Глава 8
Хелмская мудрость

– А, дошло! – сказал Ленни наконец. – Молчание.

Я простоял на крыльце всего минут пять, но показалось, что прошел час, пока он задавал мне вопрос за вопросом, ожидая, когда я все-таки заговорю. Но я не произносил ни звука – и даже не пытался. Как бы ни хотелось мне выразить понятое, говорить об этом казалось бессмысленным.

Больше ничего не говоря, Ленни жестом пригласил меня внутрь и усадил у огня. Молчал он долго, а затем заговорил.

– Людям кажется, что сказительство сводится к болтовне, а оно не сводится. Все дело в молчании – и в том, какую форму ему придать. Молчание – наш холст. Это глина, из которой мы лепим мир, мрамор для резки. И чем мы режем по этому мрамору? Словами! Мы начинаем историю с молчания, и чем оно полнее, тем лучше. А когда умолкаем… – Ленни выдержал длинную паузу. – …удается увидеть – даже почувствовать – форму созданного нами молчания. Если ты добрался до молчания, Джоэл, считай, полпути уже пройдено.

Я все молчал, впитывая эту редкую похвалу.

– Знаешь, – продолжил он, – я как раз думал, в какой же истории ты оказался. Трудно сказать, конечно, – она все время меняется, как линии на ладонях. Все потому, что Бог там, наверху, перемешивает сюжетные ходы, добавляет подробности. И когда вроде бы ясно, что к чему, тут же появляется что-нибудь новенькое. Сейчас мне кажется, что ты, может, где-то в Хелме. Про Хелм слыхал же, да? О польском еврейском городке дураков?

Конечно же, я слыхал. Те самые истории, какие мама чуть было не рассказала мне. С тех пор я слышал многие из них – и десятки хелмских баек рассказывал на концертах. Но стоило Ленни произнести слово «польском», до меня вдруг дошло. Я вытащил ручку и записал на клочке бумаги: «Polish – polish».

– Очень хорошо, – сказал он. – «Польский» – «полировать», «Иов» – «работа». Видишь? В конце концов все загадки разгадывают сами себя. И когда это случается, необходимо искать новые. Потому что если не искать, возникает опасность сделаться мудрым – мудрым, как дураки из Хелма, ищущие потерянное под фонарем, потому что там светлее. Дурость не в их поступках, а в том, что они считают себя мудрецами.

Ленни надолго рассеянно уставился в сторону. Наконец вновь обратился ко мне.

– Я рассказывал тебе про Пёрл?

Я покачал головой.

– Нет? Ничего удивительного, – он вздохнул. – Она была «небезупречной женщиной». Ну, ты наверняка знаешь ту байку, – нет, я не знал. – Про Муллу Насреддина.

Мне всегда нравились байки об этом великом суфийском мистике, об этом лысеющем шуте-проказнике, и я устроился поудобнее, предвкушая удовольствие.

– Насреддина постоянно просили о напутствии новобрачным. И вот однажды ученики спросили его, почему он сам не женится. «А, я решил жениться, лишь когда найду идеальную женщину, – пояснил он. – Много лет я искал, встречался со многими женщинами – добрыми, красивыми, умными. Но ни одна из них не была безупречной. У каждой имелся какой-нибудь мелкий изъян. И вот однажды, – продолжал Насреддин, – я увидел ее. Понял мгновенно. Ни единого вопроса не мелькнуло у меня в голове. Безупречна во всех отношениях. Разумеется, я познакомился с ней и обнаружил, что она, несомненно, сокровище без всяких недостатков». «Так почему ж вы не женились на ней?» – поинтересовались ученики. Насреддин вздохнул. «Возникла одна трудность». – «Вы обнаружили изъян?» Насреддин покачал головой. «Нет. Все просто – она искала безупречного мужчину».

Ленни покачал головой.

– Пёрл была небезупречна именно так, как надо. Годы напролет искал я ее – мне не хотелось все испортить, как мне это удалось в первом браке. Катастрофа. Но через час после встречи с Пёрл я знал, что она – как раз та самая. Я видел это в ее лице. Ощущал это до самой глубины души. Наша встреча должна была случиться. И знаешь, что произошло дальше?

Я ждал продолжения.

– Мы поженились. Она стала моей второй женой. Пёрл была джазовой танцовщицей. Приехала из Новой Зеландии. Она жила и дышала музыкой. Мы провели медовый месяц на Фиджи, пили манговый нектар под звездами, – Ленни примолк, лицо сделалось мечтательным. – Мы вернулись сюда, купили этот дом и зажили вместе, – покачал головой. – Счастливы были на всю катушку. Знаешь, можно прожить, не осознавая, насколько ты одинок, всю жизнь, пока не влюбишься.

С некоторым усилием Ленни выбрался из кресла, сходил к себе и вернулся с фотографией в серебряной рамке. Протянул ее мне. На снимке была ясноглазая женщина в каштановых кудрях.

– Красавица, правда? Но через месяц после свадьбы у нее нашли рак яичников. Еще через пять месяцев она умерла. У меня с ней было всего десять месяцев, – Ленни замолчал, и я заметил слезы. – Но те десять месяцев… величайший подарок в моей жизни. И делались они все слаще, день ото дня. Слаще – но не проще. Это был ад. Врачи, операции, химиотерапия, лекарства. Она таяла на глазах, у нее выпали волосы, но она была великолепна. И становилась все прекраснее, каждый день, до самого конца. Я прожил за те полгода больше, чем за всю остальную жизнь.

Ленни смотрел в сторону какое-то время, а потом произнес:

– Никогда не чувствуешь себя живее, чем рядом со смертью.

Я уехал от Ленни в тот вечер, изумляясь, насколько разными бывают истории – как одни заставляют нас смеяться, а другие плакать. Размышлял о историях на сон грядущий, под которые мы засыпаем, о дзэнских притчах, что, наоборот, будят нас своими странными, парадоксальными поворотами. Есть и другие байки с таким же действием – они подкрадываются незаметно, когда мы меньше всего их ждем. Последняя байка Ленни что-то во мне открыла. Я почуял это, как только вышел от него: мир показался мне ближе. Дорога домой и сам дом, когда я увидел его, поджидавший меня у крыльца мешок с мусором – ничто не изменилось, но я обнаружил, что вижу все это гораздо яснее. Не лучше и не хуже прежнего, а попросту с глянцем подлинности.

История о Пёрл проникла в меня глубоко и дальше неделю за неделей всплывала вновь и вновь, особенно по ночам. Я думал о смерти – не только о смерти отца, о ней-то я размышлял долгие годы, но и о своей собственной, которой избежал благодаря удалению опухоли. Осознал, что, целиком сосредоточившись на возвращении себе голоса, я толком не проникся мыслью, до чего близок был к смерти.

Однажды я проснулся перед самым рассветом и по привычке заглянул к детям. Илайджа крепко спал. Я долго на него смотрел при свете ночника – и на флажки, разбросанные по всей комнате. Он недавно взялся изобретать флаги стран, какие сам же придумал, – там жили Крошки Бини; флаги были сделаны из деревянных кулинарных шпажек и клочков белой простыни, которую нарезала Тали. Сколько-то флажков лежало в корзине, я порылся в ней и извлек то, что искал. Флажок еще не был раскрашен, и я его позаимствовал. Уселся по-турецки на пол и стал им размахивать.

Минуту спустя проснулась Микейла, потерла глаза и выбралась из постели. Подошла, устроилась у меня на коленях. Дочка молча смотрела то на флажок, то на меня, и я ощутил себя самым везучим человеком на свете.

На следующее утро я пек блины детям на завтрак – такое у меня любимое отцовское занятие. В голове крутилось «О, что за дивное утро!» из мюзикла «Оклахома!», и пусть и не спеть мне, я ее насвистывал. В то утро я стал поваром забегаловки: дети заказывали мне разные блины, и я послушно исполнял все их пожелания.

– Мне с буквой «И», – попросил Илайджа.

– А мне – с «М», – сказала Микейла.

Пока пек им блины, я посматривал на них – и вдруг ощутил нечто странное, и назвать это чувство не смог. Что это?

– Это «М» или «И»? – спросила Микейла.

– Зависит от того, как посмотреть, – ответил Илайджа. – А вот это что такое? – он показал на огромный блин, который я только что испек, размером с тарелку, весь в дырочках.

Стоя между ними, я притянул обоих к себе и тихо прошептал:

– Это карта… звездного неба.

Оба расцвели от радости, и тут-то меня осенило. Немудрено, что я не сразу распознал это чувство – давненько не возникало оно.

Я был счастлив.