20

Черт, Бек, ты крутишь мной как хочешь! Я терпеть не могу всякие маскарады. И последний раз наряжался, пожалуй, в третьем классе на Хеллоуин – в Человека-Паука. Потом, хоть это было непросто и с годами становилось все труднее, я стойко держал молчаливую оборону и не поддавался всеобщему праздничному зуду. И что теперь? Как миленький стою в пронафталиненной примерочной салона «Костюмы Бриджпорта», где так тесно, что даже гребаный смурфик вспотеет. В зале Селин Дион воет про свое задолбавшее всех сердце, а за дверью кудахчет хозяйка салона, карикатурная добродушная ирландка:

– Ну что, сынок, натянул панталоны?

– Нет.

Смотрю в зеркало и хочу умереть. Но нет, не могу. Потому что нужен тебе, Бек. Отец тащит тебя на фестиваль Чарльза Диккенса в Порт-Джефферсон и даже арендовал костюм. Ты не хотела – однако в конце концов после утренней ссоры согласилась провести время с его семьей.

Увидев тебя в костюме – в длинном алом бархатном платье, с распущенными волосами под крошечной шляпкой, – я понял: у меня нет выбора. Ты стояла на парковке и курила с недовольным лицом, дожидаясь, пока переоденется отец. Бек, ты единственная девушка в мире, которая может выглядеть так серьезно и так глупо одновременно. Наконец он появился во фраке и в цилиндре и вручил тебе белую пушистую муфту.

– Что мне с этим делать? – огрызнулась ты.

– Руки греть.

– У меня есть перчатки.

– Бек, перестань, пожалуйста, хотя бы на один вечер.

Вздохнув, ты взяла муфту и засунула в нее руки. С каким бы наслаждением я снова засунул руку в тебя…

Долго копаюсь в примерочной, и ирландка стучит в дверь. Ей хочется заценить.

– Так приятно смотреть на молодых людей, которым интересна история. Если позволите заметить, панталоны вам очень пойдут.

– Ага, секундочку…

– Не помню, говорила ли я уже, – повторяет она в третий раз, – костюм надо вернуть в течение недели. А то в полночь к вам постучится старая ирландская ведьма. Готовы?

– Секунду.

Она что, глухая?

Селин Дион все никак не заткнется. Я задыхаюсь от запаха нафталина и отвращения к себе. Скажи ты отцу, что у тебя есть парень, он арендовал бы костюмы для нас обоих. И мне не пришлось бы дышать вонючей пылью и слушать сопливые вопли. Но ты солгала. И теперь при выходе из примерочной я вынужден говорить ирландской ведьме, что иду на фестиваль один.

– Такой красавец долго без подружки не останется.

У нее за спиной большое зеркало. Костюм действительно мне идет (и мой цилиндр выше, чем у твоего отца), но лицо открыто – ты сразу меня узнаешь.

– У вас есть бороды?

– Вы серьезно, молодой человек?

– На улице холодно.

– Бороды есть, но они совсем не диккенсовские.

– Все равно.

Она хмурится и с раздражением хватает мою двадцатку.

Терпеть не могу маленькие городишки. Я всего лишь попросил бороду, а эта ирландка, которая секунду назад была сама любезность и угодливость, превратилась в какую-то злобную фурию.

– Я спешу, – тороплю я ее.

Она убавляет громкость на древнем кассетном магнитофоне (а слушать сопливую попсятину по-диккенсовски?) и презрительно машет на одноразовые бороды в коробке с надписью «Джонни Депп/Утиная династия».

Гребаная Америка, Бек! Хрен поймешь…

Даже морская прогулка превращается в пытку, когда ты один, а вокруг все компаниями. Мы еще не пересекли пролив, а мне уже хочется прыгнуть за борт. А вдруг ты меня узнаешь? Вряд ли захочешь знакомить с отцом в таком дурацком виде…

Теперь уже поздно возвращаться в Нью-Йорк, так что стараюсь сосредоточиться на хорошем: с тех пор как приехала сюда, ты не отправила ни одного твита и ни одного письма, значит, все-таки можешь жить без Интернета; и ты врешь всем, а не только мне. Еще непонятно, кому из нас сейчас хуже: что-то вы с отцом не очень-то веселитесь.

Вы сидите в кают-компании. И выглядишь ты потрясающе – мисс Хэвишем в ожидании моего Пипа. Будь мы здесь вместе, я нашел бы способ забраться под эти пышные юбки.

Твой отец, похоже, обычно управляет этим судном. Матросы то и дело подкалывают его из-за костюма, а капитан, который совершает сегодняшний рейс, выходит из рулевой рубки и предлагает сфотографировать вас вместе. Ты отказываешься, отец настаивает, и я хочу уже поднять бунт, но сдерживаюсь – все-таки это ваше семейное дело. Я знаю, Бек, что такое личное пространство, и умею его уважать. Поэтому и наклеил бороду.

Отец спрашивает, хочешь ли ты выпить. Ты пожимаешь плечами.

– Так и будешь дуться?

– Я просто сказала, что не знаю… – Типичный ершистый подросток!

– Реши, пожалуйста, Джиневра, будешь ты что-то пить или нет.

Огрызаешься:

– Хорошо. Кофе.

Какие-то подвыпившие поклонники Диккенса затягивают рождественский гимн. Парень в костюме Бенджамина Франклина – о, Америка! – проходя мимо, проливает на меня свое бухло. Пахнет нафталином, морем и пивом. Я хочу домой, но я здесь. Потому что ты сбежала от всех, чтобы увидеться со своим отцом, который, оказывается, жив – жив! – и потому что я хочу быть рядом, если вдруг что-то случится. И мне теперь придется доставать из клетки гребаного Диккенса и толкать его на «И-бэй», чтобы покрыть расходы на мотель, на костюм и на услуги психотерапевта, который мне точно понадобится после этой ужасной поездки с отмороженными в панталонах яйцами на корабле дураков.

Я думал, что хуже переправы ничего быть не может, но ошибся. Сам фестиваль оказался еще гнуснее. Публичное поругание Чарльза Диккенса – это мерзость. Я и представить не мог, что будет твориться такое непотребство.

Ты держишься в стороне и даже не подходишь к своим сводным брату и сестре, старательно разряженным, собственно, как и вся толпа. Бедняга Диккенс ужаснулся бы, увидев всех этих богатых пенсионеров, которые устроили из трудов его жизни пошлый балаган и не смогли придумать ничего лучше, чем спустить деньги на арендованные панталоны, подъюбники и парики и в таком идиотском виде переправиться через пролив Лонг-Айленд только ради того, чтобы вместе с другими придурками прогуливаться по улицам Порт-Джефферсона, отвешивать комплименты чужим костюмам, жрать засахаренные яблоки и делать вид, что это жутко весело – гулять по старым улицам под аккомпанемент гитар, поглощать карамельный попкорн, осаждать уличных художников, раскрашивающих лица (аквагрим – это, конечно, очень по-диккенсовски), и восторгаться камерной музыкой. Ты только посмотри, Бек, на этих белых бездельников (ни один негр в жизни не согласится участвовать в таком дерьме). Многие ли из них прошли бы тест по «Оливеру Твисту»? Есть ли среди них хоть один, кто читал другие романы Диккенса?

Мерзость! Но я не мог не последовать за тобой сюда. Я – твой Кевин Костнер, а ты – моя Уитни Хьюстон. Маскарад располагает к разврату даже старых белых тупиц из Коннектикута. К тому же свою любовь к литературе они обильно смачивают пивом. К тебе уже подваливали некоторые не в меру веселые хлыщи – я запомнил их лица. И мысленно составил список тех, кому не мешало бы съездить по роже для профилактики. К примеру, явно напрашивается твоя мачеха. Ты ей не нравишься, ее гложат зависть и ревность. Ее дети – посредственности. Наши с тобой дети, Бек, будут гораздо смышленее и симпатичнее. Удивительно, рядом с тобой я совершенно не могу злиться. Ты переплавляешь мой гнев в любовь.

– Джиневра, – цедит она, – ты вернула мне сдачу за засахаренные яблоки?

– С двадцатки?

Отец еле сдерживается и, чтобы не взорваться, переключается на своих маленьких засранцев, прижитых от этой фурии.

Ты кривишься:

– Гребаные яблоки стоили почти по пять баков за штуку.

Отец не выдерживает и набрасывается на тебя:

– Джиневра, детка, прекрати.

– Ладно, – шипишь ты, вытаскиваешь обе руки из муфты (та падает прямо на мостовую) и принимаешься копаться в своей гигантской сумке.

Мачеха вылавливает одного из своих заурядных отпрысков, сажает себе на колени и язвительно интересуется:

– Ух ты, «Прада»… На «И-бэй» купила?

– Это подарок.

Все-таки порой ты умеешь говорить правду.

Находишь кошелек и вручаешь меркантильной мелочной стерве ее два доллара. Она преспокойно их берет.

Ты оглядываешься на отца.

– Может, уже поедем?

Таблетки от укачивания, купленные в сувенирной лавке, не помогли. Путь обратно оказался еще более мучительным, чем путь туда. Бо́льшую его часть я просидел в тесном, как консервная банка, туалете под аккомпанемент беспрерывной брани перебравших и пережравших любителей Диккенса. Под бородой все зудит, корабль качает, бачок унитаза не работает. Дергаю ручку. Какой-то идиот барабанит в дверь.

– Эй, приятель, ты тут не один!

Я не удостаиваю его ответа. Корабль сильно накреняется – похоже, капитан тоже пьян, – меня кидает в стену. Проблевываюсь. Ощупываю бороду. Она отклеивается и падает прямо в унитаз.

Бульк!

Спасать утопленницу нет смысла. Даже если я ее выужу, то все равно не реанимирую: вода из крана еле течет. А если я немедленно не выйду из туалета, то рискую привлечь всеобщее внимание. Остается только мысленно упасть на колени и молить Бога, чтобы тебя не было среди толпы разгневанных пассажиров, мечтающих взять штурмом гальюн. Если Бог есть, он укрепит твое чрево и наставит твой разум терпеть до тихой пристани.

И Бог есть! За дверью всего четверо, хотя изнутри казалось, что никак не меньше дюжины. Опустив лицо, спешу на корму. Там очень ветрено, и я надеюсь, что остаток пути удастся провести в спокойном одиночестве. Думаю, ты испугаешься, увидев меня здесь, и не поверишь, если я скажу, что приехал навестить родных. На глаза наворачиваются слезы, и я не пойму, от отчаяния или от ветра. Капли бегут по щекам. Борода хоть и нещадно зудела, но согревала. Панталоны не греют вообще. Ноги сводит от холода.

Наконец судно сбрасывает скорость, гавань уже близко, и… происходит ужасное! Будь сейчас лето, я не раздумывая прыгнул бы в воду, потому что твои сводные брат и сестра решили сыграть в прятки – что ж ты за мать, Шейла, нельзя позволять детям одним бегать по кораблю – и выбрали для этого самое неудачное место: ящики на корме, прямо передо мной.

Спокойно, Джо, дыши, спокойно.

А вот и Шейла, бежит запыхавшись и хватает детей за руки.

– Ну и денек, правда?

Это она мне. Решила пофлиртовать, чтобы унять свою зависть. Но я в твоей команде, Бек. И я знаю, как от нее избавиться.

– Да, мэм.

Ее аж передергивает. Отлично! Получи, жадная стерва. Своим «мэм» я дал ей понять, что она старая, и послал ее подальше. Она уходит, но появляются два матроса и принимаются разматывать канат. И я уже слышу шум голосов подтягивающихся любителей Диккенса. Как я мог забыть, что трап подают к корме?!

Если Бог есть, то ты сейчас препираешься с отцом и ничего вокруг не замечаешь. Если Бог есть, я первым сойду на берег. Если Бог есть, эта стальная громадина наконец причалит и твоя мачеха заберет своих истеричных отпрысков и накормит их макаронами с сыром. Если Бог есть, то мы уже швартуемся (да!) и на берегу уже поднимают трап (да!). Осталось еще чуть-чуть. Я сойду третьим или четвертым.

Если Бог есть, то это не ты прямо у меня за спиной. Если Бог есть, то Шейла не станет просить меня уступить дорогу.

– Пропустите моего мужа.

Это ее месть мне за «мэм». Твой отец протискивается мимо меня, извиняется, потом поворачивается и свистит.

– Иду! – кричишь ты. – Господи, люди, это не остров Эллис.

Мне нравится твое чувство юмора и твое отвращение к этим филистерам. Я люблю тебя. Вот почему, как цветок к солнцу, я поворачиваюсь – всего на миллиметр, – чтобы увидеть твое прекрасное лицо, замираю от восхищения – всего на секунду, – но этого хватает, чтобы ты меня увидела. Трап опускается, и я, расталкивая толпу, несусь на спасительную сушу.