или я вынесла весь мусор. В квартире было странно чисто и спокойно. На холодильнике я увидела желтый стикер.
«Сегодня первый день отдыха в твоей жизни! Хoxo».
Я понятия не имела, что такого сказала, если Рива осмелела и оставила мне такую покровительственную записку. Может, я заключила с ней пакт во время моего очередного провала: «Будем счастливыми! Будем жить каждый день как последний!» Ух! Я подошла, сорвала записку и смяла ее в кулаке. Теперь я почувствовала себя чуточку лучше. Съела стаканчик ванильного йогурта «Стоунифилд», который не помню, как купила.
Я решила принять несколько штук ксанакса, просто чтобы успокоиться. Но когда открыла аптечку в ванной, там оказалось пусто. Все мои лекарства пропали. Все, до последнего пузырька.
У меня все оборвалось внутри. Я слегка обалдела.
Ничего себе!
Конечно, это Рива унесла мои лекарства. Сомнений не было. Она оставила мне лишь одну дозу бенадрила в фольге, дюймовый квадратик с двумя жалкими антигистаминными таблетками. Я с недоверием взяла его и захлопнула дверцу аптечки. Мое лицо в зеркале поразило меня. Я шагнула ближе и посмотрела, не исказилось ли оно еще больше после тех странных слов доктора Таттл. Я действительно выглядела по-другому. Я не могла определить точно, в чем дело, но появилось что-то, чего не было прежде. Что же? Может, я перешла в новое измерение? Смешно. Я снова открыла аптечку. Лекарства не появились. Чуда не случилось.
Вот уж не подозревала, что Рива может быть такой решительной. Может, я сама пыталась спрятать таблетки? Я принялась выдвигать ящики, открывать дверцы в коридоре, на кухне. Залезла на столешницу и заглянула на верхние полки. Там ничего не было. Я поискала в спальне, в ящике столика, под кроватью. Выгребла все из гардероба, ничего не нашла и запихнула все назад. Проверила все ящики. Потом вернулась в гостиную и расстегнула молнии на чехлах подушек. Может, я сунула таблетки в софу? Но зачем мне потребовалось это делать? Я нашла свой телефон — он стоял на зарядке в спальне — и позвонила Риве. Она не ответила.
— Рива, — оставила я сообщение на ее голосовой почте. Она трусиха, подумала я. Она идиотка. — Ты что, доктор медицины? Ты крутой специалист? Если к вечеру моя фигня не вернется в аптечку, между нами все кончено. Нашей дружбе конец. Я никогда не захочу больше тебя видеть. Это если я еще останусь в живых. Тебе не приходило в голову, что ты, может, не знаешь, почему я в таком состоянии? И что последствия могут быть ужасными, если я внезапно прекращу принимать свои лекарства? Если я не приму их, у меня могут начаться судороги, Рива. Аневризма. Невротический шок. Понятно? Полный коллапс клеток! Ты будешь очень сожалеть, если я умру по твоей вине. Уж и не знаю, как ты сможешь жить с этим. Сколько тебе придется вызывать у себя рвоту и заниматься на степпере, чтобы пережить такое ужасное преступление, а? Знаешь, что убийство того, кого ты любишь, — это крайне деструктивный акт? Повзрослей, Рива. Ты понимаешь, что это крик о помощи? Все чертовски печально, если хочешь знать. И вообще, позвони мне. Я жду. И честное слово, я чувствую себя плохо.
Я взяла оба бенадрила, села на софу и включила телик.
«При единодушном голосовании сто против нуля сенат утвердил Митча Дэниелса директором административно-бюджетного управления США в администрации президента Буша. Пятидесятиоднолетний Дэниелс был старшим вице-президентом фармацевтического гиганта «Эли Лилли энд компани», базирующегося в Индианаполисе».
Я переключила канал.
«На этой неделе начались переговоры между голливудскими сценаристами и продюсерами для предотвращения вероятных забастовок, которые могут привести к остановке производства телевизионных фильмов, а тысячи авторов лишатся работы в шоу-бизнесе. Катастрофические последствия такой забастовки отразятся прежде всего на телевидении, где зрителям буквально будет нечего смотреть».
Это звучало не так плохо. Или на меня действовал бенадрил?
Тут я заметила еще один стикер. Он был налеплен на сломанный видак. Вот ужас! Вероятно, еще одно банальное послание Ривы, наставление «жить полноценной жизнью». Я встала и сорвала его. Так и есть, банальность: «Все, что ты можешь вообразить, реально. Пабло Пикассо». Только вот почерк не Ривы. Я даже не сразу узнала его. Это был Пин Си.
Я бросилась в туалет.
Рвота напоминала кислый, приправленный молоком сироп. Брызги попали мне на лицо. Я увидела, как в ней крутились две таблетки бенадрила, которые я недавно проглотила. Несколько дней назад я, возможно, и попыталась бы их выудить, но они все равно уже почти растворились. Пускай улетают, сказала я себе. К тому же два бенадрила — это просто ерунда. Все равно что тушить лесной пожар соплями. Или укрощать льва, прислав ему почтовую открытку. Я спустила воду и села на холодный кафель. Какое-то время вокруг меня кружились стены, покачивался пол, словно на корабле в шторм. Мне было паршиво. Мне что-то было нужно. Без этого я просто свихнусь. Я чувствовала, что умираю. Я прибавила громкость звонка на телефоне, чтобы услышать, когда позвонит Рива. Медленно встала. Почистила зубы. Мое лицо в зеркале было красным и мокрым от пота. Это был гнев. Это был страх.
Я снова села на диван, уставилась на телеэкран и положила ноги на кофейный столик. Я смяла идиотскую записку, которую оставил Пин Си. Потом положила ее на язык, и она медленно растворялась. На канале киноклассики у Теда Тернера показывали «Сибил». Я решила сохранять спокойствие. Я жевала и по кусочкам глотала размокшую бумажку. «У Салли Филд булимия, — сказала бы Рива, если бы оказалась в комнате. — Она сама откровенно говорила об этом. Джейн Фонда тоже. Все это знают. Помнишь ее ляжки в тех видео с упражнениями? Они были не натуральными».
— Ох, замолчи, Рива.
— Я люблю тебя.
Может, и правда. Вот почему я ее ненавидела.
Интересно, для моей матери было бы лучше, если бы я украла все ее лекарства, как Рива украла мои? Риве повезло, что ее мучит только мысль о горящем теле ее матери. «Индивидуальные сковороды». Тело ее матери хотя бы уничтожено. Его больше нет. Моя же умершая мать лежала в гробу, став усохшим скелетом. Мне все-таки казалось, что она готовилась к чему-то, что ждало ее на том свете, и страдала перед смертью, поскольку вся иссохла и стала дряблой. Ругала ли она меня? Мы похоронили ее в ярко-розовом костюме от Тьерри Мюглера. Ее волосы были безупречными. Ее помада была безупречной, кроваво-красной, «Кристиан Диор 999». Интересно, выцвела ли сейчас помада там, в могиле? В любом случае мать превратилась в твердую кожуру наподобие сброшенного панциря огромного насекомого. Такой моя мать и была. А если бы я перед тем, как вернуться в школу, выбросила в унитаз все ее лекарства и вылила весь ее алкоголь? Может, в душе она и хотела, чтобы я это сделала? Может, это наконец сделало бы ее счастливой? Или, может, оттолкнуло бы ее от меня еще дальше? «Моя родная дочь!» В моей душе еле уловимо зашевелилось сожаление. Я подумала, что оно пахло, как мелкие металлические деньги. Воздух на вкус был похож на батарейку, когда до нее дотронешься языком. Холодный и электрический. «Я не готова занимать пространство. Простите меня за то, что я живу». Может, у меня начались галлюцинации. Может, у меня был инсульт. Мне был нужен ксанакс. А еще клонопин. Рива забрала даже мою пустую бутылку жевательного мятного мелатонина. Как она посмела?
Я составила мысленный список препаратов, которые хотела принять, а потом представила, что пью их. Сложила ладонь ковшиком и высыпала на нее невидимые таблетки. Я глотала их по одной. Не помогло. Меня прошиб пот. Я вернулась на кухню и выпила воды из-под крана, потом сунула голову в холодильник и увидела бутылку текилы «Хосе Куэрво», завернутую в мятый пластиковый пакет. Я обрадовалась, что это не человеческая голова. Я пила текилу и сердито смотрела на фотку Ривы. Потом вспомнила, что у меня есть ключи от ее квартиры.
Я НЕ БЫЛА В ВЕРХНЕМ Вест-Сайде несколько лет, с того дня, когда я в последний раз приезжала к Риве. Эта часть города казалась мне безопасной, рациональной. Все здания были массивнее. Улицы шире. Там ничего не изменилось за последние годы после моего окончания «Коламбии». Вестсайд-маркет. Риверсайд-парк. 1020. Вест-Энд. Дешевая пицца ломтиками. Может, поэтому Рива любила ее. Дешевая выпивка. Булимия стоит недешево, если у тебя тонкий вкус. Мне всегда казалось нелепым, что Рива решила остаться там после окончания учебы, но теперь, проезжая по Верхнему Вест-Сайду в кебе в моем состоянии лихорадки и отчаяния, я поняла, что жизнь в прошлом дарила тебе стабильность.
Я несколько раз нажала на кнопку звонка Ривы в ее доме на Девяносто восьмой улице Вест-Сайда. Ативан меня порадует, думала я. И, как ни странно, мне ужасно хотелось еще лития. И сероквель. Несколько часов слюнотечения и тошноты звучали как очистительная мука перед крепким сном — на амбиене, перкосете, одном вискодине, который я принимала. Я думала, что заберу у Ривы свои таблетки, поеду домой, просплю часов десять, встану, выпью стакан воды, чуточку перекушу, а потом посплю еще десять часов. Пожалуйста!
Я снова нажала на звонок и ждала, представив, как Рива топает по кварталу к ее дому с дюжиной пакетов с продуктами из «Агостино», как на ее лице отразятся шок и стыд, когда она увидит, что я жду ее, а ее руки будут заняты печеньем, мороженым, чипсами и пирожными или чем-то там еще, что любила Рива есть, а потом выташнивала. Ну и нервы у нее. И лицемерие. Я ходила кругами по ее убогому маленькому вестибюлю и яростно нажимала на звонок. Я не могла ждать. У меня были ее запасные ключи. И я вошла без спросу.
Поднимаясь по ступенькам, я чувствовала запах уксуса. Я чувствовала запах чистящего средства. Кажется, еще и запах мочи. Лиловатая кошка, словно сова, сидела на перилах второго этажа. «Видеть во сне животных — плохо, последствия могут быть самые нехорошие», — сказала мне как-то раз доктор Таттл, гладя своего жирного урчащего кота. Мне захотелось спихнуть кошку вниз, когда я поравнялась с ней. У нее был невероятно самодовольный вид. Вот и квартира Ривы. Я постучала в дверь. Не было слышно ничьих голосов, только завывание ветра. Я ожидала увидеть Риву в квартире. Наверняка она носит дома розовую фланелевую пижаму с кроликами из мультиков и мохнатые розовые шлепанцы. И она будет в какой-нибудь странной сахарной коме или начнет истерично рыдать, потому что «не знает, как ей справиться с реальностью» или еще из-за какой-нибудь чепухи. Серебристый ключ открыл дверь ее квартиры. Я вошла.
— Привет!
Я могла бы поклясться, что уловила в темноте запах блевотины.
— Рива, это я. Твоя лучшая подруга.
Я щелкнула выключателем у двери, и квартира осветилась жарким, розоватым светом. Почему именно розоватым? Квартира была неопрятная, тихая, душная — такая же, как и раньше.
— Рива? Ты тут?
Пятифунтовая гиря удерживала открытой створку окна в гостиной, но свежий воздух не поступал. На карнизе для штор был закреплен тренажер для бедер, цветастые шторы были раздвинуты и перехвачены зажимом.
— Я пришла забрать кое-что свое, — сказала я, обращаясь к стенам.
Пачки, связки «Космо», «Мари Клэр» и еженедельника «Мы». Единственным изменением в гостиной был вращающийся скринсейвер на огромном компьютере «Делл», который стоял на маленькой консоли в углу и был загорожен сушилкой, загруженной свитерами от Энн Тейлор и рубашками «Банана репаблик». Еще там висели полдюжины выцветших белых спортивных бюстгальтеров и множество пар нейлоновых чулок телесного цвета.
— Рива! — позвала я, отодвигая ногой груду ярких кед в гостиной.
На кухне высохшее слоеное пирожное с вмятинами от пальцев лежало на столешнице рядом с коробочкой спреда «Я не могу поверить, что это не масло» и кленовым сиропом без сахара. В раковине груды немытой посуды. Мусорный контейнер доверху набит упаковками от всякой дряни и огрызками яблок. Половинка вафли из тостера, намазанная арахисовым маслом, грязный пакет из-под моркови, сплющенная упаковка диетического напитка «Севен-ап» — все это находилось в картонке возле контейнера. Баночки «Севен-ап» стояли всюду. В стакане с апельсиновым соком плавали плодовые мушки дрозофилы.
На полках я увидела то, что и ожидала, — травяные чаи с послабляющим действием, метамуцил, заменитель сахара, стопки консервированных супов «Здоровый выбор», консервы из тунца. Чипсы «Тоститос». Крекеры «Голдфиш». Арахисовая паста «Скиппи» пониженной жирности. Мармелад без сахара. Сироп «Хершис» без сахара. Рисовые крекеры. Диетический попкорн для микроволновки. Множество пачек желтой смеси для выпечки кекса. Когда я открыла морозильную камеру, оттуда повалил пар. На стенки намерз толстый слой льда. Внутри лежал замороженный йогурт без жира. Фруктовое мороженое без сахара. Покрытая изморозью бутылка водки «Бельведер». Дежавю. Новый любимый напиток Ривы, как она мне сказала, — я была тогда уже на инфермитероле? — низкокалорийный «Гаторейд» и водка.
«Ты можешь пить это весь день, и не будет обезвоживания».
— Рива, если ты прячешься от меня, я тебя найду! — крикнула я.
Спальня Ривы была чуть больше, чем двуспальный матрас, который, по ее словам, ей отдали родители, когда мать заболела, «и они купили две двуспальные, потому что маму по ночам мучили боли, она не спала и мешала спать отцу». На электронных часах, видневшихся между упаковками «Севен-ап» на ночном столике, горели зеленые цифры. 16:37. Я ощутила запах арахисового масла и — опять — горьковатую вонь блевотины. Одеяло от Лоры Эшли было свернуто и лежало на краю матраса. На простынях виднелись пятна от еды. Я заглянула под кровать и увидела только туфли, другие пачки журналов, пустые стаканчики из-под йогурта, бумажные пакеты из «Бургер кинг», сплющенные, словно сдувшиеся футбольные мячи. В ящике столика лежал бордовый вибратор, дневник в вощеной зеленой обложке, бордовая маска для глаз, пачка вишневых леденцов «Лайфсейверс», фотография матери Ривы в костюме тигра — она робко улыбается, в ее глазах отразилась вспышка, она сидит на той покрытой пленкой софе в Фармингдейле, у нее на коленях пятилетняя Рива, наряженная крошечным Винни-Пухом. Рука матери обнимает ее мохнатый желтый животик. Я взяла дневник и заглянула в него. Это была просто ежедневная фиксация цифр, математических сумм и подсчетов, финальные результаты обведены кружком и аннотированы либо улыбкой, либо хмурой мордочкой. Последняя запись была сделана 23 декабря. Вероятно, Рива бросила игру в числа, когда умерла ее мать.
Я представила Риву, как она, набив желудок аспартамом и пепсидом, спала на этом матрасе. По утрам она собиралась с силами и выходила в мир, на лице — маска спокойствия. И это у меня были проблемы? Кто тут настоящая бестолочь, Рива? Я ненавидела ее все больше и больше.
Ванная выглядела так, словно принадлежала паре близнецов-подростков, готовящихся к конкурсу красоты. Я уловила запахи плесени, блевотины и лизола. Розовый органайзер с карманами был набит кисточками и аппликаторами всех форм и размеров, косметикой, лаком для ногтей, крадеными пробниками, множеством баночек блеска для губ от «Мейбелин». На полке лежали два фена, щипцы для завивки, маленький утюг, заколки для волос со стразами и пластиковая лента для волос. Вырезки из модных журналов были наклеены по краям зеркала над низким туалетным столиком и раковиной: реклама джинсов «Гесс» с Клаудией Шиффер. Кейт Мосс в ее «кельвинах». Силуэты. Линда Евангелиста. Кейт Мосс. Кейт Мосс. Кейт Мосс. Плошка с ватными тампонами и палочками. Плошка с простыми заколками. Две огромные бутылки «Листерина». Рядом с чашкой, из которой торчала дюжина зубных щеток, все пожелтевшие и стершиеся, я обнаружила пузырек викодина. Викодин! От стоматолога. В пузырьке остались двенадцать таблеток. Я проглотила одну и сунула в карман остальные. Другие лекарства я нашла под раковиной в плетеной коробке, крышка которой была перевязана розовой ленточкой, вероятно, когда-то купленной на Пасху на большой распродаже. Может, раньше там лежали шоколадные яйца. Внутри оказались: диурекс, ибупрофен, майланта, дульколакс, дексатрим, мидол, ампирин, фенфен. Подарочная сумка из «Виктория сикрет» была задвинута в угол шкафчика. А внутри — о радость! Мой амбиен, мой розерем, мой ативан, мой ксанакс, мой тразодон, мой литий. Сероквел, лунеста. Валиум. Я засмеялась. Я ликовала. Наконец мое сердце успокоилось. Руки чуточку дрожали, а может, они дрожали и раньше.
— Слава богу, — сказала я. Сквозняк захлопнул дверь ванной с торжественным грохотом.
Я насчитала три лития, два ативана, пять амбиенов. Это обещало мне приятный меланж, роскошное свободное падение в бархатную черноту. И пара таблеток тразодона, потому что тразодон утяжелял амбиен, так что если я засну, то опущусь на самое дно. Я подумала, что это меня стабилизирует. И, пожалуй, еще один ативан. Для меня ативан как свежий воздух. Прохладный бриз, слегка шипучий. Это было хорошо. Серьезный отдых. У меня потекли слюнки. Крепкий, добрый американский сон. Эти таблетки уберут остатки инфермитерола из моего мозга. Тогда я почувствую себя лучше. Тогда приду в себя. Мне будет проще жить. Проще думать. Мой мозг будет подмазан. Я посмотрела на таблетки в своей руке. Это было как моментальный снимок. Прощай, плохой сон. Я пожалела, что у меня нет камеры, чтобы задокументировать эту сцену. «Забудь меня, Рива, — скажу я, бросив фотку ей в лицо. — Ты больше никогда меня не увидишь». Но разве меня это волновало? Не думаю. Если бы даже тело Ривы висело, подвешенное за шею, за шторкой ванны, я бы просто пошла домой. Но этот момент был церемониальным. Я вернула магию сна. Теперь я буду спать.
Вода в кране была оранжевая и на вкус будто кровь. Я не хотела запивать мои драгоценные таблетки этим сатанинским потом. Решив взять воду на кухне, я подошла к двери и попыталась ее открыть. Она не открывалась. Я крутила замок, дергала ручку. «Рива!» Что-то сломалось или заклинило. Я сунула пригоршню таблеток в карман шубы и снова покрутила ручку, нажимая на нее, дергая. Но все напрасно Я оказалась заперта внутри. Я стала барабанить в дверь.
— Рива! — снова крикнула я.
Ответа не было. Сев на мохнатую розовую крышку унитаза, я минут двадцать крутила дверную ручку. Мне либо придется вышибать дверь, либо ждать возвращения Ривы с работы. В любом случае меня неминуемо ждала стычка с Ривой. Я знала заранее, что она скажет.
— Я долго не вмешивалась. У тебя были проблемы. Я больше не могла смотреть, как ты убиваешь себя.
И вот что я, готовая убить ее, сказала бы в ответ, бурля от злости:
— Я признательна тебе за заботу, Рива. Но я принимаю лекарства под наблюдением доктора. Можешь за меня не волноваться. Если бы это было некошерно, мне бы не позволили это делать. Все под полным контролем!
Или, может, она прибегла бы к эмоциональному шантажу:
— Несколько недель назад я похоронила мать. И я не хочу похоронить и тебя тоже.
— Ты не похоронила мать.
— Ну, кремировала.
— Я хочу, чтобы меня похоронили в море, — сказала бы я ей. — Заверните меня в черный парус и бросьте за борт. Как честного пирата.
Отодвинув тронутую плесенью шторку, я повесила пальто на крючок для полотенец, легла в ванну и стала ждать. В те часы до возвращения Ривы я не спала. Я так и знала, что не засну. Мне надо было выбраться из всего этого — из ванной, из плена лекарств, бессонницы и моей неудачной, нелепой жизни.
И тут ко мне пришло решение всех проблем; оно спикировало в мой мозг, словно орел на скалу. Оно как будто все время описывало круги надо мной, изучая мельчайшие детали моей жизни, складывая их как фрагменты пазла в цельную картину.
— Вот он, выход. — Теперь я точно знала, что мне делать: нужно, чтобы меня заперли.
Если одна таблетка инфермитерола отключает мое сознание на три дня, то получается, у меня их достаточно, чтобы дотянуть до июня. Мне нужен только тюремщик, и тогда я смогу погрузиться в непрерывный сон, не опасаясь, что выйду из квартиры и вляпаюсь в какую-нибудь историю. Все это можно было решить. Инфермитерол будет на меня действовать. Я испытывала облегчение, почти радость. Я совершенно не злилась, когда Рива наконец пришла домой и с усилием открыла дверь ванной. Увидев меня, она взвизгнула, сурово выразила опасения по поводу моего рассудка и выпроводила из квартиры, вероятно, потому, что ее желудок был полон всякой дряни, а ей надо было его очистить.
Я оставила у нее таблетки — все, кроме инфермитерола.
Дома я вызвала слесаря, договорилась с Пин Си о встрече на следующий день и позвонила доктору Таттл, чтобы сообщить ей, что в ближайшие четыре месяца я у нее не появлюсь.
— Надеюсь, мне вообще больше не придется лечиться у вас, — сказала я.
— Я постоянно слышу такое от пациентов, — ответила она.
Это был последний раз, когда мы с ней общались.
