Глава 5
Поиск правды

Есть истории, от которых тепло и уютно, а внутри остается ощущение, что в мире все устроено правильно. Есть такие, от которых смешно. А есть те, с которыми непонятно, что делать, – такие проникают в душу, словно мышь, съеденная змеей заживо. Как раз это случилось с историей о поиске правды.

Я не понимал, как с ней быть. Я не знал, как быть с Ленни. По правде говоря, в то утро я ехал вдоль побережья от Санта-Круза к Беркли и не знал, как мне вообще быть со всем этим.

Потому-то я и решил ехать по автостраде № 1, что обегает лентой весь калифорнийский берег, прокладывая путь между обрывистыми скалами на востоке и буйным Тихим океаном на западе. Этот путь домой дольше того, которым я добирался до вчерашнего концерта, но он ослепительно прекрасен: вот где лучше быть тому, кто совершенно сбит с толку.

Этот отрезок дороги я проезжал много раз и никогда не уставал от него. И хотя в то утро дождя не было, я чувствовал, что надвигается шторм: шквалы ветра налетали ниоткуда и были такими сильными, что задирали дворники и плюхали ими по лобовому стеклу. На скале надо мной я заметил одинокую юкку, отчаянно цеплявшуюся за жизнь, и прямо над ней – колибри: птица слетала, взмывала и вновь устремлялась вниз.

Я думал о том, как не раз и не два ездил этой дорогой, и вспомнил любимое музыкальное произведение, какое всегда приберегал для этого участка пути, – «Кельнский концерт» Кита Джаррета. Покопался в ящике с кассетами, выудил ту самую, пусть и с отклеивающейся уже этикеткой. Сунул ее в магнитолу и услышал все те же чудесные первые фортепьянные аккорды.

Кит состарился плоховато – кассета, должно быть, успела подмокнуть. Некоторые части концерта звучали громче, другие же были едва слышны. Но я все равно слушал кассету, проезжая мост, нависающий над океаном между несущимися облаками надо мной и ревущими волнами внизу.

Вновь задумался я над историей Ленни. Как он хохотал, когда рассказывал ее, а потом указал мне на дверь, словно выдворяя вон. «Говори всем, что я молода и прекрасна!» Он произнес эту реплику дважды. Что бы это значило? Правда – сама врушка? Или она и впрямь прекрасна? Или же Ленни молод и прекрасен?

Так увлекся я этим вопросом, что не заметил, как Кит окончательно затих – остался лишь тихий мышиный писк. Я глянул вниз и увидел перепутанную жеваную бурую ленту, она перла из приборной доски. Моя магнитола прожевала и сплюнула Кита.

В любой другой миг жизни я бы расстроился, но теперь места для расстройства во мне больше не осталось. Я смотрел, как пленка собирается в клубок у меня под ногами. Ленни, бессонная ночь, бар-мицва, прошедшие месяцы, смутное эхо собственного голоса, звеневшего у меня в голове, – не развернешься. Мозг переполнился.

Я съехал на обочину, вышел из машины, и морской ветер наполнил мне легкие. Далеко внизу волны разбивались о скалы, швыряя вверх соленые брызги, они приятно освежали лицо. Оставалось лишь впитывать все это. Великого откровения не случилось. Но что-то все же сместилось: я пересек черту между потерянностью и оторопью. И это приятное чувство – оторопь – изнутри та же потерянность, но обернутая в ощущение чуда.

Я перешел через дорогу и спустился на тропу, которая вела к линии прибоя, туда, где между бьющимися волнами и скалами образовались лужицы соленой воды, над ними носились чайки. Заметил темное пятно, на высоте футов двадцати, в отвесной скале, увешанной упрямым ледяником. Вскарабкался по камням и нашел вход в пещеру; она была больше, чем могло показаться снизу, свод высокий, можно войти в полный рост. Сначала расщелина шла прямо, а затем свернула направо. За поворотом шум ветра и океана затих, а через несколько шагов наступила полная тишина. В глубине нашлось сухое местечко и даже какой-то выступ вроде скамейки у стены. Я сел. Как раз такое и надо. «Итак, – сказал я себе, – я готов».

К чему готов, я понятия не имел. Но меня словно что-то притянуло в это место. В конце концов, в пещерах часто происходят чудесные вещи. Тот человек, из истории, нашел правду в пещере. Люди прячутся в пещерах. Я вспомнил библейскую историю о Давиде, которую слышал еще ребенком. Он убежал от солдат царя Саула, приказавшего убить Давида. Тропа привела Давида в Эйн-Геди – изобильный оазис на берегу Мертвого моря. Спасая свою жизнь, он нырнул в пещеру – едва ли достаточно глубокую, чтобы скрыть его, но это было единственное убежище, какое удалось найти. Пока Давид лежал, вжимаясь в тени камней, он увидел крошечного паучка у входа в пещеру – тот плел свою паутину. Несколько минут спустя, когда солдаты царя проходили мимо, Давид слился со скалой и затаил дыхание. Услышал, как солдаты говорят снаружи пещеры:

– Он должен быть где-то здесь. Ты осмотрел пещеру?

– Брось. Его там нет. Смотри: тут паутина прямо у входа – он бы порвал ее, если бы забрался внутрь.

Солдаты пошли дальше, а Давид продолжал сидеть в полной тишине. И тогда до него донесся тихий, еле различимый голос. То был голос Бога – не громоподобный глас, какой слышно в разрядах молний сквозь прореху в тучах, а тот, что звучит лишь в тишине. Голос обещал, что Бог всегда пребудет с ним. И всю свою жизнь потом этот голос вел его, вдохновляя Давида на псалмы, и помогал ему, когда Давид потерялся.

Мне хотелось услышать такой голос. Тот тихий, едва слышный голос. Хотел, чтобы он донес до меня свое послание, которое я пропустил, то, которое так очевидно для Ленни. Хотя бы одно слово правды. Хотя бы что-нибудь. Простое «привет». «Ну же, – думал я снова и снова, – я готов».

Я чувствовал, как обращаюсь в слух. Стиснул зубы и сидел совершенно неподвижно. Слышал, как где-то в самой глубине пещеры капает вода. Затем вновь тишина. Скоро у меня в голове зазвучали голоса, самые обычные, комментирующие и критикующие, и я поспешно приструнил их, чтобы не заглушили тот самый, тихий, едва слышный голос, который я так отчаянно желал уловить.

Просидел я так довольно долго. Смог услышать биение собственного сердца. Время от времени до меня доносились звуки падающих капель, но в остальном – полная тишина.

Не раздался в той пещере тихий голос. Я вышел наружу, к свету, он показался ослепительно ярким, и, пока я шел к машине, начался дождь.

Я приехал домой, ожидая, что Тали встретит меня в ярости – с полным правом на это, поскольку я бросил ее с ума сходить, где это меня носит глухой ночью. Тали обнаружилась на беговой дорожке – она шагала на большой скорости. Не сбавляя хода, прочла мне целую лекцию, с подробностями картин, какие мелькали у нее в голове, – в том числе и мутные воды, плещущиеся вокруг моего бренного тела в придорожной канаве.

За лекцией последовал глубокий вздох. Это был длинный медленный выдох, Тали покачала головой.

– Джоэл, – наконец произнесла она, – пока лежала вчера вечером в постели, ожидая тебя, я кое-что поняла. Месяцами я ждала вопреки всему, что голос у тебя восстановится. Я так больше не могу, – она поставила беговую дорожку на паузу, и та замерла. – Я люблю тебя, дети любят тебя, но пришло время двигаться дальше. Без голоса.

Сказанное Тали было совсем не тем, что я хотел услышать. Нет, я хотел услышать тот самый тихий, еле слышный голос и прощаться с надеждой не собирался. Я продолжал жить день за днем, ища знаки. Стригся и слушал болтовню своего парикмахера – быть может, он мой вестник? Искал подсказки в очертаниях облаков и знамения в тенях. Покупал лотерейные билеты раз в неделю, полагая, что с меня довольно было неудач и фортуна уже на пути ко мне. Открывал газеты наобум, зажмуривался и тыкал в какое-нибудь слово, рассчитывая, что наконец загорится лампочка. Носил свою счастливую фуфайку. Где бы ни был, всюду искал предзнаменования. Колибри вроде той, что я видел на автостраде № 1, всегда были моим талисманом, и когда б я ни встречал их – всякий раз принимал это за хороший знак.

И вот как-то ночью где-то через неделю я просто устал ждать. Тали и дети спали, и мне показалось, что я взорвусь, если не сделаю хоть что-нибудь. Придя на кухню, я увидел гору грязной посуды. И пусть посуду я мыть не любил, сейчас это оказалось самым подходящим занятием. Начал с простого – со стаканов и тарелок, а потом занялся более заковыристым – кастрюлями и сковородками. Наполнил раковину мыльной пеной и снова задумался над своим визитом к Ленни.

Правда. Ленни сказал, что я убегаю от правды. Надо обернуться и посмотреть ей в лицо. Допустим. Но что же тогда это за правда, которой положено быть юной и прекрасной, спрашивал я себя, отскребая что-то пригоревшее от противня. Правда состояла в том, что я лишился голоса. Тали была права. Нерв, управлявший моими голосовыми связками, не парализован. Он мертв. Прошло уже почти четыре месяца после операции. А голос все не возвращается. Окно возможности закрылось.

Такова была правда, простая и бесхитростная, и она была далека от прекрасной. Я тер сковородку, которая, по моей памяти, никогда не была абсолютно чистой. Без голоса дни сказительства кончены. Ничего не попишешь. Почти забавно: я сделал своей профессии вплетение всего, что бы ни послала мне жизнь, в свои байки – так жонглер крутит тарелки на тростях. Но теперь, когда я вдруг остановился, все начало падать и рушиться, посыпалось в мойку, забитую посудой. Без голоса мне вить истории не успешнее, чем мельниковой дочери из сказки «Румпельштильцхен» прясть золото из соломы.

Путешествовать по миру и рассказывать истории – то была мечта, за которой я следовал почти двадцать лет. Долгий путь, а теперь он завершился – завершился так же, как скрипичная игра моего отца и журналистика матери. Я как-то прочел, что средний возраст – это когда перестаешь беспокоиться о том, что станешь, как родители, и обнаруживаешь, что в действительности стал, как они. В ту ночь, у кухонной мойки, я вошел в свой средний возраст.

Я вычистил желтый заварник Тали, который вообще-то не требовалось чистить, и вспомнил свой выпускной вечер. Одна выпускница обратила к нашему классу глаза, полные слез, и сказала: «Это были лучшие годы нашей жизни».

«Боже упаси», – сказал я тогда. Мысль о том, что жизнь будет двигаться по нисходящей, начиная с окончания школы, показалась мне кошмарной. Та школьница ошиблась – с тех пор жизнь становилась только лучше. Но теперь, кажется, все покатилось под горку. Я больше не был тем замечательным отцом, каким всегда мечтал быть, не был я даже и просто хорошим. Почти все время я ворчал, срывался и мало чем отличался от собственного отца, когда тот болел. Ощутил себя виноватым донельзя и принялся оттирать горелки на плите.

Подвел я не только детей. Подвел и Тали. Я вспомнил день нашей свадьбы. Это была традиционная еврейская церемония, и в конце ее ребе обернул бокал салфеткой и произнес:

– Пусть это напоминает вам о том, что надо обращаться друг с другом бережно, – поставил бокал на землю. – Ибо в жизни кое-что хрупко, как этот бокал. Сейчас вы его разобьете, и пусть это напоминает вам: кое-что, разбив, не починишь, – я наступил на бокал, все вокруг завопили: «Мазл тов!» И вот, не прошло и десяти лет, как наш бокал хрустнул.

Вот она, правда, простая и бесхитростная, – от нее-то я и увертывался так старательно. И не было в ней ничего прекрасного. На деле она была старой и безобразной, и чем больше я на нее смотрел, тем непригляднее она становилась.

Но вот что я обнаружил: чем дольше я оставался с правдой, тем чище становились тарелки. Я включил горячую воду, такую горячую, что едва мог терпеть, и вспомнил одну дзэнскую историю, которую читал раз десять, но все равно не мог понять. Ученик в поисках просветления навещает дзэн-мастера. Ученик знает, что должен, согласно традиции, сперва дать сказать мастеру, но мастер вообще не произносит ни слова. Они довольно долго сидят в полной тишине. Наконец мастер предлагает ученику плошку риса, и они молча едят. И вот мастер заговорил:

– Ты доел? – спрашивает он.

– Да, – отвечает ученик.

– Тогда помой плошку.

Вот и вся история. Я всегда находил ее какой-то недосказанной, но теперь, пока оттирал пригоревшие пятна от плиты, история обрела законченный смысл. Бывают времена, когда делать больше нечего – только мыть посуду. Проще некуда. Мы ждем колоколов и труб, фейерверка и фанфар, но стоит добраться до самой правды, она иногда оказывается очень простой.

За несколько лет до этого, когда я ездил по Аляске, рассказывая истории, меня потрясли ледники. До тех пор я не знал, какие они, эти ледники – широкие, застывшие реки льда, что соскребают все до камня на своем пути. Каменное ложе подо льдом – вот что такое правда.

Было еще кое-что в этой дзэнской истории: ощущение завершенности. Закончил есть – должен помыть посуду. Как раз то, что мне было необходимо, – завершение. Окончание всего.

– Твоя шляпа? – сказал Ленни, когда я вручил ее ему. Прошло мгновение, прежде чем он узнал ее. – Та самая, которую я тебе подарил. И теперь ты возвращаешь ее? Почему?

Я вздохнул.

– Со мной все кончено.

Стояло позднее субботнее утро ноября, и воздух был холоден и свеж. Я замер на крыльце, слушая собственное дыхание, и ждал ответа Ленни.

Он разглядывал шляпу: за годы она выцвела от угольно-серого оттенка до пепельного, с тенью тьмы там, где лента вокруг тульи ослабила хватку. Кожаная оторочка внутри износилась, шелк потускнел. Ленни перевернул ее, держа на весу, словно взвешивая, а потом жестом пригласил меня войти.

Я занял место перед печкой в своем любимом кресле с торчащей набивкой и рассказал Ленни все, что произошло за те несколько недель с тех пор, как мы повидались. Про пещеру и про посуду. Когда я закончил, Ленни снова оглядел шляпу.

– Так что, возвращаешь ее?

Я кивнул.

– Уверен? – он протянул ее мне, но я не взял. – Хорошо. И что теперь?

Я не знал. И уже скучал по шляпе. Она была со мной во всех моих странствиях. Старый друг. Я было потянулся за ней, но Ленни отдернул руку.

– Ничто не весит больше, чем ложь, – сказал он. – А эту ты какое-то время таскал, – я кивнул. – И вот, наконец, ты готов принять, что твои сказительские деньки подошли к концу, верно?

Я кивнул. Хоть самому себе я и говорил те же слова, мне все равно больно было слышать их от него.

– Время двигаться дальше, верно?

Я снова кивнул.

– Хорошо, – сказал он, – вот теперь ты готов начать.

– Что?

– Рассказывать истории, – его слова не имели никакого смысла, но лицо было ясным.

– Но…

– Что – «но»?

– Я не могу… говорить.

– Я знаю, – сказал он. – Но истории – это не слова, которые ты произносишь. Когда у тебя внутри есть история, ты становишься книгой, история сквозит через тебя. А слова… – тут он махнул рукой пренебрежительно. – Это всего лишь комментарий.

Я вытаращился на него. Белиберда какая-то.

– Но это… нелепо, – выдавил я наконец.

– Ладно, – сказал он. Не говоря больше ни слова, встал и отправился на кухню.

Я прождал несколько минут, не понимая, уехать мне или остаться. Это все? Он закончил на сегодня? Я прислушался к звукам из кухни, но ничего не услышал. Когда, наконец, решил уходить, Ленни окликнул меня из кухни.

– Все потому, что твоя потерянность – это все, что у тебя есть, – сказал он словно в ответ на вопрос, который я не задал. Ленни появился минуту спустя с подносом, на подносе стояли сине-белый китайский чайник, чашка и блюдце. А еще – розовый бокал с водой. Ленни поставил бокал на стол перед собой, а чашку и блюдце – передо мной. Не говоря ни слова, принялся нарочито медленно лить мне крепкий черный чай. Я приметил, как едва заметно дрожит у него рука; чашка наполнилась до краев. Но Ленни не прекратил наливать. Чай полился через край на блюдце.

Я замахал руками, показывая на чашку, но Ленни не остановился.

Чай заполнил блюдце и потек по столешнице, а потом и на каменный пол.

– Ленни! – я пытался крикнуть, но мой голос скрипнул и исчез.

Продолжая лить, он сказал:

– Как ты можешь научиться чему бы то ни было, когда голова твоя уже и без того полна?

Наконец, я понял. Это была еще одна история – та, которую он мне рассказал несколько лет назад. Один западный философ, посетивший дзэн-мастера, попросил его объяснить суть дзэн. Мастер ответил ему в точности так же, как Ленни – мне.

– Я сказал тебе в тот день, когда мы встретились… – Ленни все еще продолжал лить чай, нимало не заботясь о луже, разливавшейся на полу. – …чтобы ты не тратил времени на поиски ответов, – он наконец-то поставил чайник и снова раскурил сигару, которая успела потухнуть. – А понял вот что: ответы приходят, когда готовы к этому. Чем труднее вопрос, тем проще ответ. В твоем случае ответ будет вообще в одно слово. Но нет никакого смысла гадать. Слово само по себе может быть бессмысленным. Для начала тебе надо влюбиться в вопрос: «Почему я потерял голос?» – он улыбнулся. – Думай об этом, как о… загадке.

Ленни всегда обожал загадки, которые называл «голыми историями», и вгрызался в них, как собака вгрызается в кость. «В сердце любой истории, – говаривал когда-то он, – всегда есть загадка».

Я вспомнил, как во время моих посещений он осыпáл меня странными загадками, не имевшими смысла.

– Зеленое, висит на стене и свистит. Что это? – спросил он как-то.

Я поразмышлял над вопросом, но вскоре сдался.

– Сдаешься? Селедка!

– Но селедка не зеленая.

– А она крашеная.

– Селедка не висит на стене.

– А ее прибили гвоздями.

– Но она не свистит!

– А! – в голосе у него звучал триумф. – Эту деталь я добавил, чтобы усложнить задачу.

Загадки его были полным абсурдом, но я всегда хохотал над ними. И вот он снова взялся за свое, говоря загадками, как будто в них был особый смысл.

– Но именно так обстоят дела, – сказал он, гоняя воду в бокале. – Обычно ответ прямо перед носом, он настолько очевиден, что ты его не видишь. И никогда не увидишь, пока не будешь сыт по горло вопросом, – Ленни выдул облачко дыма. – Но пока будешь только просеивать песок.

– Песок? – я окончательно растерялся.

Он кивнул:

– Как пограничник. Знаешь эту историю?