ГЛАВА 57
— Знаешь… — Вильгельм разглядывал тело напарника, — при всем моем желании выдать это за самоубийство вряд ли получится…
Я кивнула. И вытащила клинок. Вытерла его о рукав свадебного платья, которое теперь вряд ли подлежало восстановлению.
— А так… пожалуй… гм…
Вильгельм наклонился, убеждаясь, что недавний разрез затянулся.
— Ты уверена, что получится? — Он и палец сунул в дыру рубашки, убеждаясь, что рана затянулась. И вытащив, вытер об окровавленные штаны. А я покачала головой.
Ни в чем я не уверена. Разве что в том, чем займусь.
Храм надо будет построить другой, такой, в который смогут заглядывать люди. И тогда, глядишь, Ей не будет столь тоскливо. А в этом доме люди перестанут сходить с ума.
Они ведь не сами такие.
Близость смерти сказывается. Во всяком случае, мне бы хотелось думать, что во всем виновата именно эта самая близость смерти…
Она сделала моего деда чересчур честолюбивым, а отца лишила возможности чувствовать. Она свела с ума дядюшку Мортимера, а что касается бабки…
Я погладила Диттера по волосам. Так и не отвела его к цирюльнику. И портного не посетили…
— Мне кажется, — я покосилась на Монка, который сидел в уголке, обняв себя, и, кажется, плакал. Нет, не кажется. Он действительно плакал. Крупные прозрачные слезы стекали по его щекам, а он размазывал их кулачками, и плечи вздрагивали. — Мне кажется, она ненавидела весь род… она специально… одного за другим… и сейчас… я готова поклясться, она знала, что я вернусь и… и что Летицию это не остановит. Она подбросила ей мысль, что меня можно подчинить. Не живую, мертвую… и это было заманчиво. Она знала, что мы сойдемся здесь, и кто кого убьет — не так и важно… Летиция бы никогда не стала богиней. А значит, ее остановили бы… а там… там стерли бы саму память о Вирхдаммтервег. Но я не понимаю почему?! Что мы ей сделали, чтобы превратить всю свою жизнь в… это!
Я, кажется, кричала, только каменный склеп тем и хорош: кричи или нет, не услышат.
— Быть может, потому что любила? — тихо сказал Вильгельм.
Он тоже сел у постамента Кхари, и повернулся к богине спиной, и оперся на этот постамент.
— Что?
— Мне кажется, она действительно любила твоего деда… а он думал лишь о благе рода. И раз за разом приносил ее в жертву во имя этого самого блага.
И тогда она не выдержала.
Сердце Диттера молчало, а я… я пыталась представить, что сделала бы на месте бабушки. Ведьма? Определенно. Гордая. Болезненно самолюбивая. Не способная признать неудачу или тем более отступиться? И что ей оставалось? Принять все как есть… Или отомстить.
Тоже безумие.
Я вздохнула. Близость смерти? Смерть… это просто состояние. У некоторых — души. И сдается мне, что мои предки умерли задолго до моего появления на свет. Отец, дед… и бабушка тоже.
А я? Я живая?
Или…
Богиня молчала. Люди тоже.
Мы выбрались из храма уже ночью. То есть мы выбрались, а потом я поняла, что на дворе глухая ночь, а Гюнтер варит кофе.
— Мне показалось, вам оно пригодится, — сказал он.
И был прав.
Мы сидели в саду, под дождем, который пробивался сквозь сплетенные ветви деревьев, и пили растреклятый кофе. Вильгельм скреб щеку, раздирая свежие раны, Монк по-прежнему всхлипывал, а я… я слушала город.
Скоро все изменится.
Изменилось.
Они появились спустя два дня: дознаватели старшие, дознаватели младшие, эксперты и… их было много. Они заполнили весь дом, как тогда, и мрачный голос Вильгельма потерялся среди других голосов.
Но мне было все равно. Я ждала.
В семейный склеп тоже заглянули, не соизволив даже извиниться за этакую наглость. А я стерпела. Я многое готова была стерпеть, лишь бы убрались поскорее…
Я ведь ждала.
Меня допрашивали. Несколько раз. И всякий мне казалось, что дознаватель — совершенно незнакомый тип, от которого разило светом и желанием силу полученную использовать, — не удержится. Я ведь…
Тьма.
И часть проклятого рода. Кровь от крови, плоть от плоти. И что с того, что кровь моя давно иная, а плоть и вовсе мертва. Тем лучше… заодно со мной исчезнут несколько не самого приличного свойства тайн. Пугало ли меня это? Нет.
Я знала — сдержатся. За мной вины нет, а раз так… не рискнут нарушить договор, раз уж сами боги его блюдут, то и людям стоит. Однако появление дядюшки, чье присутствие на гостях сказалось самым благотворнейшим образом, меня порадовало.
Следом за дядюшкой возник Аарон Маркович.
И от меня отстали.
Я ведь действительно ждала. И растягивая ожидание, купила радио.
Почему бы и нет?
Шкаф доставили в пятницу, как раз, когда инквизиция убралась-таки из моего дома, переместившись в город, в котором им имелось изрядно работы. Правда, Вильгельм, которого отстранили, остался, как и тело Диттера… негоже тревожить покой и расстраивать вдову… Почтенную вдову. Почтенную богатую вдову…
Радио устанавливали в холле. И я вышла смотреть. И Вильгельм вышел, как обычно, в халате, правда, наброшенном поверх мятого костюма. Он привычно хлюпал носом и выглядел заморенней обычного.
— Мне предложили уйти в отпуск… на неопределенное время, — сказал он, глядя, как рабочие тянут провода. Дом тоже смотрел, пока не решив, как именно следует относиться к новинке.
— А ты?
— А я ушел.
— И что теперь?
— Не знаю, — он шмыгнул носом и достал из кармана мятый платок. — Поживу пока тут… глядишь, Диттер воскреснет… и вы на радостях меня усыновите.
— Не знаю, как с усыновлением, но уматерить тебя я прямо сейчас готова…
Я не задала вопрос, которого он ждал. А что, если… Ничего.
Мы просто очень сильно ждали. И смотрели. И слушали хрип радиоволн, на который в холл выглянул и Монк. Он, лишенный света, выглядел донельзя жалко. Он подслеповато щурился и часто моргал, вздыхал и трогал себя за лицо, будто не способный поверить, что теперь может ощущать и лицо, и прикосновения.
— И его уматерю, — решила я.
В конце концов, в доме хватит места… только место в нем и осталось. Но…
Огромный короб радио Гюнтер самолично полирует. Он аккуратен, осторожен и прилично равнодушен, будто ничего-то особенного в доме не произошло.
Как знать…
Главное, что утром следующего дня я вздрагиваю от громкой бравой музыки гимна. Откуда… впрочем, гадать нет смысла.
Позевывает, прислонившись к стене, так и недоуматеренный Вильгельм. Привычно прячется в тени Монк, а Гюнтер стоит, сцепив руки на груди. На глазах его блестят слезы, а взгляд затуманен.
— Разве это не прекрасно? — обращается он к радио. Музыка летит из ящика, а когда гимн затихает, то бодрый голос диктора желает всем гражданам Империи доброго утра.
В полдень передадут запись обращения его великоимператорского величества ко всем подданным, ибо в час величайшей скорби, связанной с кончиной Магистра храма, им следует объединиться и поддержать друг друга в этаком горе.
И речь хороша.
Даже я почти прониклась, что уж говорить про Гюнтера, который императора слушал стоя, вытянувшись и голову задрав. И черный костюм сидел на нем, что форма…
— Значит, все же началось, — это говорит Вильгельм, почесывая кончик носа. Он тоже слушает императора, как, наверное, слушают все, от пауков на чердаке до крыс в погребе, ибо громкость, поставленная Гюнтером, такова, что не слушать невозможно. А убавить не даст, верноподданный он наш. — Ничего… полезно, наверное, будет…
Церковь ждут перемены, и для постороннего глаза, подозреваю, будут они малозаметны. И я не могу сказать, пойдут ли на пользу церкви. Мне предстоит заняться собственным храмом. Я ведь обещала. Пока я лишь убралась в старом, стирая все следы произошедшего, но этого мало… ничтожно мало…
— Ты засранец, — Вильгельм ходит в склеп, где беседует с телом моего супруга, а я старательно пытаюсь свыкнуться с мыслью, что он все-таки мертв.
И чуда не будет. Чудеса — они ведь не случаются по расписанию.
— Мог бы уже ногой пошевелить или рукой там… моргнуть хотя бы… ты вообще в курсе, что тебе посмертную отставку дали? Не хотели, заразы, но я намекнул, что тогда и я жалобу подам… и от меня избавиться хотят. Как думаешь, папаша мой случаем воспользовался?
Я тихонько отступила. Не хватало помешать этой почти дружеской беседе.
— Наверняка он подсуетился… вчера письмецо доставили. Откуда узнал? Главное, пишет, мол, что уже почти при смерти и дела надо передать. Мне, раз уж с инквизицией не сложилось, стоит обратить внимание на семью… в гробу я его видел с семьей вместе.
Письмо доставили вчера нарочным. Я помню плотный конверт с круглой восковой печатью, и тяжкий вздох Монка, и взгляд его, беззащитный, беспомощный…
Монка я скормлю директрисе приюта.
Нет, чек чеком, но… почему-то сейчас мне этого кажется недостаточно. Вот пусть сходит, займется делом, заодно и, глядишь, очнется от своего полусна. Я где-то понимала его. Оставленный светом, он чувствовал себя брошенным, и это было несправедливо. Милосердно, со стороны того, кого он почитал божеством, но несправедливо. Сам Монк предпочел бы умереть, однако…
Ему придется жить. Так почему бы не здесь? Жрец нам тоже в хозяйстве пригодится.
— Представляешь, он заявил, что вопрос поставлен, и вот-вот меня признают недееспособным… меня… и самое поганое, что теперь у него может получится… чего уж проще, объявить сумасшедшим? Кто поверит безумцу, если вдруг рот раскрою?
Я задерживаюсь ненадолго. Мне кажется, Вильгельм подозревает, что он не один, но сейчас ему плевать.
— Мне всю жизнь казалось, что уж здесь-то он меня не достанет… а нет… он умеет ждать. И находить правильных людей. Другое дело, чем он платит, но… какая разница?
Из кармана Вильгельм вытащил шило и воткнул в бок мертвеца. Тот, как и следовало ожидать, не шелохнулся. Следовательно…
— Засранец, — вздохнул Вильгельм. — Редкостный… на Островах мне рады не особо будут… что остается? Колонии? Может, оно и к лучшему… съезжу… мир повидаю…
Я все-таки ушла.
Следовало воспользоваться моментом, пока бывший старший дознаватель, пребывавший ныне в бессрочном отпуске, предавался душевным терзаниям, и найти то самое письмо.
Искать долго не пришлось. Я прочитала. И еще раз. Хмыкнула.
И поднявшись в кабинет, набрала Аарона Марковича…
— Знаете, — сказал он, выслушав мое предложение. — Конечно, это несколько… необычно…
Скорее уж в высшей степени абсурдно, однако существующему законодательству не перечит, а значит, вполне осуществимо.
— Гхм… и все-таки… полагаю, придется…
— Взятку дать? — Я села на стол и вытащила из ящика пилочку для ногтей. Отрастали они слишком уж быстро, да и выглядели вовсе не так, как положено ногтям благовоспитанной фрау.
— Что вы, церкви не дают взяток, — притворно возмутился Аарон Маркович, — ей оказывают посильное вспомоществление…
— Пускай… найдите, пожалуйста, кого там вспомоществлить, чтобы решили вопрос правильно, а то ведь… Один не воскреснет, второго отберут. Третий и сам скорее в мире света, нежели яви.
И что остается бедной женщине? Этак я и вправду с тоски крестиком вышивать начну.
Чудо случилось ближе к полудню.
Я сидела у гроба. Просто так… а что, родовой склеп — место тихое, благостное, в чем-то склоняющее к мыслям о вечном. Сидела и полировала ногти, раздумывая, стоит ли предупредить Вильгельма или пусть сюрприза дождется…
А потом все изменилось.
Просто вот взяло и изменилось. Мир будто вздрогнул, распался и сложился вновь, но совершенно иным узором.
А мой супруг открыл глаза.
— Что… — его голос звучал сипло, надтреснуто, — ты здесь делаешь?
— Скорблю — ответила я, пряча пилочку за спину.
А что, у людей скорбь по-разному проявляется.
— Ты меня убила…
Я лишь развела руками, но сочла нужным уточнить:
— Но помогло же…
И вообще, никто не обещал ему, что семейная жизнь будет простой. Я протянула руку. А он принял. И… Чудеса случаются не по расписанию, а лишь тогда, когда действительно нужны.
