Глава 6
Пограничник

– Это самое трудное, – говорил Ленни, расхаживая по комнате и помахивая сигарой, – увидеть то, что у тебя прямо перед носом. Бог свидетель, я потратил бóльшую часть жизни на поиски просветления на вершинах гор – и вот я здесь, там же, где и начал. Все по кругу, – и, чтобы подчеркнуть сказанное, он попытался выдуть колечко из дыма, но безуспешно. – Скажи, – обратился он ко мне, – ты знаешь, как Микеланджело выбрали для росписи Сикстинской капеллы? – я понятия не имел. – Он выиграл конкурс. Папа римский решил, что своды капеллы должны быть расписаны величайшим художником своего времени. Не забывай, что это все происходило в эпоху Возрождения, и кругом болталось множество великих художников: Боттичелли, Донателло, Леонардо. Папа римский отправил епископов по всей Италии, чтобы те собрали по образцу лучших работ каждого художника. Добрались они, разумеется, и до знаменитого Микеланджело. Он мог бы дать им любую свою работу, все они были чудесны. Но он, услыхав, для чего они собирали образцы, достал большой чистый холст и кусок угля. И прямо у них на глазах изобразил огромный круг и вручил этот рисунок епископам… Они не понимали, какой смысл в этом круге, но все равно привезли его папе вместе со всем остальным. Папа осмотрел все картины по нескольку раз, но всякий раз возвращался к тому самому кругу – было в нем что-то примечательное. В конце концов папа уже не мог смотреть ни на что, кроме этого круга. Измерил его и поразился: круг был безупречен. Совершенно безупречен… Жизнь такова – это идеальный круг. И наша задача – рисовать его вновь и вновь на бескрайнем чистом холсте. Нет ничего сложнее и ничего проще. Начинаешь в некой точке, двигаешься по кругу и рано или поздно возвращаешься в ту же самую точку, – Ленни медленно обвел круг правым указательным пальцем. – Самое трудное – это когда ты на середине. Не знаешь, что делать дальше, куда идти – вперед или назад. Как с тем парнем, который плывет через реку, на полдороге вдруг решает, что до другого берега далеко, и поворачивает назад. Но, видишь ли, в жизни пути назад нет.

Ленни открыл дверцу печки, и я ощутил внезапную волну огненного тепла. Он подобрал кочергу, потыкал в поленья. Показалось, он собирается подкинуть еще дров, но Ленни потянулся через стол, взял шляпу и… сунул ее в огонь. Я порывисто дернулся, чтобы выхватить ее, но осекся. Кочергой Ленни затолкал ее подальше, а потом закрыл дверцу.

Я сидел пригвожденный к креслу и наблюдал, как пламя объяло мою шляпу. Потихоньку она затлела, наполняя печку синеватым дымом, внезапно верх ее жарко вспыхнул.

Я наблюдал за этим зрелищем несколько минут, а потом посмотрел на Ленни, глядевшего на огонь: лицо его было таким же печальным, как мое.

– Умение отпускать, – сказал он мягко. – В ней вся жизнь. Мы рождаемся, крепко стиснув кулачки. А когда умираем – разжимаем ладони, – Ленни вытянул вперед правую руку ладонью вверх. – Стоит уметь умирать, поэтому полезно учиться понемногу каждый день.

Мы сидели в тишине, глядя на огонь, пока от шляпы ничего не осталось.

– Скажи, – обратился он ко мне, – ты слыхал историю Кортеса? О том, что он сделал в первую очередь, когда добрался до Нового Света?

Я все еще смотрел на то место, где была моя шляпа, и так от всего этого опешил, что и ответить не смог. Но ту историю я знал – сам ее часто рассказывал.

– Он сжег корабли. Все до единого, – сказал Ленни. – И знаешь почему?

Я кивнул, радуясь, что могу ответить хоть на один вопрос.

– Чтобы… его… люди… не повернули назад.

На лице у Ленни отразилось нешуточное потрясение. Я было подумал, что у него, наверное, второй инфаркт, но потом заметил, что он качает головой и вздыхает, и потрясение сменилось разочарованием.

– В чем дело?.. – начал я.

– Никогда так не поступай, – ответил он. – Никогда.

– Что…

– Даже если ты слышал историю миллион раз, никогда не делай вывода, будто ты ее знаешь. И никогда не выбалтывай конец.

Я кивнул, хотя все равно ничего не понял.

– Никогда не знаешь, что может выкинуть история. И никто не знает, что ты в ней мог упустить, – Ленни смотрел так, будто искал что-то у меня внутри.

– Что ж, – сказал он, – ты так и не ответил на мой вопрос. Ты собираешься отвечать?

– Что?

– Не «что», а «зачем». Ты знаешь, зачем хочешь рассказывать истории?

У меня не было ни малейшего представления, о чем вообще речь. Я ни слова не вымолвил о том, что хочу рассказывать истории. А потом до меня дошло. Он имел в виду тот самый вечер двадцатилетней давности, когда я впервые постучался к нему. Но говорил он так, будто время остановилось.

– Потому что без этого ответа мы топчемся на месте, – сказал он. – Найдешь ответ – возвращайся.

И вновь Ленни обвел меня вокруг пальца. Я пришел к нему объявить, что покончил со сказительством, а в итоге он говорит мне, что все только начинается. Пришел к нему с готовым ответом, а он снова предъявил мне вопрос, всплывший из далекого прошлого.

Почему я когда-то хотел рассказывать истории? Я попытался вспомнить. Это был вопрос, который задавали мне десятки раз и слушатели, и журналисты, и просто люди, с кем я знакомился и кому говорил, что я сказитель. У меня было припасено с дюжину готовых ответов, но теперь все они казались поверхностными и бездумными.

Правда же состояла в том, что я рассказывал истории, сколько себя помнил, начиная с тех, которые выкладывал матери. А прежде были и другие истории, но их я не желал слушать. Их рассказывала моя бабушка, крупная, бледная женщина, седовласая и с выражением ужаса на лице. Бывало, она по утрам спала на искусственной травке на веранде перед домом, под боком – тарелка с блинчиками. Такая умиротворенная в такие минуты, вечно в одном и том же платье – коричневом в белый горошек, тело пухлое, рядом очки. Мы перешагивали через нее, отправляясь в школу, стараясь не разбудить, – стоило ей проснуться, как она принималась вопить:

– Где ваш отец? Газовщики! Сделайте же что-нибудь! Они преследуют меня! Они мечут в меня газ!

– Бабушка, нет никаких газовщиков, – говорили мы. – Такого не бывает.

– Они преследуют меня! Они мечут в меня газ!

Мы пытались урезонить ее:

– Газ нельзя метать.

– Ша! – отвечала она. – Где ваш отец?

Волосы у нее поседели в тот самый день, когда она еще подростком уехала из Польши. Прежде была блондинкой. Но что-то такое случилось в тот день, как рассказывал папа, на вокзале в Кракове. Он знал только, что в деле были замешаны двое казаков и какие-то деньги – и что бабушка еле унесла ноги. Однако, согласно истории, она проснулась на следующее утро в поезде и обнаружила, что полностью поседела. Цвет ее волос – вместе с ее страхом – оставался при ней до самой смерти. Пару раз ее забирали в дурдом, в Кливленде и Чикаго, и дважды она сбегала к моим родителям в Калифорнию. Но каков бы ни был ее страх за собственную жизнь, ужас за жизнь моего отца был еще больше. Бабушка была уверена, что пища, приготовленная ею самой, спасет ему жизнь. Именно поэтому она пекла блинчики: не сомневалась, что моя мать пытается отравить отца.

Для меня и братьев эта ее идея с отравлением была самой странной из всех. Мама в жизни не причинила бы не то что вреда, но даже не сказала бы дурного слова никому ни при каких обстоятельствах. Мысль о том, что она может кого-либо отравить, смехотворна – или была бы таковой, не окажись бабушка так этой мысли привержена. Она звонила нам по десять-пятнадцать раз на дню. Если отвечала мама, бабушка швыряла трубку, а если к телефону подходил я или кто-то из братьев, она принималась орать:

– Она – убийца, ваша мать! Она убивает моего Бобби! – и разражалась рыданиями, оставляя нас наедине с телефонной трубкой в полном недоумении.

– Надо просто класть трубку, – объяснял отец, – она больна. Вешайте трубку и все. И ни в коем случае не рассказывайте ей, что делается у нас дома или у меня на работе.

Каждый раз, когда у отца наклевывалась новая работа, бабушка всегда вычисляла, где это. И начинала звонить папиному начальству и рассказывать им про газовщиков и про отравление. Она звонила день за днем, пока папу в конце концов не увольняли.

Она не всегда была безумна. Временами она бывала в себе, милой, почти настоящей бабушкой. И тогда прекращались разговоры о газовщиках, она приглашала нас к себе в квартиру, где мы, усевшись на бархатном синем диване, ели ее домашние блинчики со сметаной и клубничным вареньем. Я очень хотел любить бабушку и старался думать не о ее безумии, а исключительно о ее блинчиках как об особом жесте благоволения. И вот однажды вечером, когда мы были у нее в гостях и она угощала нас, что-то вдруг показалось нам неладным. Отец понюхал блинчик, надрезал его и завопил:

– Мама, что ты творишь? – он был взбешен. – Это же нафталин! Ты начинила блинчики нафталином! Ты что, пытаешься нас уморить? – бабушка молча слушала его, трясясь от страха. Мы никогда больше не ели ее блинчиков.

И вот то была первая услышанная мной история – бредни о газовщиках и смерти, рассказ, приправленный безумием и нафталином.