22

Я открываю дверь – и умираю. На пороге стоишь ты, в голубых вельветовых штанах и коротеньком пушистом жакете. Просишь впустить тебя. Но это опасно. Я храню здесь коллекцию твоих вещей, которую тебе лучше не видеть. Ты пахнешь как ангел и выглядишь так, будто только что плакала. Делаешь шаг навстречу, я вцепляюсь в дверную ручку.

– Бек.

Ты вздыхаешь.

– Я все понимаю, Джо. Сначала пропала, потом названивала как бешеная и наконец явилась к тебе в дом, как сумасшедшая маньячка…

Ты не видела меня на пароме.

Я отпускаю ручку.

– Ты не сумасшедшая маньячка.

– Нет, все-таки есть немного. Я убедила Кёртиса, что парень в конце зала ворует книги, и пока тот разбирался, оставив меня одну у кассы, я раскопала твой адрес.

Убью этого растяпу. Ты еле стоишь на ногах от усталости – придется тебя впустить. Мешкаешь на пороге, будто предстоит зайти в общественный туалет в затрапезном кинотеатре. Черт, почему я не убрался?!

– Проветрить?

– Нет. Я привыкну.

Гребаный Кёртис! Быстро осматриваю комнату: не валяется ли где-нибудь лифчик, или трусики, или распечатка переписки. Ничего. Чудо! Ты сбрасываешь жакет, расстегиваешь ботинки и по-хозяйски садишься на диван. Хорошая новость: ты, как обычно, настолько погружена в себя, что по сторонам не смотришь. Сморкаешься, морщишься. Я сижу в кресле, найденном недалеко от книжного магазина пару недель назад. Когда я пер это кресло на метро, думал, что это его последнее появление на людях.

– Мне стало так одиноко, и я вспомнила о тебе… Мы давно не виделись. А ты не отвечал на звонки.

– Прости.

Черт! Почему я не дал тебе шанс? Если б я набрался смелости ответить тебе тогда в машине, мы разговаривали бы не здесь, а у тебя дома.

Ты обхватываешь колени и начинаешь раскачиваться.

– Я запуталась, Джо.

– Ты в порядке?

Мотаешь головой.

– Тебя кто-то обидел?

Твои глаза наливаются слезами, ты смотришь на меня так, будто ужасно устала держать оборону и говорить «нет», когда хочется кричать «да». И ты выдавливаешь:

– Да.

Начинаешь рыдать. Я подхожу и обнимаю тебя. Ты плачешь, потом успокаиваешься, хлопаешь меня по спине и говоришь:

– Всё, я в порядке.

Отстраняюсь. Я уважаю твои границы. Возвращаюсь в кресло. Ты вздыхаешь.

– Джо, у тебя когда-нибудь были тайны? Знаешь, такие, когда приходится постоянно врать? И ты врешь и врешь, и вдруг понимаешь, что все – больше уже не можешь, надо кому-то признаться.

Порой меня тянет сообщить родителям Кейденс, что не стоит ждать дочь – она уже не вернется. Я киваю.

– Это долгая история, Джо, – наконец решаешься ты. – Я всех обманываю. Мой отец не мертв. Чудесно живет и здравствует со своей семьей на Лонг-Айленде.

– Ого!

Из всех ты выбрала меня. Меня!

– Я больше не могу врать. Мне надо выговориться.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Мои пишущие машинки знают обо мне все.

– Подружкам я не могу рассказать. Они обязательно кому-нибудь разболтают, и пойдет-поедет… А потом один двусмысленный твит – и узнают все. Вот почему я пришла к тебе.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Я храню немало секретов; теперь к ним добавятся и твои.

– Это ведь даже не совсем ложь – для меня он мертв, Джо. Но дело в том, что его жена – юрист. У них куча денег, а я на мели. Поэтому приходится таскаться с ними в нелепых диккенсовских нарядах и терпеть их капризных детей, чтобы хоть что-то из них вытрясти.

– Диккенсовских?

Ты смеешься и рассказываешь про фестиваль. Я делаю вид, что впервые о нем слышу, расспрашиваю, удивляюсь, а потом говорю:

– Ужас! Неужели стоило так мучиться?

– Надо же на что-то жить. Знаешь, если он может позволить себе покупать своим новым детям органические яблоки, то и первому ребенку не мешало бы что-нибудь отвалить.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Твой отец с женой выбросили не меньше четырех сотен на костюмы, горячее какао и гребаные яблоки. Не в официантки же тебе идти? Твои друзья не считают деньги. А ты почему должна?

Отправляешь кому-то сообщение, опускаешь руки, вытягиваешь ноги. Когда животные так раскрываются, они хотят трахаться. Оглядываешься по сторонам.

– Ого, Джо, ты и вправду любишь старые вещи.

– Все, что здесь есть, я нашел на улицах, – сообщаю я с гордостью.

– Вижу.

Морщишься; тебе больше нравится стерильная «Икея», хотя при этом ты преспокойно запихиваешь использованные носовые платки в свою затасканную сумку. О, женщины…

– Если ты из бедной семьи, разведенные родители – это клеймо. Отец подцепил Линду, когда та приехала на остров в отпуск. Они познакомились в баре, где тогда работала моя сестра. Я как раз поступила в колледж и боялась, что меня будут называть провинциалкой с курорта. Не хватало еще, чтобы все узнали, что мой папаша сбежал из семьи с туристкой…

– Да, несправедливо.

– Еще как! – горячишься ты. – Одно дело быть провинциалкой, пробившейся в Лигу плюща, и совсем другое – провинциалкой-безотцовщиной. Это пошлая банальщина.

– Понимаю.

И я действительно тебя понимаю, Бек. Люблю тебя за эту воинственную гордость. Ты – боец, сильный и жестокий, не гнушающийся убийством.

– Я думала, что начну новую жизнь, когда перееду сюда, однако все мои сокурсники тоже здесь. И мне даже подумать страшно, что начнется, если они узнают правду.

– Да, люди злы. Будь осторожна.

– Никто не знает, – шепчешь ты, глядя на меня огромными глазами. – Никто.

– Кроме меня.

Краснеешь.

– Да, кроме тебя, – чуть заметно улыбаешься. – Я бы так не дергалась, если б он просто ушел. Но ведь он завел новую семью, у него милая молодая жена и милые маленькие дети…

– Не милее тебя, Бек.

Хвала Господу, ты расслабленна и не настороженна, и воспринимаешь мое опрометчивое замечание просто как попытку подбодрить.

– Дети всегда милее взрослых, Джо. Природа беспощадна.

– В жопу ее!

Наконец-то ты смеешься.

– Все, что могла, Бек, ты сделала. Хотя бы не зря съездила?

Потягиваешься, крутишь головой и замечаешь дырку в стене.

– Господи!

Я сглатываю.

– Наверху прорвало трубу. Пришлось долбить.

– Могли бы и поаккуратнее, – говоришь ты и принимаешься осматривать комнату. Замечаешь Ларри, изрядно покалеченного, на журнальном столике. Смотришь на меня, спрашивая взглядом разрешения. Я киваю.

Ты врешь, я собираю старые печатные машинки – мы оба особенные, яркие.

– Это Ларри.

Я тоже буду честен с тобой.

– Ты всем машинкам имена придумываешь?

– Ничего и не придумываю. Они сами мне говорят.

Мне нравится играть с тобой. Смотришь на меня в недоумении, не в силах решить, шучу я или реально свихнулся. А я смотрю на тебя и не могу понять, смеешься ты с симпатией или со снисхождением.

– Серьезно?

– Конечно, нет. Это шутка. Я сам придумываю им имена, Бек.

– Ларри красивый.

Наклоняешься, чтобы поздороваться с ним и потрогать клавиши. Я вижу твои трусики.

– Можно подержать?

– Он тяжелый, Бек.

– Поставь мне его на колени.

На тебе бледно-розовые бесшовные бикини, размер S, из подиумной коллекции «Викториа’с сикрет». Я беру Ларри и ставлю тебе на колени. И молюсь, чтобы ты не заметила точно такие же трусики, засунутые между подушек дивана. Говорю, что Ларри покалечился, когда – ха-ха! – упал. Ты гладишь его.

– Ларри, даже разбитый, красивый.

– Он уникальный.

Рассматриваешь клавиатуру.

– Не хватает одной буквы.

Приходится соврать – нельзя, чтобы ты принялась за поиски.

– Я его таким нашел.

Смотришь на меня.

– Есть что-нибудь выпить?

У меня ничего нет. Главное, не начинай искать за подушками дивана – найдешь только свои трусы. И непременно узнаешь их по запаху. Срочно надо тебя отвлечь, как не в меру любопытного ребенка. Достаю оставшиеся мармеладки, ты хватаешь обе.

– Еще есть?

– К сожалению, нет.

Я холодею: ты заметила что-то в моей спальне. Щуришься.

– Что это там? Дэн Браун, которого я тебе подарила?

Еле сдерживаюсь, чтобы не захлопнуть дверь прямо у тебя перед носом, разворачиваюсь и смотрю, что же ты там увидела. Слава Всевышнему, это полочка, которую я сделал специально для твоего подарка. Как хорошо, что я не поставил туда «Книгу Бек».

– Похоже, что так, – вру я.

– Как мило.

Надо скорее уводить тебя отсюда.

– Хочешь еще мармеладок?

– Очень!

Подхожу к тебе. С громоздким Ларри на коленях ты выглядишь совсем крошечной. Нежно похлопываешь его и просишь:

– Подними, пожалуйста.

Беру Ларри и ставлю его на обычное место – на пол. От тяжести у тебя на штанах остаются темные заломы. Влезаешь в ботинки, накидываешь жакет и выходишь из комнаты, подальше от свидетельств моей любви, твоих лифчиков и трусов. Какое облегчение – открыть наконец дверь и выйти из дома… С тобой привычные декорации преображаются.

На лестничной клетке ты замечаешь какое-то пятно на стене.

– Это кровь? – интересуешься с деланым ужасом. Киваю. Поднимаешь брови. – Кровь Ларри?

Ах ты, негодница… Шлепаю тебя по попке. Ты, смеясь, сбегаешь с лестницы. Я – единственный, кто знает про твоего отца, а вскоре ты расскажешь мне и про красный половник. Распахиваешь дверь, которую я ежедневно открываю вот уже на протяжении пятнадцати лет. Идем в магазин. Ты веселишься, потому что мой капюшон напоминает тебе «Улицу Сезам» и клипы Дженнифер Лопес. И все парни в магазине хотят тебя, но ты со мной. Ты купаешься во внимании, хихикаешь и говоришь, что чувствуешь себя звездой. Я покупаю бутылку «Эвиан» и пакетик мармеладок, который ты запихиваешь в задний карман, словно желая привлечь еще больше внимания к своей заднице. Хотя куда уж больше? Когда мы начнем жить вместе, так все у нас и будет. Хорошо, спокойно, уютно. Не успеваешь и оглянуться, как мы возвращаемся.

Садимся на ступеньки, открываем мармелад, пьем из одной бутылки. Двое девочек-подростков с района, проходя мимо, угрюмо косятся на твою пафосную минералку. Ты смущаешься, робеешь (люблю тебя такой) и принимаешься оправдываться, мол, Пич считает, что «Эвиан» – единственная щелочная вода. К черту Пич! На тебе нет лифчика, как и в первый день нашего знакомства. Это наш шанс начать все заново.

Ерошишь мне волосы своей крошечной холодной ручкой.

– Поднимемся?

– Да, Бек.

Как бы я хотел лучше подготовиться к твоему приходу: спрятать коллекцию, принять душ, надеть одинаковые носки… Но ты здесь, медленно поднимаешься по ступенькам, покачиваешься, специально дразнишь меня и заводишь.

Все, что происходит дальше, – как в тумане. Мой дерьмовый диван превращается в гамак на затерянном острове, словно из рекламы «Корона» – только без самого пива. Потому что пиво нам не нужно. Нам вообще ничего не нужно. Ведь мы вдвоем. Я обнимаю тебя, и ты «держишь меня крепче и никогда не отпустишь», как пел Эрик Кармен. Мы целуемся, пока не начинает сводить губы, и болтаем, и снова целуемся. Ты рассказываешь о фестивале Чарльза Диккенса, о том, что отец запрещает тебе курить, о злой мачехе и ее капризных детях, о вонючем мотеле и дорогущих засахаренных яблоках. Спрашиваешь обо мне, и я рассказываю, как сильно тебя люблю. Мы снова целуемся, и болтаем, и целуемся. Ты прижимаешься ко мне, вялая и утомленная, и засыпаешь. Твое маленькое тело обмякает. И мне кажется, что я не смогу уснуть, пока ты так близко. Во сне ты не лжешь, и улыбаешься, и льнешь ко мне.

Просыпаюсь я, оттого что тебя нет рядом. И в душе шумит вода. И ты там. Обнаженная. Влажная. Моя.